Смотритель интимных мест
или
Такая себе разная астрономия


Ванко выходит на свои подвиги с вечера. Выключает в комнате свет и расшторивает окна. Живет на шестнадцатом этаже, дом стоит на возвышенности — и целый город огней расползается до самого что ни есть горизонта. Ванко подходит к окну и любуется. Дивным дивом. Города. Подсмотренными пикантными сценами в затемненных квартирах. И любезными его сердцу гениталиями других.

В самом начале и собственные претерпевали потрясения от беспощадных, скорых на насилие собственных рук. Но теперь пыл Ванко редко достигает вершин. Для него это привычно, обыденно, каждодневная работа. Но без привычки к ней Ванко жить не может. Она ему необходима. Это его вдохновение, образ жизни и стиль.

Ванко художник. И в своих картинах отображает особенный взгляд на мир. Ванко создает краски сам. Летом отправляется на Алтай, на Байкал, в Крым и собирает известные ему минеральные образования. Удивительно видеть, как два невзрачных порошка при смешивании порождают яркий и незабываемый цвет.

Колоритные картины расходятся по покупателям, в основном за рубеж, вскоре после их завершения. И о том, что они некогда на самом деле существовали, говорят цветные с них слайды… Ванко не жалеет о проданных картинах. Они дали ему обеспеченность и возможность быть творцом дальше. А хозяева картин, понимая их явную ценность, все же не спешат выставлять приобретения на публичное обозрение.

Все же картины, обворожительные цветовым разнообразием, сплетением и решением, специфичны. Композиция их ассоциативна, для обычного человека нереальна. Но своим наполнением произведения пробирают насквозь. Они до того давят на подсознание, что человек обессиливает от воздействия на него мощнейшей энергетики. Но, опомнившись, понимает, что от увиденного ему стало легче. Невыразимым переживанием катарсиса картины Ванко очищают человека. Человеку боязно их, вначале он бежит от них, потому что они рассказывают ему о том, о чем он старается вовсе не думать. О тайне бытия.

Вот сюрреалистическое соединение йони с лингамом. Они, трансформированные, одни наполняют большое полотно. Человек при виде этого парализуется — и дух из него на время глазения вон. Дух захватывает, спазм дыхания. Такова модификация большинства картин. При схожести сюжетов картины разные. Причем, дело не в фасончиках и размерчиках. Явление какой-то глубинной тайны каждый раз переживается по-новому.

Подглядывая тайну, ты становишься ее соучастником. И, где место конвульсиям и судорогам священнодейственным лишь двоих, на долю эпатированного третьего и прочих достается паралич. Увиденное аукается с тайной внутренней в каждом из нас. Встречается сама с собой, и в этом соединении наше сознание становится излишним. Если не готово к соучастию. Вселенской любви.

Подсматривание, считает Ванко, уместно лишь тогда, когда дает пищу для размышлений. И — вдохновляет, оплодотворяет, животворит. Когда двое поглощены морем чувств, им не остается мгновений для осознания воссоздаваемого явления. Осознавать должен третий. И в осознании рождаться, перерождаться, словно зачатый ребенок.

Это Ванко успешно и совершает, сидя вечером перед двумя мощными телескопами, оптическим и электронным. Экипировке Ванко могут позавидовать особливые поисковые службы. Сие есть подарок арабского мецената, который сумел понять, чего Ванко часто не достает — беспрепятственного доступа зрению. Аппаратура добросовестно воспроизводит не только отдаленный звук несмотря на шум помех, но и изображение. Стенка не служит большой преградой, что говорить о скромных занавесках. Ванко за своим пультом способен не только войти в глубину бетонного сооружения, но и даже изменять точку воззрения.

На одной из картин Ванко спиной к зрителю стоит голенький мальчик. Он нагнулся и подсматривает за чем-то в замочную скважину двери. Его фигурка полна грациозности. И почти вся превелико радует и тешит глаз. Но маленькое «почти» агромаднейше существенно. Нечто узнаваемое, но слишком зрелое для такого юного возраста и превесьма титанического сложения свисает у него между ног. И художественная хитрость в том, что мальчик на этой разухабистой округлости аккуратненько сидит, словно на табурете, обхватив ее ногами. А она сама побольше его тельца будет.

В картинах Ванко предстает какое-то соединение-смешение чувств любования и отвращения. На их контрасте достигается цельность, полнота осознания поставленных творческих проблем.

Увлечение Ванко началось с его дяди, профессионального художника. Дядя тоже жил в высотке, на последнем этаже. Зарабатывал хлеб насущный в те далекие времена малеванием особо нравственных плакатов: против пьянчужек, тунеядцев, расхитителей, бюрократов и империалистов. Но помимо этого занятия дядя мастерски рисовал чувственные состояния людей в их всеобъёме, то есть, если мы видим лицо — мы видим и всю душу, а если изображается вся фигура — то можно угадать, за каким столом она предпочитает сидеть. Люди были живыми, из жизни, непридуманными. Неужели у дяди была такая феноменальная наблюдательность? Вовсе нет. Когда он работал над портретами, он часто подходил к окну и через телескоп выбирал себе героев где-то на дальней улочке города.

За своими родителями Ванко не подглядывал. Это было для него под собственным внутренним запретом, не поднимался на сие глаз. За другими он подсматривал чаще. За сверстниками и мужчинами в душе. За девчонками в школьной раздевалке. За уединенными парочками на диком пляже. За собой в зеркало. В детстве, наблюдая взрослых, хотелось понять, как это происходит у них. В юности, наблюдая за своей мастурбацией, ему хотелось знать, как это происходит с ним. Он был перед собой в зеркале, но тело, отображенное там, казалось отчужденным, далеким, чужим. Сейчас, когда ему тридцать пять, Ванко предпочитает наблюдать за более молодыми и подсматривать то, что и как могло быть и было у него самого давно.

У Ванко есть своя любовь, которая о нем и не подозревает, хотя ей посвящена красочная многометровая картина. Это юноша-пианист, который вдохновенно играет Бетховена и Рахманинова, а иногда не менее вдохновенно мастурбирует. Какое-то родственное одиночество встречает Ванко в этом юноше. На его картине посреди шикарной залы с чинными композиторами в дорогих рамах стоит рояль. Вокруг него зрители, с напряженно глядящими в его сторону глазами. Все они поголовно обнажены, хотя на дамах сохранены их причудливые прически, а на всех мужчинах носки и наручные часики, и все они оголтело самоудовлетворяются. Юноша, тоже голый, стоит, выгнувшись изящным ложем, спиной к роялю, и его руки, вывернутые назад, что-то бешено играют. Голова юноши немного запрокинута, глаза прикрыты, и на лице лучится блаженство вдохновенное, но, пожалуй, не только от творчества музыкально-клавишной игры. По его вытянутому лингаму скользит легким воздушным шариком йони, олицетворенная бесстрастной и ослепительной девицей, поднявшей свои ноги и сомкнувшей их у себя на затылке. Ее руки молитвенно сложены перед пышностью обильных грудей, словно девушка поклоняется гению в юноше. Вот только гению в чем?

Всё искусство, вся культура и человеческая цивилизация, по мнению Ванко, есть непрерывный акт подглядывания, который повторяется и продолжается вновь и вновь. Друг за другом, за замыслом господним и его тайной и, в конце концов, за проявлением самого себя. Ванко так еще ни разу не познал женщину. Он поглощен своим искусством и без остатка приносит себя в жертву ему. Заберите у него возможность рисовать — и Ванко, быть может, умрет. Его искусство поймут лишь немногие, но всего себя он отдал в дань ему. Люди скажут, что Ванко попросту не хватает сексуального партнера и потому он в выходках своих экстравагантен. Но Ванко говорит, что он жив творчеством и заниматься всем другим — значит на время это умирать, а он живет для жизни, прежде всего, и смерть, которая придет своим чередом, удлинять нечего. Лингам растет, чтобы познать, а познав, излиться и умереть, и вновь возродиться.

На своих картинах Ванко часто изображает юношей, детей, подростков. Те, что помладше, милы в своей непосредственности, а которые постарше — удивительно притягательны в своих занятиях самоудовлетворением. Ванко считает, что самое вдохновляющее эротическое зрелище из всех существующих — это самопознание тела, пола, себя изящным, гибким, грациозным, незаземленным и нежным молодым человеком. Самопознание со знанием дела. Такое зрелище насыщено высокой духовной энергетикой, поскольку духовная энергетика приходит к человеку девственному, сексуально потенциальному и сексуально удовлетворенному, сбалансированному. Именно этой энергетики зачастую так не хватает заземленным великовозрастным человеческим формам: у них потребности в ней остаются не меньшими, чем в детстве, и даже намного возрастают, а вот приток ее перекрывается ведомым образом плотской жизни.

Зрелище юношеской мастурбации не только пробуждает в человеке его извечно высокие стремления, но и явно свидетельствует о тех занятиях, в которых мужчины испытывают не меньшую потребность и не менее бывают счастливы, чем в сношениях с женщинами. Последние при таких делах чувствуют себя обделенными, поэтому слепо видят в мужской мастурбации лишь ненавистную соперницу. А почему не обнаруживать в ней могущественнейшую (при должном контроле за эякуляцией) союзницу, которая и не исключает женщин, а наоборот, позволяет достигать еще бóльших обоюдных наслаждений и высот искусства любви?

Напоследок еще одно живописное полотно Ванко.

Вновь все обнажены, мальчик по пояс родителям, которые стоят от него по сторонам, он касается ручонками йони мамы и лингама папы, и удивленно-вопросительно, задрав голову, смотрит на родителей, мама с папой бережно держат свои руки ладошка на ладошке на голове мальчика и как-то слишком просто по-влюбленному друг на друга глядят. Перед мальчиком, подобрав ножки под себя, сидит его младшая сестренка и, перебирая ручонками, разглядывает членик мальчика. Перед ней же добродушный котенок катает лапкой шерсти моток. И какой-то очень усложненный, но покрытый дымкой фон. Четки и осияны лишь живые фигуры. Слияние жизни со смертью. И на сем фоне воплощенная тайна бытия.

Своих картин Ванко нигде не печатал и публиковать не собирается. «Видишь ли, — говорит он, — всякое произведение искусства уникально. Поэтому его надо или иметь в подлиннике, или каждый раз заново создавать в своем воображении».