Таёжный Тупик
<< Живи >>
Сказ Древа Познания
Лев Черепанов

      Ветвь 32
      К обеду медведям повезло устроить снимщику обозрение всего приприбрежья лихой реки, от рождения пренебрегавшей обходить ею же намытые острова, – с многими протоками, и со слепыми, кончавшимися высоченными заторами из громадных деревьев. Продвигаться вдоль него становилось тяжко, кое-где невероятно. А по реке, встречь обвалистому течению, еще хуже.
      Часто медведи вскарабкивались на отвесные стенки. Перебирались, выискивая уступы. Чтобы подтянугься вверх, накладывали лапы на все, что находилось поблизости, не жалея своих когтей.
      После приема березовой помощи медведь излишне бойчил, на намывах песка, захваченных ивовыми семействами, пускался бежать, и подвернул ногу. Но задушил в себе стон, чтобы медведица занималась своим делом. Каким? Одним глазом она подслеживала беспрерывно за вертолетом, чтобы вовремя, когда командир проскакивал над ними, не обнаружив их, показаться на какой-нибудь местинке-прогалинке.
      Пропустили под себя ретивые медведи еще сколько-то оплешивленных харром лесных угодий при новых поселениях, по обе руки от железной дороги. Подняли свои глаза повыше – перед ними там, у берегов реки, взошли скалы в красных лишайниках, как в наводных румянах. Вброд возле них было не сунься, – такая залегала там, почти черная глубина. И они подались искать подъем. А после, как сверглись к реке, ощутили дух ледниковых струй. Завернули за толстый мыс. Раздвигая плечами останавливающую тальниковую гущину, одолели переходы возле стариц и выскочили на неоглядное раздолье.
      Осмотрели его. На нем, сплошь галечном, обрамленном кедрачом на низких, подмытых в половодье берегах, до середины основной реки, разметав на стороны глубоко залегающий булыжник, как бывает среди высоких гор, не влились, а вломились еще две реки, не уступавшие одна другой ничем: ни наскоком во что бы то ни стало низвергаться напрямки, ни сатанинской мощью одолевать все на своем пути, ни напоенно морозной свежестью оттуда, с вершин высоченных, подперших небо круч.
      Остановились медведи – завертели головами: вдоль какой реки им будет легче двигать дальше? А уже проголодались. И чего только не съели бы, хоть какое варево. Или – что еще?
      У медведя потекли слюнки.
      Медведица же воззрилась на полоску каменишника, стесненного с одной стороны притоком, с другой – листвяшками. И, не поворачиваясь, бегом подалась к медведю, так как перед ней легло облако с раздвижной кухонный столик.
      Она обшарила его всего взглядом, подивилась: оно не круглое. И белое какое. Будто из чистейшего льна.
      Кликнула медведя по имени-отчеству:
      – Ну, не чудо ли перед нами? Глянь!
      Присели оба медведя возле того облака рядком; нагляделись на него вдоволь...
      Потом медведь точно так же, как когда-то в лавке выбирал себе сукно на штаны, взял край его в горсть, помял и, уведя глаза в сторону, поразмыслил:
      – Очень приманчива вещь. Неотличима от скатерти.
      И тотчас по ее краям объявили себя русские пословицы.
      Медведи читали их вслух по очереди:
      – ЕСЛИ ТЕБЕ ЛЕС МИЛ ДА ЛЮБ, БУДЕТ ОН ДЛЯ ТЕБЯ ДРУГ.
      – СЕБЕ ДОБРО И ЛЕСУ НЕ ВО ЗЛО – ЗАКОННОЕ ЖИТЬЕ.
      – ВОЗЛЕ ЛЕСА ЖИТЬ – ГОЛОДА НЕ ВИДАТЬ.
      – В ЛЕСУ ВСЁ ЕСТЬ НА СНЕДЬ И ВЕСЕЛЬЕ.
      Только они умолкли, как на скатерти появилась сытная пожить: ломти аккуратно нарезанного хлеба, хохломская чашка с медом, из того же разрисованного набора ложки, красная рыба, поданная с пылу с жару отварная картошка... И граненый штоф. Не пустой.
      – М-мм! – покачнулась обрадованная медведица, утирая безволосый низ своих верхних лап о бёдра.
      – Не втолковывали нам в учебных заведениях, из чего что образуется, – пожаловался медведь. – Это же, самая что ни есть, сотворенная облаком самобранка! Она всегда может расстилаться для нас. По приговору. В нем должны быть следующие слова: «Бысть-стать мне»... И далее надо назвать ее.
      Только-только насытившихся медведей нагнал вертолет, развернулся. Но не как раньше – другим бортом.
      Все иллюминаторы его были открыты. Зачем?
      Из леса наднесло протяжный, не хотевший утихнуть хрип, как из перехваченного испугом горла. Для них, для медведей.
      Но как следовало его истолковать? Медведица вся подалась навстречу ему, всей собою чуя, что он, наверно, не к добру.
      А чуть позже недалеко сломалась сухая палка. Или что-то другое. Тоже с большим запасом упругости. Или-что?.. Может, раздался взрывчатый треск. Очень короткий. Еще раз. Еще. И медведь припал на одну ногу. Но молча.
      Медведица – к нему. Встревоженно, материнским взглядом окинула его голову, грудь:
      – Что с тобой? – заглянула медведю в глаза. А уже смекнула, что по ним выпалили из ружья.
      – Ты-то как?.. Уцелела? – вроде как усмехнулся медведь. А чуть погодя выскулил. – Не нужными мы стали им, старуха. Ну, нинастолько.
      И – верно, вертолет понес свой грохот между вознесенными одна напротив другой горами, в глубь бокового каньона. Притом, так хлестко – будто поворачивал туда не в первый раз.
      Что поманило его?
      – Бинт бы нам... – напомнил о своем ранении медведь.
      – Ага. Только где его раздобыть? – омрачилась раздумьем медведица. – Может, мне сгонять за мохом?
      – Нечего напрасно... – лапа медведя простерлась напротив медведицы, вроде бы до нельзя уставшая или, как из одной мякоти, готовая, еще немного – и упасть. – Хлещет... – он не сказал «кровь». – Надо бы жгут или что. – И затаился. – Не улавливаешь?
      Она повела головой:
      – Где-то близко навоз... никак домашних коз. Подсыхающий вроде бы.
      Что развернулось в голове медведя для осознания, куда его с медведицей занесло? Какая там пойма – ограничена чуть не отвесными скалами, осыпями курумника, лобастыми валунами, даже у заливаемых берегов – ни лужка, все под лесом, негде накосить сено. Но поди ж ты, пахло как из скотного двора.
      – Недалеко людское жилье, – продолжил он недосказанное медведицей. И, не отрывая своего седалища от булыжин, стал поворачивать себя к ближайшей, третьей, речке.
      – В какую забрались мы даль – и попали к людям, – вроде как пожаловалась медведица.
      Медведь не подталкивал медведицу на риск за какой-нибудь тряпкой. Как бы ее встретили люди? Могли принять за дикую. И укокошить.
      – Я пойду, – вскочила медведица.
      У медведя сразу свело скулы:
      – Может, не надо?
      Не такой сделалась в лесу, олесев, медведица, чтобы себя беречь, когда мог лишиться жизни дорогой ей человек. Она больше ничего не захотела слушать. Прикрыла медведя тем, что росло поблизости, чтобы не заметил его кто-нибудь, и покарабкалась вверх, на гору, осмотреться, откуда больше подойдет спуститься к чьему-то там поселению.
      Брать что-то из новых носильных вещей она не собиралась. Пересекла набитую маралами тропу. Наткнулась на развороченную ловчую яму с жердяной обшивкой стенок. Обогнула редколесье, чтоб не попасться в нем кому-нибудь на глаза, не то ж что могло быть... И очутилась у межи наложенной на бугор пашенки – как раз под тросом с железными боталами.
      Зачем обзавелись ими люди? Конечно, чтобы отпугивать непрошеных прихожан.
      И медведица, как надо внявшая это, почувствовала себя на боевом рубеже. Прилегла.
      Когда она приподняла нос, чтобы понять, откуда дуло, между еще не вызревших овсяных колосьев, внизу, на приступке опознала собаку. И тотчас прижала подбородок к земле.
      Снова выставилась...
      Ее ничуть не удивило то, что позади вороха гороха едва возвышалась над грядкой свеклы крытая сгнившими желобами вроде бы баня. А левей стояла изба под рубероидом на вид, как в пригородах, только с очень уж маленькими оконцами – в две лапы медведя-пестуна.
      Вокруг смотрелись старым хламом хозяйственные рубленки, отдельные клетушки из колотых плах, жердяные загоны – все сработанное на год-два, не больше, и потому абы как.
      По-за грядой, у железной бочки, поставленной на попа, лежали поверх мешков горняцкие штаны из брезента, пук стеариновых свечей, полиэтиленовый пакет с апельсинами, карманный фонарик...
      Какое желание лелеяла медведица? Поскорее отыскать аптечку, пусть давно распочатую – все равно. Перевела взгляд на кол рядом с выгульным двориком для кур, на заваленную привозным добром как будто беседку или на что? Может, на «козла» с врезанными рогами для удерживания распиливаемых бревен.
      Не упустила она оглядеть и для просушки наброшенные на забор маральи шкуры, постельные покрывала, подушки. Простыней среди них не было.
      Аптечка висела на сучке в авоське. И не одна – рядом с оцинкованным тазом. За облысевшей бровкой не повсюду освоенной хозяевами землицы, сквозь гребень из молодых берез сквозила нестерпимым блеском вся объятая устойчивым шумом речка. А чуть в бок, на косе за навалом наносных деревьев, прикорнул вертолет. И какой? Крытый оранжевой краской!
      Неужто тот самый?..
      Медведица, собираясь с мыслями, прищурилась в своем лежбище. И вздрогнула, как на острие охотничьего тесака, вспомнив, что у ветра не счесть сколько направлений, он, упиваясь, своей свободой, может подхватить исходящий от нее медвежий запах, закружить его под носом неведомых наезжан, и они, что же, не станут отстреливаться? Ну, поначалу – со страха... Как бывает, вслепую – во все стороны. А потом-то... Когда увидят ее!.. Могут запросто отправить в мир иной.
      Она хотела вся влезть в землю. Распласталась, раздвинув лапы, уперлась в неё животом. Сплющилась. Поостереглась двигаться. И дышала-то как? Не во всю глубину легких-вздухов.
      Но лес давно предусмотрительно держал безуемный ветер, как на привязи. И еще вдобавок приземлил облако небольшого размера. Подобранное под размер головы медведицы, оно могло, скрыв ее всю до пят, сделать никому недоступной для глаз.
      Она опять принялась примечать, чего не задеть бы. Обошла всё вбиравшим взглядом эмалированное ведро. Заметила висевший на ветке талины красный флаг для отпугивания медведей и хвать его – сорвала для своего медведя на перевязку.
      Слов нет, медведицу больше бы устроил бинт. Но где были те, только по стечению обстоятельств, в ее представлении, вознесенные на руководящие должности? С вертолета?
      Одетые в стеженки с петлицами лесохозяйственников, горбясь, как медведи, они толклись напротив осьмиконечного креста потерявшейся под травой могилы, возле диковинно больших пней, частью окопанных, с белыми корнями, не раз, видно, горевшими, но без особого для них вреда – не вглубь. И если бы не ветер над лесом, то медведица вряд ли вникла, что заставило их дергаться. Он, налаживаясь подуть на нее, принес ей слова про какую-то камеру, про что-то протягивавший механизм... Может быть, ленту? А еще про то, что все извелись вплоть до командира вертолета. Затем она без особого напряжения разобрала: «Это заезжий снимщик, чтоб ему, вконец загонял вертолет, как собственный!»..
      И еще не пролетело мимо медведициного слуха негодование в грубых словах о том, что снимщику вздумалось снять подвернувшихся медведей для «Клуба путешественников» по-другому, не сверху, поскольку тогда в кадр попадают чаще одни спины, и бывает, не отличить потом голову от зада с хвостом. А вертолет ждали в районном центре. Не с чего было выбросить на где-то пластавший огонь парашютистов-пожарных.
      Кого-то проняло тем, каков у снимщика мат. Похлеще, чем у подлинных сапожников. Не в один этаж.
      Снимщик по-грязному крыл оптический завод-изготовитель. Тот, что в Красногорске. Но при чем был он? Ах, выпустил никудышнюю камеру, отказывающуюся работать. Такую, только, будто бы, годящуюся для приемщика Вторчермета.
      Там, на плече горы, тихо-претихо лежавшая медведица пересчитала всех, не догадываясь, что ее, накрытую облаком с особым назначением, никто не мог увидеть – как в шапке-невидимке. Опять, вглядываясь во все, она отыскала аптечку. Ну, если бы можно было взять ее издали!
      Кто-то принялся пулять из тульской винтовки-мелкашки в поставленную на камень консервную банку.
      У костерка рядом с плетеной корзиной по-поварски, с поварешкой, как с жезлом, присела среднего роста тётка в синем спортивном трико, содержавшаяся на должности секретаря-машинистки, тайная приятельница местного лесника с маленькими звездочками в зеленых петлицах или не совсем так, поскольку не только сопровождала его в поездках, ещё и приглашала в свой вдовий дом напротив полевого аэродрома на чашку чая.
      Там же топорщился колченогий столик из единой плахи, на нем зазывающе громоздилось сало, алела заграничным нарядом колбаса, свежо зеленел сорванный с грядки лук-батун... И вовсю отвечали проглянувшему из-за туч солнцу дружными вспышками не все опорожненные поллитровки. А рядом валялся только что распиленный на чурки великан-кедр. Кем? – можно было понять. Гостями. В большей степени медведями, чем людьми. С безоглядностью живущих без вдумчивых заглядываний в завтрашний день (останется ли что от леса): ВСЁ В ЩЕПЫ ДА В ДРОВА – НЕ ТУЖИ ГОЛОВА.
      Скользнула медведица взглядом по не для чего-то загубленному дереву еще раз, и такое сердце взяло ее. Чуть не кинулась всех омерти придать. Но тут из сумеречной узости у самой большой избы, соседствовавшей с нарощенной рубленкой для хранения привозной муки, мышкой выскользнула маленькая женская фигурка во всем темном, под тканым пояском и с иноческим венцом зеленого цвета. Она, по всему было видно, вроде бы вошла в игру. А с кем? Оглянулась, не скрывая улыбки оттого, что вырвалась «на люди» без урона, и заспешила по своему какому-то делу торопко, чуть не бегом... От кого, интересно?
      Тотчас позади неё, из-за столба ограниченного сверху каркасной плахой нового навеса, как из дверного проема вертолета, так же бесшабашно выдвинулась серая кепка, проступил густой чернотой кожаный пиджак, еще ни разу не надеваные джинсовые брюки – с поперечными складками... Несший это на себе был с широко раздавшимися плечами, но очень уж обделенный ростом. И, как всегда, с самым дорогим фотоаппаратом. Наверно, с «Никоном».
      Медведица сразу же признала в нем снимщика. Он, по-медвежьи шагая позади женщины с новым туеском, не переставал вымучивать ее согласие. На что?
      – Мы же тебе чего ни привезли, всякие гостинцы. И муку. Раз, два... В трёх кулях. Ещё рис. И комбикорм для коз... Тюк сена. Потрудись! Что тебе?..
      К снимщику примкнул удачно изображавший человека пресыщенный шиш в парадной униформе лесника с властью заместителя федерального министра или чуть меньше, только на отдельный регион:
      – Ну, надо, Агафья! Понимаешь? Для него... – повел он глаза на обособленно пребывавшего крепыша с прекрасно освоенными привычками медведя на высокой государственной стезе. – Напиши: такому-то. В знак уважения. Какое сегодня число? – взял за рукав тощего, с бесцветным лицом верзилу, тоже все делавшего, чтобы походить после перепоя на благородного человека. Только из какого-то другого ведомства. Может, районного прокурора.
      Женщину, названную Агафьей, потянулась склонять к щедрости взятая готовить горячую пищу, тоже чем не чета медведям, умевшая и угождать, и покорыстоваться собольими шкурками. Ну, не без оплаты, – за привозимые ею куры. И за прочие подачки.
      – Конечно, сделай нам всем приятный подарок. Пожалуйста! А я тебе яиц подбавлю... каких хочешь. Чтоб было из чего цыплят вывести. Ну, сама подумай: как обойтись без них?..
      Если бы медведица уяснила, с каким она преимуществом перед понаехавшим к Агафье начальством (как будто стала бестелесной!), то, несомненно, оградила бы Агафью от домогательств. И еще как. Все бы, самое меньшее, поразбежались прятаться, кто куда.
      Она сжала челюсти, крылья её носа отвердели...
      А снимщик, манерой держаться схожий с возносившимися на должности у Старой площади, преувеличенно обиделся на Агафью:
      – Я же писал тебе, кто мы. Твои друзья. А ты!.. Агафья! Ну не упрямься – уступи!
      Он не поленился – сходил за священным писанием, хранившимся в Агафьиной келье под створчатой иконой. Его, видно, большой бес пестовал. Что ему удалось сделать? Зачитать созданное Апостолом Послание: каким надлежит быть всем подряд – из того, что доводится завести, ни для кого ничего не жалеть.
      – Кто ближние для тебя? Ну, кто? Ты не оспоришь... Мы!
      И Агафья обмякла – решилась взять в руку «трубочку с графитовым стержнем»... Уже представила, какие подберет слова, – все в угоду высокому властителю, ничего что безбородому, на взгляд старообрядцев, блудоликому, да боялась – снимет ее кто-нибудь из засады «на карточку», потом придется отмаливать пусть и не свой грех – не одну неделю читать каноны.
      Снимщик же отвернулся, под полой пиджака взялся взводить затвор фотоаппарата...
      Неожиданно для всех, Агафье понадобилось подыскать какое-нибудь заделье – скрыться от привезших ей в подарок кое-что из продуктов. Она метнулась к столику...
      Ее опередил лесник, искусней всех прикидывавшийся немедведем, стал уговаривать не расстраиваться, уверять, что стол – не потеря для нее, вместо него ей привезут лучше – выстроганный, из приабаканского лесхоза.
      Надлетел ворон.
      – Обмирщили дак, – подсобила леснику хозяйка того закутка обосновать будущие расходы на труд, на доставку по воздуху – поди, ох какую дорогую.
      «Ее зовут – Агафья, она против съемки, не примет свой столик от понаехавших к ней высокооплачиваемых побродяг, возможно, из какой-нибудь сверхмафии»» – само закрепилось в голове медведицы. Следом же все ее лапы уперлись в напочвенный мусор, а грудь приподнялась. Она сдвинулась назад. Но ловко ли? Под горой тотчас забрехала собака. И тот, кто помогал снимщику склонить Агафью «сварганить» монограмму, нарочно присел, как не охваченный пока что паникой:
      – Где у тебя, отшельница Христова, надежное орудие против медведей?
      Она послушно юркнула под навес – тотчас выскользнула из-под него к углу кедрача с жестяным ведром и нагнулась поднять камень:
      – Вообсе-то иссо светло. И теплынь вон какая. Медведям-то надо, когда со-лнце сядет.
      – Стучи! То есть, устраивай... Как надо сказать по-твоему?.. Громыхание? Забыл! – А то не дождутся нас на большой земле! – поторопил ее снимщик со спрятанным за спиной фотоаппаратом, теша себя тем, что тот приезд его ради нескольких строчек в газете пребудет для всемирной публицистики, конечно, незабвенным.
      Хоть и знала медведица, что должно было случиться, она вздрогнула, когда по ушам её ударило Агафьино торканье в пустое ведро. Затем она придирчиво оглядела все по-за собой: не захрустит ли что под ней, когда придется встать? И, как ослепшая почему-то, не увидела своих локтей, туловища с задними ногами...
      Поднялась. Нагнула голову, насколько смогла.
      Ног у ней в самом деле не стало.
      Пощупала ноги.
      Они были целы!
      Сдавила их. Проворчала:
      – Такие же обе чувствительные, слава тебе...
      Подвигала передними лапами...
      С ними тоже ничего не приключилось, если не считать, что их не брали глаза при всех усилиях, как помещенные за что-то непроницаемое.
      И как обрадела медведица, не ведая – для чего, приподняла плечи, встала, чтобы расправить все свои члены, заперетоптывалась. И только потом дотумкалась, что ей надо было посмотреться в зеркало. Заглянула в лужу, после повернулась к пачке привезенного стекла для окон...
      Свое отражение она не увидела...
      Схватилась за облако, приподняла его, надеясь снова увидеть свое отражение, и оно появилось.
      На что употребила медведица новое обретение от леса? Сразу попрала унизительную необходимость таиться, во весь рост, при белом свете, никуда не поворачивая глаз, быстро-быстро засеменила прямо к аптечкам через ячмень, по луковой грядке. Разминулась с картофельным погребком. Как нарочно, взняла подсыхавший на вешалах чистотел, и он зашуршал.
      Да и как она топала, притом. Вокруг должно было кое-что забрякать.
      Сразу истошно, как пнутая под бок, взлаяла собака. И поугрюмела, поджала хвост. Умоляюще заглянула Агафье в глаза. Переменила свой взгляд на искательный: куда бы залезть? В избу – нельзя, выгонят.
      Агафья заругалась на нее:
      – Сё ты?.. Ис! Как на селовека лаес! – И ойкнула оттого, что кто-то опрокинул столик. Сам он, достаточно остойчивый, никак не мог упасть.
      Она направилась к нему. А все нагрянувшие попировать служащие потянулись к костру, озираясь, подобно попавшим в переделку, и без лишних слов выбрали себе по головешке. А как посерьезнели!
      Медведицу разобрал смех. Ее подмывало погонять .изготовившихся постоять за себя, но она уже и так столько потеряла времени. Разрешила себе только притопнуть на собаку.
      Той бы залаять опять, храбро напасть на медведицу и куснуть ее в зад, что ли. Она же отскочила, как от удара по хребту. И скорей за Агафью. Ну хоть бы взвизгнула. А после, поджав уши, бросилась, поднывая себе, по поленнице на чердак.
      В самом деле, что ли, агафьина собака приняла медведицу за человека?
      Это же попробовала постичь медведица, но мимоходом. Ее привлек настороженно стоявший наперед местного князца с обвислыми, как у медведей, плечами. Она намеренно потеснила, толкнула. Он (такой медведь!) не отважился дознаваться, кому потребовалось протискиваться мимо него, втянул шею, весь покрылся холодной испариной.
      Раньше вольно державшийся медведь в форме лесника заранее отступил от костра к берегу исходившего шумом притока, хотя медведица не собиралась его задеть.
      Пробираясь вниз, к неагафьиным вещам, она, чтобы разнесся бряк на всё Агафьино владение, оборвала проволоку с навешанными погремушками. Один конец ее ожег по шее лесничего «аки бич божий». Сначала невидимый.
      И потом, кого только не обуял ужас.
      Конечно, Агафья тоже не взяла в толк, что деялось вокруг нее, но, полагаясь на горних защитников, оставалась сама собой. Отстраненной от всего суетного. Без страха за себя. Как наилучшее Дерево.
      Тяжело, раскачиваясь, медведица проковыляла на задних лапах вдоль бревенчатой стены с кованными мотыгами Агафьиных братьев, их подбитых камусом лыж, с ванной из оцинкованного железа и наружным градусником – туда, к наполненно толстым мешкам. И встала над ними.
      Вот откуда-то вывернулась авоська, совсем из другого угла. Какая она была все же... Вся из зацепов! Ловила ячейками когти медведицы.
      Чтобы подобраться к аптечке, медведица переложила авоську. Но не за один раз. Выпустила ее из лап – она воскресла для всех, кто смотрел на верх холщовых горбов. И снова пропала из виду. Следом раздался сухой треск, как от разорванной ткани.
      Медведица помедлила ни для чего, потом, когда решительно плюхнулась задом на жестяную печку, доставленную в Агафьину пустынь за соболиные шкурки, и на нее тоже будто кто накинул занавеску волшебного свойства... Для сокрытия от всех.
      Что еще стало явным для всех до смерти перепуганных?
      Снимщик берег свою жизнь больше всех, как величайшую для всего мира драгоценность. Пока его друзья-сопутники стояли застигнутыми врасплох неизвестно чем (или кем?), он смотался в Агафьину избу, запер за собой дверь покрепче и трясущимися руками вертел кассету, ронял её на пол – поднимал и, как будто, собирался побыстрей вставить в фотоаппарат. А его при нем не было!
      У кедрового пня, светившего своим свежим верхом во все стороны, слишком уж задиристо дзинькнули бутылки с водкой не только боками, еще и краями своих осколков. А, между тем, с ними рядом никого не было. Кому они попали под замах?
      Раскормленно румяные посетители Агафьи оглядели придирчиво все окрест... Потом сошлись возле разбитых бутылок. Тот медведь, что знал свой общественный вес, взялся было за горлышко целой бутылки – и тотчас отдернул от нее руку, так как ее разбил камень.
      А кто бросил его?
      Не как только что, получше посмотрели залетные чины федерации на ранее разбитые бутылки. Увидели по-за ними, в расщелинке раздвинутого осота, почти такие же камни – тоже сторонние всему и здоровущие, только мужику поднять.
      С неба, что ли, падали они? И – на что, самое главное! На зелие! К тому же, так поразительно прицельно.
      Крайний медведь запрокинул голову – вперил взгляд в проносившуюся, не очень плотную тучу. И тот медведь, что торчал обочь его, точно так же затеял уследить начало низвержения камней. Конечно, один, смигнув, мог пропустить его. Но часто ли случается общее смигивание – в один и тот же промежуток времени?
      Оба задержали дыхание.
      И вскоре разлетелась на мелкие части еще одна бутылка с сорокаградусной. Но не от отвесно прилетевшего камня, а откуда-то сбоку. Притом, с малой высоты. Ну, может быть, метров с двух. А еще, когда никто не шелохнулся, хрустнул раздавленный сучок. Да как! Очень плавно. Словно под босой ступней.
      За что и кто, собственно, лишал привилегированных выпивох полного кайфа на лоне распрекрасной и не всем доступной природы? Что ли, запущенный ими на распыл кедр?
      – Братва! Все, как один, к вертолету! – не так громко бросил клич устроитель прогулочного полета только для своих. И затем напролом, сквозь кусты, а не по дорожке бросился к реке.
      С его головы сорвалась форменная фуражка. Она покатилась к жердяной изгороди. Он не обернулся поднять ее. Запнулся о выступавший из земли корень. Падая навзничь, закричал, как схваченный кем-то, полагая, что за ним никто не бежал – все кого-то высматривали, как безголовые:
      – Ну! Сматываемся!
      Кто-то хохотнул. Над чем? Как пришлось от кого-то улепетывать? Ну, не странно ли? Всем же было ясно, что произошло. Обстановка стала такой: кто упустит шанс, тот добавится к покоившемуся под горой Агафьиному отцу Карпу Иосифовичу, царство ему небесное.
      Кому-то взбрело завернуть к нераспочатым бутылкам. («Не погибать же им!»). Кто-то на ходу стукнул снимщику в оконце: надо тикать!.. Мужланистый подвождь районного масштаба махнул своей согнувшейся над шмутками шмаре: кончай возню возле своих кастрюль, не то опоздаешь и что потом с тобой будет?
      С бровки врезного спуска к реке посыпалась гурьба членистых оттопов, словно от табуна жеребцов. И как никогда не бывало, ни в каких происшествиях, у всех них, залетных, думы сошлись на одном: дождется ли их вертолет?
      Он, действительно, уже вовсю раскрутил винты.
      Естественно, что никто не спросил себя: где Агафья? Жива ли? И в чем нуждается? До нее никому не стало дела.
      – З-святые великомученники, молите Бога за нас, – размашисто, ни на кого не глядя, она осенила себя крестным знамением по-старообрядчески, двумя перстами, как боярыня Морозова на картине великого красноярца Сурикова.

До зимы – всего ничего. Есть о чем подумать. Рисунок Эльвиры Мотаковой
      Всё было понятно медведице: и то, что заставило Агафью обратиться к небесным заступникам; и то, что могло напугать её того больше. Ей ничего не стоило вытянуться по-за Агафьей во весь рост. Повернулась к Агафье посмотреть, куда падала от неё тень. Представила себе, где должна была пройти, как гибкая танцовщица из кабаре, чтобы под ней ничто не шумнуло. Не сдвинулось. Не издало шум. Отставила одну лапу вбок, приставила к ней другую...
      Много чего полезного перенявшая от леса (и его незлобивость), медведица потом захотела наскоро взглянуть, каким вертолет все видят изнутри, но подумала о том, как без нее перемогался медведь, не истек бы кровью – тогда ж до конца своих дней стала бы корить себя. К тому же на мокром песке куда было ей деть свои следы! Они могли тотчас же выдать ее.

      Ветвь 33
      Когда медведица разыскала своего медведя, вздумала пошутить. Раскрыла его со всеми предосторожностями, как своего грудничка. Он, разумеется, переполошился. Вскочил:
      – Кто тут? Кто? – стал неводить вокруг себя быстрыми лапами. А как выпучил глазищи! Словно у него крыша поехала.
      Она и его обратила в невидимого без особого труда, только произнесла:
      – Бысть-стать такое же облако, как у меня, также на голову моего разлюбезного.
      Он и уразумел, в какой союз вступила его любовь-медведица. Она могла становиться незримой для всех вокруг. И для себя – тоже. Все равно что уходить, когда захочет, со свету, оставаясь живой-здоровой и не утрачивая притом возможности вернуться обратно, когда ей понадобится – во как.
      Вдоволь натешилась медведица с медведем, возникая перед ним и, вроде бы, истаивая на нет, а после довела до него, в чем стала сведущей. Перво-наперво: что вот-де у производных от леса облаков есть еще одна преудивительная ипостась – превращаться в шапки-невидимки. А почему бы оставила она в забросе по-прежнему стоявшее перед ее глазами Агафьину пустынь? По-другому не сумела – подробно описала, как выглядит Агафья («По всем признакам, привержена к древлему благочестию. С тканым венцом. Инокиня, должно быть»). А каков снимщик – тоже нельзя умолчать. С заграничными подношениями, как на самом деле ее друг-приятель. И с камнем за пазухой. Она, верующая, совершающая подвиг благочестия, для него – только несчастная, И ничего такого не изрекает. Подумайте-ка: не знает, что в Москве есть мавзолей!
      Медведь только внимал.
      – Ну он, папараццо, еще попадет мне в лапы!.. – негодующе повеселела медведица. – Враз отважу его от промысла описывать Агафью, не считаясь, что Агафья – из истории, она – уходящая Русь. И очень во многом.
      Про то же, почему долго не обрывалась съемка с летавшего вертолёта-преследователя, забыла выложить. И про особенность лая собаки – тоже так.
      Но про него ей еще выпадет случай вспомнить, поскольку он засвидетельствовал, что она уже не совсем медведица, в пограничном положении: медведица только на крайнюю чуть, а то и меньше, если судить о ней, как полагается, по поступкам, не считаясь – на кого походит.
      Настал срок перевязать медведя. А где б взяла его медведица? Ущупала... Но – что, сразу не разобрала.
      Он взбрыкнул.
      – Ты что? – испугалась она за его нервы.
      – А это... Тебе попался самый верх моей подошвы. Мне стало щекотно.
      Сняли они с себя шапки-невидимки. И медведица взялась за бинт. Наложила конец его на сквозную рану у свово самого близкого Человека, опеленала ее, затянула, потом, горестно вздохнув, повела счет дням, – сколько их пройдет до того, как он опять встанет на все ноги.
      Оказалось, медведя занимало то же самое:
      – Не набрел бы кто на нас! Я ж вон... На что гожусь. Не смогу никому дать отпор.
      А как зеленел лес? Озабоченно. Думал пособить медведям.
      Если бы он послал им облако с только ему известным назначением!.. Но за что оно было бы принято ими? Вряд ли, за средоточие созидательных сил леса, поскольку, что они вынесли из сказок? Где возрождался сказочный Иванушка? Не в облаке! Всякий раз влезал в утробу коня через одно ухо, вылезал через другое.
      Про что не узнали медведи в своё время – во младенчестве? Всемилостивое дерево-облако всегда могло стать, чем угодно, и конем, а конь – оказаться самим солнцем. Потому он, обоготворявшийся в неоглядных далях нашей великолепной древности, чтящими его помещался над верхним стыком крыши, на уличном торце охлупня. Для обережения всех находившихся под ним от всякой напасти.
      Но как было вместить это во взрослых медведей, про что-то слышавших, додумавших – со своим мнением? Качнул лес концы своих ветвей – и пошел от них опах. Ощутив его, медведица подняла глаза к небу, решив, что подул ветер – возможно, к перемене погоды. Хотя она олесела не бог весть как, а кое в чем превзошла медведя.
      К тому часу, туч нигде не стало, – везде, до самого горизонта, кучерявились облака. А чем являлись они всегда? Деревьями. Только ими. И непременно – с опущенными вниз макушками.
      И медведь тоже вздернул голову. Но не как медведица. Уже предчувствуя, что на него у леса появилась большая нужда. На каждое облако он посмотрел ничуть не хуже тех русичей, что мыслили по-древлянски. Как на дух какого-то наземного дерева.
      На что тогда же тратила свою жизнь медведица? На что-нибудь стоящее? Она не переставала хотеть нравиться, охорашивалась. Стряхнула с себя соринки. Расчесала когтями задней лапы свалявшийся мех возле шеи. И медведь, во всю стараясь угадать, что он должен был сделать для леса, мотнул для нее головой вверх:
      – Давай смотреть туда вместе!
      – Я уже насмотрелась, – капризно скривилась она. Но, немного погодя, спохватись, послушалась медведя. Еще и приобняла его. – Не забыл?.. Одно облако настойчиво набивалось перенести нас, но мы, эх, только поверхностно образованные, не углядели в нем ковра-самолета. Еще одно поднесло нам яства... А третье, возле Агафьи, нахлобучило себя на мою макушку, отчего я сделалась... Ну, как сказать? Прозрачной, что ли.
      Конечно, медведь не по своей воле попросил медведицу утихнуть, – исполнил волю леса:
      – Что напоминают тебе те вон облака, над горой?
      – Ничего. – Она не сторонила свой взгляд от дальних облаков. Но что видела в них? Только невесомо белые громады. И оттого лес, зажженный собственной задумкой лучшим образом сблизить медведей с еще одним облаком, потемнел больше, чем от легшей на него тени. Потом направил свои старания на предзрение медведицы, чтобы оно увидело вместо облаков – коней.
      И опять медведь услужил лесу, уловив, что был ему нужен как толмач, – вежливо, не хуже галантного кавалера, присоветовал обожаемой медведице Еве вглядеться в складки облаков, дерзнуть кое-где продолжить их, чуть усилить и представить, нисколько не боясь ошибиться, какие не проступили, как надо.
      – Я уже утомилась, – пожалела себя медведица. Но смотреть на облака не перестала, потому что тоже, как-никак, находилась под волшебно созидательной властью леса, хотя и не представляла, к чему ей надо подготовиться. К какому событию.
      В сгущавшейся сини неба вызрела пора солнцу отправиться на опочив. А медведь снова подсознательно выступил заодно с лесом, изловчился направить медведицу смотреть, куда требовалось, более пристально:
      – Какие теперь облака?
      – їОбыкновенные. А по-твоему? – она не сомневалась, что они для него точно такие же.
      – Ты бы протерла глаза.
      – Тебе? – Медведица потянулась за клочком ваты.
      – Себе!
      – А – что? Они у меня... – было начала она ершиться. И образумилась. Опять не без участия леса, конечно. По привычке, не поразмышляв, запустила обе лапы в глазницы, повернула их раз, другой. И только затем отдала должное зеленому цвету – приложила к ним листья подорожника.
      – Ну! – медведь сидел с задранной головой. И поторопил медведицу, не посмотрев на нее.
      – Я сейчас...
      И лес-вседержитель добавил смелости воображению медведицы.
      – Дак это. Облака-то не все одинаковые, – возрадовалась она. – Есть с гривами. Несутся, что тебе косяки коней.
      Сразу посветлело. А отчего, – кто бы не догадался. От лесной радости.
      Добился-таки своего лес. У-фф!..
      – Тебе еще предстоит... ну, как бы? Да, верно. Насторожиться, – переложил на слова особое навевание леса для медведицы.
      – Слышу! Никак это?.. – пододвинулась медведица, набиваясь на ласки, к медведю.
      Топот, содеянный быстрыми копытами коней, звучал на самом деле все шибче, отрывистей. Разнес в клочья стрекотание кузнечиков, чириканье пернатых попрошаек. И к медведям из облаков выскочила, подстать облакам, пара резвых скакунов.
      Но – для чего?
      Ответного голоса для медведей никто не подал, их надоумили конские уши. Своим видом. Стали они расти, расти... Словно в сказке.
      Очутясь в ней, медведи поступили, как знавшие, что им надо было сделать, потому что припомнили, на кого замахивался Иванушка, чтобы все увидели в нем прежнего человека – до его ученичества в лесу. Оперся медведь на что пришлось, приподнялся. А как взглянул на медведицу! Словно в последний раз. И поволок себя, прихрамывая, к коню, писаному красавцу.
      Ухватила медведица – что должно было совершиться, и, подбираясь, побежала вдогонку за медведем:
      – Лезь. Я тебе подсоблю попасть, куда следует. Стану в спину толкать.
      Как только скрылся медведь в потемках ушной раковины, сама она тотчас же припустила к уху другого коня.
      Есть в народе такая молвь: СТАРОСТИ НЕ ИЗБЫТЬ. А ее недуги – хуже НЕВОЛИ. И ДЛЯ КОСТЕЙ СУГРЕВУ НИГДЕ НЕ ДОСТИЧЬ. Даже в валенках на протопленной печке. А какими вышли старик со старухой из коней (в действительности-то, из лесных облаков)? Неотличимыми от самих себя на предавнем венчании, – молодыми, бравыми. И со смелыми надеждами!..
      Подивились они друг на друга...
      Чему родня облака? – не спросил медведь медведицу, потому что она знала: лесу. Как и про то, в каком облике они появились перед ними. В главном – схожими с облаками. Готовыми лететь стремглав.
      Лес начал возрождать медведей издавна, с первого появления их в нем. Конечно, без какого-либо расчета на вознаграждение за труды, – по своей доброте. И вот наделил чем? Каким свершением? Чему равным? – надо подумать. Чуду?
      Жизнь у медведей стала, как сказка.
      – Она – ложь? – заерничал медведь перед медведицей, своей ровней.
      Наклонила голову медведица, поняла, чьи слова он подбивал опровергнуть, и привычно, словно барыня, подбоченилась. А после, как насладилась, оглядывая заново данного ей доброго молодца в мужья, хихикнула:
      – Да нет, кажется.
      Он, нарочно насупясь, повелел, по-нынешнему сказать, соблюсти определенность:
      – Да? Или только – кажется? Большая разница!
      Она, разумеется, взяла сторону своего медведя. А как могло быть по-другому после столь долгого лесования, одаривавшего как физическим, так и, не в последнюю очередь, нравственным здоровьем.
      Затем ей там же захотелось, не сходя с места, уяснить, все ли было у ее медведя в целости-сохранности, как у молодого. Оглядела его простреленную ногу. А с ней, как будто, никогда ничего лихого не случалось.
      – Поклонись... – услышала медведица в одном слове изложенное для нее повеление. Попервости-то она не словила – от кого, подумала – от леса.
      Медведь ей опять то же. Но поласковей. Как законной жене. Еве.
      – Кому положено мне поклониться, Адам? – расплылась она в лучезарной улыбке.
      – И мне. – Медведь уже прилаживался согнуться в поясе. – Обоим нам след поклониться нашему прапредку лесу. За его благое деяние. Поскольку – не можем поставить его выше себя.
      Медведица сделала больше, встала перед лесом на колени.
      И витало над медведями удивление леса от того, что его язык прост, но всё ещё, на беду ему и людям, не очень-то ясен.
      Как говорит лес, чего нельзя допускать, чтобы он, являющийся фундаментом ЖИЗНИ, не перестал быть? Не словами. Чем же? Тем, что должно осмысливаться всеми нами без исключения. Источаемым духом-кислородом наивысшей пробы, подношениями к нему во всех видах: антибиотиками, частицами витаминов (еще никак не названными), незримым облучением и чем еще, пока никем не указано, ни одним ученым.
      Людям остается только, соглашаться с тем, что лес дороже всех богатств.
      А чем он живет? Людской ЖАЛЬЮ.
      Надо прозорливо воздерживаться от всего, что лесу во вред. Но какое отношение к лесу в миру, разве – хорошее? Столько леса гибнет от обычного разгильдяйства.
      И пригорюнились медведи (или – Адам и Ева) оттого, что ВСЕХ ОМОЛАЖИВАЕТ ЛЕС, ДА ДО ЧЬЕГО УМА ЭТО, КАК НАДО, ДОХОДИТ?

      Ветвь 34
      Откуда-то принесло запах горевшей хвои. И опять весь лес наполнил нахалисто властный гуд с торопливыми обгонами самого себя, со скальзыванием на сторону, в заглотную даль, но не как от вертолета, – без его перемежавшихся потуг оканчиваться посвистом соловья-разбойника. Потом, как он более-менее выровнялся, внизу неба, кое-где проткнутого иссиня-голыми остриями сопок, появился биплан, и вскоре из него вблизи сосновых боров выпала чёрная точка, а над ней, словно кто подбросил вместо круглого купола парашюта, длинный выгнутый вверх «матрац».
      Что уготовила медведям судьба, гадать им, усвоившим, что лесной Дух в беде их ни за что не оставит, было ни к чему. А уж унывать – тем более. Но все же...
      Медведица отъединилась от всего. Из того, что окружало ее, ничего не воспринимала.
      И медведь взбрасывал голову, прищурился, потом, обманутый своей надеждой кого-то разглядеть прежде, чем сам попадет кому-то на глаза, шумно поворачивался всем туловищем и снова замирал, а то греб под собой землю. Ну, может, было от чего. Представлял, какого рода его вторая половина. Как озноб, ощутил он опасение за то, что она, будто бы, скверно владеющая собой, могла утворить.
      В самом деле, медведица подобралась бежать хоть куда. Посмотрела на медведя. Но явно не затем, чтобы засвидетельствовать, что будет подручной ему. Скорей – с тоской. Как на суженого ей в наказание за что-то, такого неповоротливого, сущего увольня, без затей, к тому же не приобретшего привычку блюсти осторожность, особенно, когда не обобраться крутых перемен.
      Само собой, медведь должен был показать, что медведице на все необходимо заручиться его согласием. Но – как? На раздумье времени не было, – вон к ступенчатому гуду добавился еще такой же гуд, а, может, он был один – подходил к сосняку с разных румбов, делая поправки в штурманских расчетах.
      Только что еще сколько-то гудов сошлось в одну точку, и, чтобы облагоразумить медведицу, медведю ничего не оставалось, как использовать давно испытанный способ: приобнажить клыки, не собираясь, разумеется, пустить их в дело, а следом наглядно подобреть, чтобы для виновницы ни с чем не сравнимых беспокойств имелся выбор – что предпочесть: таску или ласку? Подвел подругу дней своих суровых к голубичнику, удостоил ее поясным поклоном, но, конечно, не без шутовства, понадобившегося ему для внушения ей, что с ним ее никто и пальцем не тронет – как укрывшуюся за каменной стеной.
      Она не притронулась к ягоде: стояла – прислушивалась, но к чему больше, к тому, чем всё страшней озвучалось небо, или к себе, снедаемой недобрым предчувствием?
      – Еда перед вами, руки у вас при себе. Ешьте – меня тешьте. – Отборными словами, по-народному окликнул ее медведь. И тотчас поторопил себя придумать что-нибудь, чтобы не остаться наедине с собой, как было, когда над ними алчным стервятником гонялся оранжевый вертолет.
      Опять все лесные звуки владетельно потеснил бипланов гуд. Он зашел на тот же сосняк, но сзади. Раздался вширь. Набряк. Потяжелел. И медведица, чтобы укрыться, когда понадобится, успела подсмотреть для себя прогал в торопливо зачавшихся тальниках меж бесчисленных проточек с галечными оторочками.
      Чем она могла соблазниться? Медведь так наклонил для нее черемуху, чтобы ягоды коснулись земли. Их можно было обсасывать, – не обирать.
      Медведице склониться бы перед медведем в благодарном поклоне, а ее взор гулял по-за черемухой. С прежним намерением, конечно, неладным для медведя: подобрать себе еще одно убежище, лучше только что надёжно обжитого. И непременно где-нибудь подальше.
      – Станешь есть и мёд, когда голод проймёт.
      Она явно подковырнула медведя.
      Он посмотрел на медведицу в узость из набрякших обидою век. Сразу сник. Но не надолго. Потому что, будучи под воспитательным влиянием леса, нажил в своем сердце отходчивость на любой случай. И высыпал, как из красивого берестяного чумашка, пословицу в честь нашего хвойно-лиственного соотца,воспринимаемого нами, частично лишенными памяти, за обычный лес, – не за рай.
      – Все сгожается, что в лесу рожается.
      А медведица, только ради вежливости, предъявила, какая она ухватистая – не хуже медведя:
      – Так, что ли? Если тебе лес мил да люб, будет он тебе друг?
      По памяти, как по грамоте, считала она пословицу из коллективной сокровищницы народной культуры. Да с каким выражением! Как на подмостках сцены! И притихла нарочно: чтобы принять похвалу.
      Подле голубичника для медведей нашлось брусники в таком числе, когда говорят: «Ешь – не хочу». Поодаль, в мшаннике, показали себя из глубоких отвесных шахт кедровые шишки-паданки.
      Впрочем, как еще могли принять медведей деревья? Только приВЕТно. Потому что они такие есть от роду – с ВЕТвями. Как с протянутыми руками содеивать добро. В приграничье Руси с Прошлым знают: от «ветвей» и приготавливаемое впрок мясо кабанов прозывалось: ВЕТчина. Без крови. Как подсушенное.
      Попаслись медведи, пожировали. И собрались прикорнуть. Легли бок к боку, а головами – как настояла медведица, он в одну сторону, она в другую, словно в круговой обороне.
      Опять случился этот гуд...
      Не смогла улежать медведица, встала. Запрядала ушами.
      А мог ли почивать медведь, ничего не остерегаясь – без задних ног? Он тоже упер обе передние лапы в землю, стараясь не выдать, что должен был доглядывать за медведицей, как за безуемной девчонкой.
      После не прошло и столько мгновений, сколько нужно, чтобы упасть дереву, как к медведям в один мах набежисто приблизилась высоченная гора огня. Оттуда, где она, заливая шевелившиеся пропасти быстро нарождавшейся повсюду чернотой, под рев из незнаемых нами веков выталкивала изжелта-сивую, неохотно истончавшуюся пряжу, полетели ее верные гонцы – искристо-дымные головешки. Они, кувыркаясь, падали, безошибочно угадывая, на готовые гореть островки полёглого сушняка, и почти без промедления над ними вздымалось языкатое пламя. Туг, там – оно, нагибаясь к быстро возгоравшейся лесной подстилке, тянулось скорей объять смолевые деревья, лизало, как лакомые, их подножия, изловчаясь в то же время перескакивать на концы свисавших веток.
      Кто не знает, что огонь, вообще-то, спокойно спит в чем-нибудь горючем, не помышляя заявить, на что он способен. Ничему не угрожает. Но и любой промашки никак пропустить не может, поднимается во весь свой рост, чтобы захватить все небо.
      Конечно же, никакой мзды огню не надо. Было бы наоборот, – пожары разнились бы между собой так: какие-то обратили в тлен добра больше, какие-то – меньше. Ему всегда бывает сладко узнать, насколько его хватит все пускать в распыл.
      Он впадает в буйство? Едва ли. Скорее, не в меру усерден. Все, что бывает возможно для него подмять под себя, никому другому не оставляет.
      Вскочив, медведи обескураженно попятились, пытливо всматриваясь в ближайшие чащобы, хоть и вроде без изящества, да очень бойко, наделав трескоток, бросились к углублениям в притихшем лесу. А навстречу им, по-над лесом, взнялись рваные клочья огненного зарева, и тотчас весь лес предстал непроницаемо мглистым, да к тому же присевшим, словно перед необоримой силой, и так сказал всем, кто смотрел на него, что укрываться в нем совершенно бессмысленно.
      В том заключалась чистейшая правда. Позади медведей, недалеко от них огонь, возбуждаясь, вскарабкался по ветвям на самый верх, к младенчески мягкому обвершью, как нигде раздобревшей сосны. Ее качнул ветер. И не так уж и сильно. Но в какую сторону?..
      Отзывно вспыхнула ель, набиравшая жар рядом с медведями, за ней – что там еще росло-то, источая горючий эфир?
      Что вобрал в себя медведь? Огню не хотелось куда-то стремить, по-собольи взлетая с макушек вершин. И как было ему устоять против возносившихся порывов оттуда, где всё лето, словно в погребе, лежал сырой холод, – с приполярного северо-запада?
      Как ни с чего, вспыхнул куст перед самым носом медведицы. И ей, чтобы не сгореть, пришлось тотчас попятиться.
      К медведице подошел медведь, посмотрел прямо перед собой.
      Поначалу верховик не везде опускался до низких деревьев, – это потом он начал хватать их все без разбора: какие ни оказывались близ него. И деревья тоже горели по-своему. Лиственные – более чем сдержанно, а одетые хвоей – с высоко поднимавшимся восторгом. Та сосенка, какая еще не успела заневеститься, оделась белым пламенем сразу снизу до верху. И медведь, ухватил, еще не зная зачем, какой лес не так горюч. Не сразу сдается натиску огня.
      Как только взгляд медведицы сдвинулся на когда еще выгоревшую плешь, ее всю передернуло. Она забыла про себя. И до того-то шла не так уж споро, а тут словно во что-то уперлась. Но не против своего желания, конечно. А медведь соблюдал свои обязанности ведущего, на ходу поднял голову повыше, чтобы уловить, откуда больше тянуло сыростью, и свернул к распадку с осинником, не думая, кинулась ли за ним его и беда, и отрада медведица, поскольку она должна была поступить умно, считаясь с тем, что он более деловит, наобум, сколько себя помнил, ничего не сделал: нельзя было ей отставать от него, тем более – в таком закруте, может, уже последнем, в убой всей жизни на нашей плохо оберегаемой земле.
      Туда же, в осинник, кое-где укорачивая свой обгон расчетливо шагавшего медведя, поспешил самый маленький пушной народец. И больше – прыжками, хотя он не был рождён особенно надеяться на свои задние, не такие уж длинные ноги, тем более – долго.
      С медведем поровнялись рыжие полёвки. Бежать с ним рядом они не боялись, так как проявилась одна на всех вершинная неотвратимость – не обжечь что-либо, те же лапы, а всем сгореть вживе, и, может быть, где-то враз, уже за поворотом.
      Прежде чем скрыться, хотя бы на время, под спасительным пологом, медведь оглянулся. Позади него, на земле, где надлежало протопать медведице, и раньше-то особо не отличавшейся послушанием, ничто не треснуло, не зашуршало. И ему стало не по себе, он задышал чаще, как всегда, если кто что-то делал не так, не по его.
      Конечно, медведица уже находилась чуть ли не в самом захвате пожара, и не бросилась вслед за ним через полчаса, через час.
      Наискось от нее пронесся ниспадавший сноп искр. К ее ногам грохнула обугленным шлагбаумом только что горевшая ель. В поутихший почему-то шум ввергся устрающий треск от надломившейся вершины более дюжей ели. Точно так же, с обвальным треском, окончилось благое для всех житие дородной сосны.
      Что-то ухнуло глухо, обломилось. А чуть погодя над всем неохватным несчастьем матушки России нависли раскатисто-громкие пощелки, слишком уж разбежавшиеся – как будто они загодя договаривались выделиться среди куда более сподобленных известить весь белый свет о нежданно-негаданной гибели всего леса, от края до края.
      Но воздух-то един. И, что ли, только Россия лишалась его сердцевины? Весь мир. Станет его меньше – у людей ослабнут защитные свойства, и примутся свирепствовать все болезни, даже не внушавшие раньше больших опасений.
      Перед придавленно угрюмой медведицей проскочила лиса с низко опущенным хвостом. Медведица успела увидеть ее испуг, более этого, осознала вполне, почему рыжая юла бросила свою обычную охоту. А сама чем дышала? А как вся перегрелась? Ей стало мало пускать свой язык на волю – свешивать его, уже сухой, в трещинках, вроде – из мягкого железа.
      Позади мастерицы отыскивать мышей подгоняюще грохнула подгоревшая у корня береза. Видевшей это медведице тоже нельзя было больше медлить, если бы и имелась у нее необходимость задерживаться с риском для своей жизни. Тот огонь, что одержимо чернил возле нее траву, подлез под ее пятки. Она отбежала. Но как между прочим. А он пополз за речку, по-за озера... Потом сгинул в заболоченной мари? Так зато насколько продвинулся по закустаренным берегам поймы. Жарко, извергая едкий дым, пылала вся обильная богатствами тайбола.
      Нет, что удерживало медведицу?
      На лужок выскочила неуемно веселая семья каборожек. И сразу как запнулась на нем, поняв, что вряд ли она выберется туда, где тихо, сколько угодно едовой травы, а воздух девственно чист. Не царапает в горле.
      На сучкастую валежину из затуманенно-серой гущи багула вылезла росомаха, и в добрую-то пору не обременявшая себя заботой о своём мехе, всегда с противным запахом. Она попыталась откашляться. Потом начала думать, куда ей, разорительнице охотничьих поклаж, улизнуть.
      Все реже утихавшее пощелкивание, все более убыстрявшиеся удары об землю обгоравших сучьев, как будто, дали пробиться чьему-то писку. Словно бы – безутешно цыплячьему. И тотчас взреял шорох от охватных взмахов явно не очень жестких крыльев. Чьих?
      Все побросали свои утайки, удобные лежбища и гнезда, признав, что надо бежать во все лопатки, поскольку, чтобы противостоять огню, какие у них имелись возможности! И то, что медведица не спасалась, разумеется, никто не взял в голову. Может, она запыхалась – и еще оставит за своим хвостом самых прытких.
      Медведь же уже не мог ни стоять, ни идти. Он, переступая с ноги на ногу, исходил злостью. И было уже раскаялся в том, что дал своей барыне-медведице слишком много воли. Не по уму ей, такой-сякой Еве.

      Вода в ручье открылась медведям позже за высоченным завалом из смытых по весне лиственниц. И была она не синей, не зеленой, несмотря на то, что вокруг буйствовала растительность, а из суматошно двигавшихся красных пятен, потому что возле нее тоже хватало огня, как везде. Само небо всё, как подпалённое, побагровело.
      За колдобиной медведей только что нагнал удушающе горький выдох со стланниковой высоты. Обступил их. Опередил. Застил перед ними всё. Потом к ним, окутанным дымом, подобрался ooизрядно припекший жар.
      Они заплутали. И еще учуяли угар от вяло чадившего колодника...
      Медведица опустила голову. А медведь держался молодцом, слазил на подвернувшуюся лиственницу, чтобы знать, какого направления им лучше придерживаться.
      Спустился на землю он не в духе, потому что, можно представить, какой дух витал кругом. Ощутимо нечистый. Весь из колючек вроде бы – ими только легкие рвать.
      У медведей, доканываемых сверлящим дымом, безудержно лились слезы. Подкашивались ноги. И нутро у них словно бы кто вынул неизвестно для чего.
      А что им только не вспомнилось! Могли они жить честными людьми припеваючи, если бы держались за ум. Не жадничали. И, может, познали бы почет. Куда б ни шли – все величали бы их по имени-отчеству, снимали перед ними шапки и приглашали угоститься.
      Эх, кто сказал бы невразумленным родителям, как опасно жить побудками не думающего по-человечески тела, не считаясь с отеческими научениями леса, нашего наипервейшего заботника, всегдашнего доброхота и деятельного печальника!
      Между прочим, еще когда наши предпредки запустили клич: «ЭЙ, СЛУШАЙ, ОБЩИНА, ЧТО ЛЕС ГОВОРИТ!» Но кто посчитал, что именно он должен быть непререкаемым надоумливателем?
      Изгнанные из своих чертогов медведи несли свою тяжкую печаль, мало что видя перед собой. Только на задних лапах, – передними лапами им пришлось нащупывать всякие преграды, чтобы вовремя отвернуть от них куда-нибудь. И столько раз они оступались, угадывали на трупно полегшие деревья и падали, как сраженные насмерть, хватаясь за локти, за голову. А затем все больше сдружаясь с настроением сдохнуть бы поскорей, и, погибая от спазм, поднимались, чтобы обо что-нибудь расшибить лоб.
      Зажариться заодно с медведицей медведю было, конечно, ни к чему. Он, не везде одинаково взбрасывая зад, покосолапил через густой кочкарник под угор, где чаще чем где-либо деревья выпутывались из клокасто восходившей голубени, становившейся то сплошь серой, то с оранжевыми, быстро истаивавшими выбросами. Потом, как вроде бы отдумал хлопотать за себя, прижал низ живота к чему-то негладкому, может, к давно подгнившему пню или к чему другому.
      Испугало его часа полтора назад почти состоявшееся одиночество? Наверно, не совсем. Потому что все вокруг, как будто, напряглось в свой последний раз, без помыслов уцелеть в прежнем виде, и даже где-нибудь за краем вроде бы заслуженной гибели. И как было ему не обозреть то, что исходя дымом, лежало впереди, за спиной...
      Перед тем или чуть позже одна сорока рванула ввысь над немилосердно взметливым огнем. И, конечно, без раздумий, каким получится ее полет. Наверно, надеялась на удачу.
      Поднялась она высоко. А после, сразу за вершинами старожилов-лиственниц, как ни махала крыльями, куда, успев обезуметь, ни сворачивала, не нащупала, на что могла опереться в дрожливом мареве над лениво курившимися колодами, над россыпями неровно дышавших искр и над пеплом, обозначившим собой гибель стоймя сгинувших древостоев.
      Позади нее из-под всех своих нежно-малахитовых лап кедрач испускал, будто бы, безобидные кудели конопли, безразличные ко всему, не представлявшие, что они вытянут за собой. И куда было вороватой птице податься?
      Ничуть не лучше, также безнадежно трепыхался весь люд нашего космического дома, никуда не продвигаясь, с головой ушедший в дележ вроде бы ценностей, за недосугом не желавший ничего знать про лес и про то, ч т о утрачивает – насколько значимое для общего выживания.
      Или лес в чем-то не дотягивал? Таким был – отвращающе пустошным? Слишком разросся – теснил пашни, всякие обиталища и города даже? Если следовать естине-истине, он никого не обходил своими благими даяниями, наш Научитель. Чего ни терпел от людей. Но не осерчал. Если где просил милости к себе, то робко. Как бедный родственник. Со смущенной улыбкой. А то и со смехом над своими горестями. Как обездоленный русский мужик сиволапый.
      И как же надо было всем осторожить себя от безразличия к лесу! Что уяснилось лишь кое для кого? По служебной обязанности беречь лес и впредь не сможет никто, ни один человек, и очень шустрый, на какие бы административные высоты он ни влез, какие бы звезды ни нацепил на себя, какие бы ученые звания ни принял по занимаемой должности – и от самой большой академии.

      Явственно скрученная болью медведица гонялась взглядом за кем-то, быстро передвигавшимся на земле. Ни для чего словно бы приопускалась на передние лапы...
      Что-то не удавалось ей увидеть сверху?
      Она отошла назад. А как поплелась к медведю?.. С оглядками. Неширокими шажками. Словно всеистребительного вихря над лесом не существовало, нечего было ей торопиться. Так могла тянуть свой век: не спеша.
      И посмотрите на неё, она опять остановилась.
      Медведь изготовился прикрикнуть на свою Еву во всю глотку, но сдержал себя, самому не понятно – как. Может, постеснялся. Лес же обступал его, Адама. И надо было с этим посчитаться.
      Она присоединилась к медведю потрясенная, со скорбью в глазах. И ни о чем не хотела говорить или – не могла.
      Они поднялись на брусничный взлобок. На нем оба враз жадливо взглянули, куда больше уширялись овраги с водой, еще не успевшие после дождей высохнуть до крайней узости своих берегов.

      Ветвь 35
      Какую опасную жуть вытерпели медведи, очутясь во власти злого духа, пока еще не сгустившегося над всеми людьми вне леса, где ни растоптанного нашим наступательным невежеством. В ручей они, до крайности изнемогшие, уже мало что видевшие, не сознававшие, кем были – людьми или теми же медведями, плюхнулись подобно проеденным гнилью коротышам-бревнам. И вынырнули... Вокруг них по-змеиному зло шипел только что покрывший воду обширный засев углей. А впереди, напротив разросшегося ивняка, шлепнулось что-то увесистое, судя по звуку, верх нетонкой сухостоины, так как поднялся ошарашенно лютый и такой высокий взводень.
      Выше по течению, в потемках почти, под гнездившимся под ветвями черемухового куста с иной раз дергавшейся верхушкой кто-то барахтался. Отдувался и фыркал. Не один, притом.
      Стоило это погорельцам как-то истолковывать для себя?
      Медведь, еще раз наученный бедованием, что он без осторожности – только мясо, поспешно затаился. И сразу на него, услышавшего человеческую речь, как вроде кто обрушил нависавшую краюху берега.
      А кто ему присоветовал: что делать? Он откачнулся, как смог, к середине ручья, не везде глубокого, но с ёмкими ямами позади где заиленных, а где и замшелых коряг. Развернулся сперва не куда надо. Не к говорившим, как люди.
      Затем медведю с бешено колотившимся сердцем понадобилась медведица. Но зачем? Как будто он намеревался держать с ней соВЕТ. – чтобы она знала, что они там, Адам и Ева, были не одни, а потому должны быть настрёме. Держаться заодно. Ни в чем не дать маху. И в самом малом. Такое вот настало время – хуже не придумать.
      Тут над медведями пробросило огненный заряд, и до чего широкий! Он, затухая, не достиг другого берега, истощился. Но вот над ними не к месту торжественно вспыхнула свечкою елка. Как для собравшихся на рождество.
      Хорошо еще, что туда пробивался (не без труда, конечно) чистый Дух. Однако – как ловко хватал его нечистый Дух! Пристегивал к себе, становясь неотразимым губителем для всех, на кого исстари говорили: ДЫХАНИЕ.
      Разумеется, медведица, как только скосила глаза на верховье не везде достаточно вместительного, хоть и кое-где узкого, ручья, поняла и то, что надо скорей опять куда-то бежать, пока есть время; и то, что лесной пожар, неудержимо взлетая на высоту деревьев, а кое-где и выше, обрезал им все пути.
      Тотчас чему только не стало жарко. И небу, наверно. Над ручьем выгнулось очень жгучее пламя. Как из пасти лютого змея-горыныча.
      У медведя потемнело в глазах...
      Он непомнил, как присел в воду, – может, рухнул в нее, как подкошенный. Тем отчетливей понял: над ним вправду пролетел змей-горыныч!
      А каких усилий стоило медведю встать на задние лапы, потому что ему скололо, как иглами, поясницу, ее стало невозможно распрямить.
      От змея-горыныча тянулся всёпригнетавший хвост. Угодившей под него медведице надо было без промедления окунуться в воду, так как на ней задымилась шерсть. Ей же, естественно, охлестнутой испугом вспыхнуть ярким факелом, взбрело в голову искать защиту у медведя. И медведь, не тратя времени, осадил ее до самого дна. Конечно, по-медвежьи грубо. Но по-другому было уж простите, никак нельзя.
      Судя по голосам, схожие с людьми существа, тоже... Куда б они делись? Забыли про бушевавший повсюду огонь – сердцем считали отрезки куда-то бешено помчавшегося дня, может, к безраздельной гибели – одной на всех.
      – Переждем, – вроде бы отрешенно выдохнул медведь. И чуть погодя извлек для медведицы пословицу для близких к сходу в безумие: – ПО ДВАЖДЫ НЕ МРУТ.
      Если бы в тот же ручей к обращенным в медведей поместили себя обыкновенные медведи. Пусть – наидичайшие. Хуже их были бы – кандидаты в медведи. Прихватили ли они с собой, никогда не рассчитывающие на свои клыки, ружье?    
      Углядеть его медведю не удалось. Что, конечно, не успокоило его.

      Меж людей никто не поверил, что в самом деле заговорил кто-то из медведей. Ну, пусть невнятно. Почти неотличимо от стенаний. Но у них одно слово (какое-никакое!) родило другое, а третье бежало из уст само, несмотря на то, что такого, вроде, не могло быть.
      От медведицы повалил пар. Но прежде чем погрузиться в воду, она потянула к себе медведя за загривок. Тот уперся. И зря. Его в спину тотчас огрел приличной толщины стяг, только что несшийся с того берега, так же точно потонувшего во вздувавшемся от бешенства огне, как берег напротив.
      Она попеняла спокойно, словно уяснила, что здесь им и погибель, оба того больше обуглятся:
      – Хоть сейчас-то оставь свое упрямство.
      «Ружье лежало до поры под чем-нибудь на берегу. Наверно, заряженное. Оно могло дать перевес над нами все равно кому, даже какому-нибудь доходяге», – вот какой опаской окончились самоуправски начавшиеся думы Адама.
      Он раньше не ходил поднимать настоящих медведей из берлоги, не слышал, что их пристрастье колотить ружья охотников о дерево – так о дерево или еще обо что, как у понимающих: без ружей люди уступают им во всем. И дорого бы дал, если бы завладел ружьем праздно шатавшихся людей. Так же разделался бы с ним. Саданул его о какой-нибудь камень, о ствол дерева или зашвырнул в никому не доступные кусты.
      Не медведя с медведицей, – кого-то напротив них крепко взял сделанный нечистым Духом кашель. И надолго. До икоты. Кому-то стало так же невтерпеж от нечистого Духа:
      – Они... как вы думаете? – пробился до медведей низко стлавшийся шепот.
      Одетый в черный кожаный пиджак звучно сплюнул. Перед кем-то в стеженке с бронзово отсвечивающей эмблемой лесного хозяйства испустила шепелявое негодование водная складка. Кто-то, сосредоточенный на ток, чтобы уберечь от воды кофр, оступился на осклизлом камне, должно быть, и затем крыл принявший их неуют, конечно, не подбирая выражений. В бога и мать.
      После предъявил себя придавленный разговор. Как из-под сдвинутых камней:
      – Это медведи?..
      – А кто еще? Откуда-то сбежали. Может, из цирка. Кх-а!
      – Таким образом... Что, прирученные? Вдруг пожалуют к нам за сахаром? А?
      – Мне – что думается?.. Мы как раз за ними гонялись на вертолете, И жахали по ним. Помните: перед поворотом к Агафье? Они теперь нас!.. В общем, живыми не оставят. Я вам вполне серьезно.
      – Хватит! Надоело! Гоголя читали? Перед вами заколдованные. А иначе бы они, знаете!.. Отдаю свою голову на отсечение.
      – Ну, загнул! Что ты так их... как наших заклятых врагов все равно. Совершенно безосновательно. Сам вот точно – что порешь? Можешь раздразнить их. А расплачиваться за тебя придется всем нам. Потому... Слышь? Перестань чего не нада нести.
      И кто-то в едва проглядной дымной наволочи опять не справился с позывом прокашляться до осипения. Смачно высморкался. А потом сказал вместо прощания:
      – Не знаю, как вы... Я – всё. Скоро окочурюсь.
      Пока только всех поджаривало побольше-поменьше, и обмакивание себя в воде надежно спасало. Но там предстояло учредиться самому неотвратимому гнету – более густому дыму. Что стоило ему в безветрие только стечь со всех возвышенностей вниз, к низинной пригоршне.
      В ручей откуда-то выдавило угар.
      Кому-то пришла на память внучка. Может, говорившему про безнадежное положение: «В общем, живыми нам не быть. Я вполне определенно»? Ему, увязавшему в донной жиже, затем стало до слёз жалко себя, растрачивавшего время ни на что. Ездил, печатался и не выдал для потомков ни одной мысли. Не только – «гением начатого труда».
      Ко всему, ручейная вода хранила в себе стягивающе ледяной холод. А куда можно было вылезти?
      Над прибрежным леском взвил обжигающе яркий протуберанец. Медведица пошлепала мокрой лапой макушку головы. После долго мучилась от удушья. Оглаживала свою грудь, перед тем, как вздохнуть, открывала рот. И, чтобы не упасть, прислонилась к медведю, не пропускавшему ни одного, звука без того, чтобы не выяснить, что породило его. Более всего, по нему стоило улавливать шум от шагов. И самый тишайший:
      – Ни один человек не завел речь про то, что в огне... Ну, ничего ж не останется от леса. Как будто лес так – что он есть, что его нет. Без него какими мы будем? Без Духа? Нечего и толковать!
      Потом она подивилась еще раз, что люди, не присвоились к лесу, ничего не видят в его простоте. Не слышат: как лес не хочет погибнуть – и мучается, как человек. А какими словами они обмозговывают, можно предположить – сколько внимают. Расчеты у них только на себя. А жить надо вкупе с лесом, и СОВЕТНО тоже так – с ним же.
      Опять... Кому-то показалось важно установить: кто должен был выйти в преемники, вроде – не внучка, а внук.
      За людьми через весь ручей выстлались преогромные ели. От них, накрытых взбитой водой, тяжкой сизью взошел близкий чад. И растекся. Больше – вверх, за изгиб. Самое важное, на какой высоте, – чуть выше самого длинного человека, верзилы.
      Кто-то подпрыгнул за глотком более-менее чистого воздуха, но неудачно. На кого-то упал, сбил с ног. А тот еще когда опасался – прижрут их медведи! Не узнав, находился ли кто за его спиной, отпрянул, перед тем, как выскочить на сухое, уткнулся во что-то. Но не завопил от боли. Потому что, от кого ему стало бы известно, что к ним действительно заявились никого не боящиеся звери.
      И сразу переменился ветер. Над ручьем прояснело.
      Далеконько ли продвинулся огонь? Отстав от верховика, он жил розно. И без задора что-нибудь прикончить. Где-то уже перед тем, как сгинуть, смотрелся норовившим попросить прощения. Но еще стояли деревья в низовье ручья, не совсем здоровые, подсохшие за лето, а потому внушавшие опасение. Они б приняли огонь на себя за милую душу, откуда бы его не бросило на них.
      – Все! Господа бродяги, теперь нам некуда будет податься. Мы отрезаны. Если не погибнем от них... Знаете, от кого. То все равно. Лучшего ждать нечего. Задохнемся к чертовой матери, – прохрипел только что запримеченный медведицей. Тот, что стоял в прилуке по пояс, ровно какой командир. С привычкой принимать от всех знаки внимания.
      Так бывает в самом деле: настигают люди медведей. А ино и сами в медвежьи лапы попадают.
      И ударился он в скорбь.
      У него могла остаться внучка без опеки. Без нее она, едва тянувшаяся в школе на «тройки», что сможет? Будет прозябать. Не заимеет пай, как его дед, не будет лечиться в знаменитой больнице – за Кунцевом.
      – Вон!.. Летит! – как с простуженным горлом горестно, со слезами на глазах удивилась и обрадовалась медведица. Просияла. – Ах ты, мать-страдалица!
      – Кто? – завертел башкой медведь, сердясь на то, что у него ело глаза дымом, и все перед ним плыло, ничего нельзя было разглядеть.
      Не сразу ответила медведица, набрала в рот воду – выпустила ее, и так уменьшила першение в горле. Потом, натужно кашляя, проскрипела едва слышно. Чуть не дискантом:
      – А на кого я глаза свои пялила там, перед спуском сюда? Могла это... Сгореть. Да?
      И медведь ей тоже так, чтобы только она услышала:
      – «На кого?» Говори уж. Чего ты?
      Она посчитала, что медведь изъяснялся слишком громко, положила ему на плечо лапу, а потом почти безголосо:
      – По-моему, это тетёрка.
      – Рыжая? С черными искрами?
      – Уж так убивалась она перед своим выводком, норовила увести его от огня куда-нибудь. Но уже где только ни полыхало. И мне – что было делать? Поверишь?.. Я там, при ней, извелась вся. Не могла броситься к ней подсобить ни с какой стороны. Ниоткуда! Потому что все взялось огнем. Ох, господи, твоя воля!
      – Падает, – тихо, с состраданием возвестил медведь.
      – Дак не иначе, как опалило ее.
      Только сжалилась над тетёркой медведица – и шлеп! По воде тотчас разошлись упруго скорые круги. Одним краем они враз приобняли и медведей, и людей. Соединили их, дав ощутить, что у тех и у других в самом деле одна судьба: и впрямь обгореть до костей. А то и принять оМЕРть – не сМЕРть.
      По-за кругами воды кто-то впротяг, надсажая себя частым откашливанием, сказал, нападут ли на них медведи:
      – Не в том дело, что кто-то из нас провинился... Стрелял по ним. А в том, что им лучше не попадайся.
      И тотчас кому-то показалось, что пустое – переживать: кому тереть, кому тёрту быть. Может, наглотавшемуся дыма до последней одури, уже переставшему соображать?
      Медведям же было не до людей, им понадобилось найти объяснение, почему тетерка, сидя на воде, никуда не пыталась выгрести? И не вертела головой? Наверняка, отбила себе все потроха. Еще как пробовала перевести дыхание, но не могла. Вся дергалась. Раскрыла клюв.
      Кто-то стоявший от медведей дальше других, чтобы согреться, присел – поднялся. Сжал в ладони ладонь. Ссутулился.
      – Только б нам в этом повезло... Не до темноты торчать здесь приманкой для любителей сырого мяса.
      – Они обожают сквашеное.
      «Кто оказался среди людей таким знающим наш вкус?» – закрутил головой медведь.
      К несдобра притихшей тетёрке оцепенело присмотрелся вроде бы надчеловечески значительный мужик, с плохо скрываемой спесью и бросавшимся в глаза убожеством. Что сказал он для кого-то взбудораженно, медведи не разобрали. Вроде бы – для всех окруженцев. И для медведей. Возможно – то, что должно было вот-вот произойти. И с чем полагалось безропотно смириться.
      – Не видите?.. Эта птица напоказ нам. Все изжаримся здесь, как она, значит. – И он заинтересованно заглянул под нижние корни дерева-выворотня, а потом, слазав за пазуху, сунул под них сверток неизвестно с чем.
      – Твое завещание, поди? Как надо снимать Агафью. Написал: «Нашедшему этот листочек... Пожалуйста, передайте его в журнал «Мир в картинках».
      – Поднял волну сторонний человек коротышу в черном кожаном пиджаке и не по годам состарившемуся здоровяку в лесной форме:
      – Пленки! А вы!
      Надсмехавшийся над коротышом не умолк:
      – Для своей наследницы?

      Ветвь 36
      С подветренного берега ручья все больше гнало угар, и медведь еще до того, как вылезть на берег, знал, что большой огонь ушел – в лесу (или в том, что до пожара было чудесным лесом) только что-то тлеет, но, разумеется, не в одном месте.
      – Я подмогу ей... – Он голосом приостановил медведицу, полезшую к вроде бы невменяемой тетёрке. – Я... А не то... Не знаешь сказку? Селяне не пустили под вечер к себе на постой путников, и за это схлопотали ой что. Поутру проснулись медведями. То-то потом было разговоров на весь уезд.
      Не куриной птице плавать. Ей понадобилось броситься к отмели – прочь от медведей. Но не очень удалилась от них. Захлопала крыльями. А когда она, обгоревшая, узрела людей, заметалась того тошней. Как угодившая в засаду. Потом-таки, вероятно, поразмышляв, кто заслуживал большего доверия, отдалась медведям, – не людям.
      – Ты, дед... Слышишь, я кому говорю? Поосторожней с ней. А то жамнешь дак. Посади ее на бревно обсушиться, – забеспокоилась за плечом медведя медведица, с древлянским желанием уверовавшая в то, что надо заботиться о своей душе до последнего часа. ДУША ЖИВЕТ НЕ ВЕЩНОЮ ПИЩЕЙ, А МИЛОСТЬЮ К ТЕМ, КТО В НЕЙ НУЖДАЕТСЯ.
      – Я и так... Не видишь, что ли? – Заоправдывался медведь перед медведицей.
      Он брел, куда наметил. Поднял позади себя буруны. И как было медведице не доглядеть за своим... Ну, ведущим, конечно. Не всегда ведомым. Ведь кто он? Как ни крути, медведь. За ним должен быть верх.
      Она поднялась во весь рост. По-человечески. Волнуясь, погладила свою грудь.
      Ее медведь развел свои передние лапы, как вроде бы хотел захапать что-то большое-пребольшое. Полез на глубину. Ухнул по самое горло и, выпучив глаза, привсплыл.
      Тетёрка дернулась от медведя прочь. Помогая своим ничего не загребавшим лапам, опять истошно замахала укороченными пожаром крыльями.
      Конечно, медведица не сводила глаз с тетерки. Охнула. Запричитала:
      – Ты, моя душа, и хвоста-то лишилась чуть не под корень! М-мм! Вот уж кого не пожалеть – обязательно потом медведицей назовут. Побудь, побудь, милая, с нами. Оклемаешься. Потом дадим тебе что-нибудь поклевать. Вот те крест!
      Медведь поднес тетерку к своей щеке, как очень дорогую ему тварку:
      – Ах ты, ах ты!.. Какой стала! А из-за кого?.. Ходят по лесу всякие. Потом по нему... Да что тебе говорить, сама насмотрелась, какой высоты шел огонь.
      Опять в медведице стронулось сердце, она забежала наперед медведя, чтобы протянуть к тетерке обе лапы:
      – Набоялась ты!.. Лишилась всех своих цыпляточек. Ну, не горюй шибко. Еще будет у тебя прибыль.
      Можно без конца дивиться, как метко сказано было нашими предками: ЧЕМ БЛИЖЕ БЕДА, ТЕМ БОЛЬШЕ УМА. Загнанные в воду, люди вроде бы, наново народились. Ни слова не говоря, они, оставаясь у своих ямок-сижей, стали обмакивать себя без опозданий и задирать головы тоже так, налегая вовремя уклониться от припекавшего жара снова несшихся по сумасшедшему всполохов. Но и огонь каким сделался, – ничегошеньки не обходил, на все набрасывался, вероятно, затем, чтобы свести давние счеты с водой, в чем бы она ни утаивалась к тому сроку. Ярился. И ни в чем не виноватая древесина в объеденных шелкопрядом пихтах опять трещала, подобно костям на зубах до одури проголодавшегося зверя.
      От пронзающе острого зноя боровой курице сделалось хуже, она завозилась. И медведица облила ее водой. А медведь принялся собирать пачкающий сажей хворост на полог для своей пернатой подопечной. Бродил, нагибался... Потом, как ни с чего, воззрился на невышедшего ростом. Он, как можно было догадаться по лицу, изготовился сгинуть в самом деле, разулся. А зачем принялся полоскать портянки? Ну-ну, не для того же, чтобы освежить их. Задумал накрыть ими свой нос и дышать.
      Такие везде выживают. И там, где вспыхивают перестрелки.
      Естественно, что против людей у медведя не могло возникнуть злого умысла, поскольку злиться – дело человеческое, а помнить зло – против житейских правил леса. Медведь глядел на людей, как человек. И равнялся на лес, образец и чудесной силы, и милосердия, и всепрощения, живущий не в диво только одним дуракам.
      Самый дылистый, ни в чем не близкий руководящему леснику, стоял возле друга руководящего лесника, снимщика в черном кожаном пиджаке, но как будто один. Не смотрел на него. И не слушал, о чем тот накручивал ему – может, про то, что внуку надлежит продлить начатое им, дедом, в наилучшем виде, иначе без длинных подписей к снимкам никакого развития рода человеческого не будет.
      До того, как огню окончательно известись, было не так далеко, но где только не восходил ни в чем не изменившийся дым, все такой же удушливый: от всякого наброса, от пней и колод. И носило его туда-сюда не в обход ручья.
      Тот человек, чужой снимщику и леснику, не очень отважный, как свихнулся с ума, – надумал вдруг побрести к медведям. Отпустился он от свисавшей с берега ивовой ветви. Шагнул. А по тому, как сжался весь, словно уже был сгробастан когтистыми лапами.
      Ручейная, до краев насыщенная блуждавшими отблесками вода зашумела позади его ног ровно, а сносимые течением буруны освоились изглаживаться почти сразу же, не успев приподнять на себе пену.
      На ходу он застегнул воротничок, одернул на себе куртку. Как бывало в армии, когда готовился стать в строй.
      Сколько ему осталось до медведей?
      – Ты куда?.. – погнался за ним приземистый снимщик. – Что ли, сдурел?
      – Я-то? – показал на себя решивший перебраться к медведям. И наклонил голову. – Наоборот, как будто. – Потом упер руки самозванцу-рачителю в грудь слишком энергично. Как в гневе за то, что ему, будто бы все знавшему про медведей, как можно было заключить из его публикаций, по-человечески добрые медведи показались кровожадными страшилищами.
      – Этот!.. Куда направился? К медведям? – ужаснулся отъевшийся на казеных хлебах служака, только что отмывший подбородок из пригоршни, зачерпнутой возле прибрежного осота, у плотных пучков. И забыл употребить зачерпнутую в другой раз воду. Ее струйки, стекавшие меж пальцев, увлеченно толкли отраженный огонь, а когда он опадал, черные вершинки толщиной с былки напрочь убитых деревьев сгорали.
      – Там, поди-ка, можно дышать, – привел резон оглушенный всем случившимся лесник, обращенный кабинетным сидением из человека в нечто с односторонним мозгом.
      – А медведи? – постращал меченый размазанно длинной полосой перед самым теменем.
      – Или не видел, какие они? – стал превозносить медвежью заботу о тетерке старший по возрасту. – Ты, к примеру, наверняка пальнул бы в эту... ну, как ее? В пеструху-то, окажись возле тебя ружье.
      – Что ли?.. Хочешь сказать, не узнали нас медведи? Не может быть! – стоял на своем снимщик. Жил он не тужил, по белу свету кружил, а про закон, удерживающий людей в строгих пределах наследного ума, не слышал. Про этот: С ГНЕВОМ ЗНАТЬСЯ – ОТ ЛЕСА ОТСТАТЬ. По-нему, что мог дать лес сверх древесины! Потому для него было невообразимо, что медведи, слившиеся с лесом в одно целое, могли по-человечески возвыситься над своей ожесточенностью. Все равно, что встать на неё, а потом, как гадину, растоптать.
      И люди без всякого перехода затараторили по-базарному, сколько посылок опорожнил один инвалид, приставленный околачиваться возле Агафьи, прощелыга и соглядатай.
      Тетёрка признала в медведях готовность поступить только по-человечески. И не ошиблась в них. Теперь дылистый повторил тетёркин путь. Ну, как не почувствовали бы медведи себя душевными людьми?
      Но где нажили медведи душу? То-то и оно, что в нем, в лесу...
      Нечего и говорить, действительно стоит лес прежнего поклонения. Кто еще создан совершать высочайшее чудо – так оДУШевлять?
      А медведица по своей наивности надеялась: вот люди все же заговорят про лес. И про то, что все виноваты перед ним. Надо жить. Но какая может быть жизнь без леса?
      Она было раскрыла рот... У ней уже сами подобрались слова для побуждения медведя не пропустить, тоже отметить, каких людей пришлось встретить им: без внимания к лесу! Что ли, нормальных?
      Самой-то ей, переновленной лесом, было дико думать только о себе, или назад от леса, – навыкла думать вперед – о всех обитателях леса.
      Лес – ДУШ строитель. А как он многолик, – завсегда притягивает к себе взгляды тех, кто с разумной головой на плечах. Ни слова не может вымолвить. Тем не менее возле него скуки не бывает. А сколько приходит дум?.. Целый рой!
      Если от леса сохранится где-нибудь даже всего одно дерево, и то человек с ним никогда не почувствует себя всеми покинутым.
      От дылистого до медведя было уже шага два-три. Медведь, не поворачиваясь, сдал назад, – уступил дылистому свою яму...
      И медведица сделала то же, чуть погодя. Пусть не совсем ловко. Поскользнулась.
      К чему привел лесной Дух дылистого? Поклониться медведям. Тотчас медведь удостоил его кивком. Следом медведица показала, что она не вахлачка какая, знает светские манеры. И как надлежит выражать свое почтение без слов. Присела на одну ногу, на другую. Но, конечно, притом зарделась под своей шерстью. От волнения.
      В общем, у медведей получилось: ты к нам по добру, по здорову. И мы точно так же.
      А кто из них сказал новоселу, будьте как у себя дома?
      Кое-где по-за ручьем и от огромных деревьев в два обхвата мало что осталось – одни остовы. Огонь несся вскачь по поднятиям, где было под опадом очень близко до столь угодного соснам песка.
      – Слышь? Она, выходит, отличила нас с тобой. Тетёрка-то, – задавалисто подтолкнул под бок медведицу медведь.
      Он был так рад, что сделался больше располагавшим к себе, другом всем подряд.
      Медведица участливо заглянула под тетёркин полог, и обрадовалась тому, что тетёрке полегчало.
      Тем временем медведь вскарабкался на берег. А когда сошел обратно в ручей, предвидя свое скорое общение с людьми, усилился выдавить из своей памяти: где видел этого заносчивого мужика в черном кожаном пиджаке? Никак – там, у вершины горной речки? Ну, конечно, он, а не кто-то другой настырничал – высовывался в круглую дыру вертолета с кинокамерой, а после спустился к внутренне преобразившейся медведице, и получил от нее, сколько ему причиталось.

      Ветвь 37
      Людям в верховье ручья досталось больше, чем по край. Пожалуй, в самом глубоком обнизе (в преисподней) никто еще не наказывал так попавших туда за незамолимые прегрешения. Тех сажали в котлы с горячей водой, подвешивали за язык, стегали плетьми, но не поджаривали нещадно, как на шампуре.
      Впрочем, м`уки от огня можно было кой-когда поубавить. Обшлепать себя мокрыми ладонями. Поплескать в лицо воду, заглубиться в нее, всю взмученную, холодную, как доставленную из Арктики, еще и со щелочным привкусом, что ли. Донимчивей был нечистый дух – Угар. Он лез в гортань. Конечно, между делом – стекая по ручью вниз. Однако для его жертв это ничего не меняло. У всех гудело в голове чуть не на весь белый свет.
      Кашлять становилось все нестерпимей, чуть не до потери сознания. А еще так слабели ноги. Руки тоже – что могли? Чтобы перебраться куда-нибудь, они сжимали все попадавшееся поблизости: сучья на низко наклоненном топляке, вытянувшиеся по-над водой концы полусгнившего жередняка, землисто-серые ветви прибрежья. Но слабо. Чуть погодя опускались, как у одолевавшихся бесчувствием.
      Скоро должно было всех примирить с неизбежной омертью безразличие к своей участи. Оно уже дало о себе знать, словно ниспосланное всех спасти – не только избавить от долгих терзаний.
      Где бы приткнуться к чему-нибудь или лечь, закрыть глаза, – другого желания в общей сиже-купели ни у кого не было.
      «Пусть палили по вам эти... Ну, так называемые люди», – воссияло в уме медведя послание лесного Духа, чистого-пречистого.
      Не обошло оно и медведицу.
      – Мы должны пожалеть этих проживал в людском облике, – к одному слову в медведе приложилось следовавшее, вроде, само по себе.
      Медведица вздыбилась поначалу, потом одумалась:
      – Как надлежит нам жить с лесным Духом? Конечно, только в согласии.
      А туг нечистого духа принесло в ручей сверх его вместимости. И – опять на них, на людей.
      Не озаботясь, велик ли был риск очутиться в компании с готовыми на любой шаг людьми, медведь согнул и распрямил лапы – поманил к себе натерпевшихся лиха. Медведица тоже, чтобы выказать, что она заодно с медведем, спеша, как держава, сноровить ему, отодвинула нападавшие с неба тонкие черные палки с многими отростками. Те, что отделяли ее от экс-людской половины где ни взбаламученного ручья.
      Неловко, по-медвежьи прибредшим в низовье мало в чём людям осталось сказать медведям только одно: кто они.
      – Тушите пожары... – Пересказал для себя медведь.
      Люди не колебались – подтвердить это или нет. Заговорили чуть не в один голос в расчете на милость подружившихся с лесом. Заискивающе. И никто из них не сказал правду: как они собирались провести загородный уикенд, кто им помешал удоволиться близ саженцев, кому выпало быть костровым, зачем безразличным к древлему благочестию понадобилась Агафья, из-за чего гоняли вертолет в глуши как частный, наплевав на то, что он, на языке авиаторов, стоял в плане патрулирования лесов, и понадобился, но прибыл под погрузку поздно. Десант парашютистов-пожарных высадился лишь на другой день, далеко от начального возгорания. И чем занялся? Прихлопыванием огня ветвями – делом, чуть превосходящим результаты тушения его соломой. Локализация очага не состоялась. Как всегда.
      – Я так и полагал, – почти похвалил себя медведь. – Что же, у нас не разгуляться. Сами видите – как. Мы словно бы два песта в одной ступке. Между тем... чему учит лес? Можно здравствовать сообща, никому не в обиду. НЕ ТЕСНОТА ГУБИТ ЛЮДЕЙ, А ЛИХОТА.
      Но все же, что могло взбрести в голову людям?
      Когда огненный смерч, испепелив все окрест, обезжизнивающе влез в западные кедрачи, медведица зашла за медведя (на всякий случай). И потом, когда беспутные встречники, загалдев, затеяли провешивать прямую к известному им зимовью сборщиков живицы, она держалась в сторонке, помня, что у всякого знакомства два конца, и нежелательный может долго оставаться вне яви, потому глупо перестать бдеть: за всеми глаз да глаз нужен. Тем более, что были бы люди – людьми.

      Поослаб огонь, сник. Укорачиваясь, он едва шевелился над обгоревшей древесиной. Кое-где с синими вздутиями. И новомученики-ручейники, все мокрые, в чем только не вывоженные, всего заметней в саже, принялись извлекаться на берег кто как, медведица – на карачках. Медведь тоже плохо держался на задних лапах, но у него была обязанность от медведицы вынести тетёрку на обдуваемый свежаком взлобок, и он, как мужчина в силе, умудрился возбудить в себе всё нужное, чтобы взять не такой уж отлогий подъем и явить ловкость, чтобы, шагая через дымивший колодник, не запнуться, не угодить за край подстерегавшей его ямы с нагоревшим доверху пеплом, не зацепиться за сучья.
      Выбрели все на угор.
      Смотреть ни на что никому не хотелось, особенно на землю. На ней лежала чернота преисподней, только тут и там, где кончилась жизнь деревьев, белели хлопья легкой на подъем золы.
      Медведи отряхнулись.
      Людям потребовалось обсушиться – само собой.
      Разводить костер им не понадобилось, – достаточно было сгрести не совсем потухшие огарки.
      Потом, не сговариваясь, бывшие люди и медведи общей ватагой отправились повдоль ручья вниз. Какой был расчет? Малая вода – большую обожает. К ней стремит. А где она – там появляются селения.
      Что стало явственным на лице снимщика?
      Горечи от умерщвления леса медведица на нем не усмотрела. И самой малой, притом. Он берег свое сердце для будущих стартов в незнаемое: шагал, подобно альпинисту на долгом подъеме. Как топтун.
      Ну, может, лесник переживал происшедшее бедствие для людей всех стран? Шагая за снимщиком предупредительно заботливой нянькой, он подслеживал за ним, как за несмышленышем. Заранее выставил руки по-за его плечами, чтобы не дать тому упасть. И когда взятый им в полет нелесник нечаянно сорвался в низинку, он подбежал к нему спереди, чтобы тот, опасно изгибаясь назад, опять опрямился. Состоявший среди лесников на высокой должности, он всегда услужал снимщику усердней, чем лесу. Считал, что снимщика увенчали не как надо – как восторжествует демократия, его отольют в бронзе, потому что нужен народу такой непоседа, полезен. Он объездил не только Европу. Был в Антарктике!
      Никто из пленников обложного огня не соблюдал в себе чувство родственной связи с лесом, не жил с ним заодно. Их, конечно, богатил лес своими достатками ни за что – как калек от рождения. Но в затверженных ими последревлянских воззрениях никаких перемен не происходило. Они жили, как им было нравно, с замашками приобретать себе впрок самое престижное, без устремления находить время для осмысления своих естественных связей с зеленой благостью, ничем не помогали лесу, видимому разуму всего человечества, выделившемуся из прирождающегося мира не всем умом, только своей небольшой частью.
      – А-яй-аа! – подивилась этому медведица. И вклинилась в навеенные ей думы леса о том, что на бывшей лесной пажити скоро развернется жесточайшее сражение. Кто кого опередит учредиться: вода или сосняк? Впрочем, откуда могли прилететь туда семена? С неба что ли? Как встарь? А?
      В лес, где буйствовал огонь, доставился ливневый дождь. Конечно же, из производных от леса облаков. Он старательно прибил догоравшие стволы деревьев – первый пожарный дорого обходящейся государству крылатой охраны непризнанного Подателя Жизни. И что учуял? Огонь-то ничуть не постарел, пребывал таким же, как в стартовый век, когда он пробился на свет боевитыми росточками первых деревьев на едва народившейся земле.
      А куда б делись не по-земному счастливые бедолаги медведи, – не пасынки Леса Праведного? Подыскали они себе подходящие пни не с большим уклоном, присели растереть сильно тронутые простудой суставы ног и предоставили лесной доле в своей голове полную волю, как ладье без руля и ветрил.
      Поначалу оба склонились к тому, что надо им что-нибудь сделать в усладу Агафье. И поостереглись направиться к ней. Ведь могли напугать ее. Надо было найти к Агафье особый подход.
      Какой толк вернул медведей к разговору об Агафье? А пустынники-то всегда дружили с медведями, тот же Серафим Саровский – об этом очень широко разнеслось.
      Посетила их также мысль направить свои порядком подуставшие конечности к богатым ягодникам, наесться наспевшей малины, а затем отыскать ходу к древлянам. Думали об этом, да отдумали. Память сказала медведице, что чтители Прошлого наставляли ее принять лес за первого подателя жизни, а ей, не утвержденной в полном уме, было смешно: как можно ставить знак равенства между лесом и ее родителями? Она предвидела – древляне не сразу, так после, припомнят, каким была зверем под личиной стариковой державы, по настоящему-то просто-напросто женой.
      – Ступай уж, друг мой, к древлянам один, – стала уговорчиво молить медведя очеловеченная старуха прошлых дней. С обретенной от леса соВЕСТЬю. С жгучим неравнодушием к тому, какая ВЕСТЬ пойдет о ней. Конечно, не добрая. Обличающая ее в братьизме, в крайней глухоте к сути древлянских обращений. Она чем крепила свою веру до уроков в лесу? Еще когда усвоенным убеждением, что лес – строитель душ, он превыше всего?.. И нас? Нет же, чего уж стесняться. Только сознавала, чем наделена отцом-матерью. Ела. Перемогала болезни. От ее невежества леса осталось для людей Земли... Подсчитала – сколько. Меньше одной трети. Ее полагалось потянуть в суд на страх всем душегубам. Но на нашей отчине всегда так: «В человецех благоволение». Какое может вызреть в них обвинение, никому не дано предугадать. Часто уличенным преступникам всё сходит с рук.

      Разумеется, субъекты с человеческой наружностью, пережившие горячую отсидку в ручье, решили – ни к чему было им прощаться с какими-то медведями. И так они уделили им столько своего дорогого времени. Собственно, если обобщать, – ПРИРОДЕ. Не смотрели на нее в чье-то окно, – лично еще как находились вместе с её представителями, да притом в таком окружении... У всех уши по-настоящему вяли. Наверно, они облезут.
      Превосходивший всех ростом, дылистый, – только он, окликнув медведей, поднял руку в знак пожелания – счастливо оставаться! Снимщик же даже не оглянулся, потому что был занят: выговаривал леснику как своему заклятому должнику:
      – Я сделал тебя известным на всю страну, твои портреты печатаю!
      И тому приходилось только кивать, а также сулить снимщику, тянувшемуся за мастерами художественной фотографии, бесплатную поездку к Агафье на другое лето, когда будет допустимо взять вертолет под прикрытием насущной необходимости осмотреть, не горит ли где подведомственный лес.
      Всем, от рожденья относившимся к роду человеческому, было некогда, некогда. Произносить те же этикетные слова. В Первопрестольной уже не «ЗДРАВСТВУЙТЕ», а «ДА» только и слышалось в ответ с другой стороны телефонных проводов.
      Кончилась в ней кое для кого и стеснительность перед подобными себе. Ну, подумаешь, медведи!.. – взъерепенилась недылистая часть людей. Что с того, что они услышат что-нибудь такое... Не для печати, словом. Куда потом пойдут? Кто их примет? Ко всему, можно будет звякнуть в редакции главных газет, чтобы все свои были настрёме. Знали, как отшить наречённых на Еринате лаптями.
      Несмотря на то, что медведь держал себя всегда в кулаке, он, пробовавший побыть от всего в стороне, тяжело пережил бессердечие. Стоял недвижимо. И долго-долго.
      Медведицины глаза, смеясь, укорно сказали ему: «Ну!.. Как обошлись с нами эти самые?.. Не скажу кто, в человечьем платье!» И уловила чье-то удивление, чем только ни осложненное, не одной жалостью к себе:
      – М-да, с чем мы только ни сталкивались.
      Она взмахом лапы попросила медведя дослушать разговор между уходившими от них.
      – А чего мы хотели?.. Сначала только выпить под шашлыки возле саженцев, – хохотнул лесник, как набедокуривший мальчуган.
      – Меня, знаете ли, гнетет сомнение... – сразу поугрюмел дылистый.
      – Представляю-ю с чем связанное. Оставь ты его, – по-командирски рубанул снимщик.
      – Не пытайся заткнуть мне рот!
      Кто это вскричал? Дылистый? Раньше-то он так ещё не заявлял свое право на независимость.
      Снова донесся его голос:
      – Хорошо ли мы залили водой кострище там, при саженцах... Возле чьего-то, как будто, шалаша?
      – Если наш огонь дотянулся досюда, то какой может быть с нас спрос? Кто спугнул наш коллектив, так сказать? Медведи! По-моему, эти... Которые в ручье-то вылазили из шкур, чтобы всех нас задобрить. Они, значит, и виноваты за пожар, – рассвирепел снимщик, привыкший к тому, чтобы верх был только за ним – не за кем-то ещё.
      Тотчас лесник, чтобы не дать разогнаться перепалке, начал допытываться, намечал ли друг снимщик «тиснуть» насчет пожара?
      Тот сослался на то, что лес – не его тема, будет впредь неутомимо описывать летающих, передвигающихся на ногах и ползающих, чтобы все напечатанное потом завернуть в книжные корочки. А чуть позже, откровенничая, поделился своим огорчением. На вступительных экзаменах в университет его наследница схватила «двойку» за сочинение.
      – Ты ж кто?.. Знаменитость все-таки! И что?.. Пойди к ректору, сними, понимаешь, перед ним кепи – и это... Будет порядок, – как взаправду, наставил его посторонний землякам из-под города «красного кольца». На самом-то деле – подковырнул.
      – А как же! Зачем будущей биологине русский язык? – Как в драке, взлетел голос словно бы потесненного снимщика, числившего себя не только выше медведей, и всех людей, хотя сам был не о двух головах.
      Сближенная всей жизнью с естиной-истиной о том, как необходима точность во всяком деле, медведица всем туловищем подалась вслед за людьми, чтобы не проронить ни одного слова. Ждала – кто-нибудь не согласится с утверждением далекого от леса ума. В самом деле, какое может быть мышление, без знания корней в словах о чем бы ни было, о лесе – тем паче. А федеральные гулеваны-бездельники оказались глухими к неутихающей борьбе словесников за условия для правильных решений во всем, переключились на Агафьино пустынничество, будто бы никчемное – как бы оборвать его, чтобы Агафья пожила, как все люди, тоже в довольстве, несмотря на то, что в нем действительно просторно телу, да душе ой как тесно – не приведи никому.
      Но какой все же должна была взрасти наследница снимщика? Подобной снимщику. Для того же занятия: плести словеса про животных, не утруждая себя узнать, уцелели их поселения от разора или – всё, исчезли.

      И не успела медведица извлечь еще какое-то слово для медведя, как ее напугал самый владычный из всех, кто отсиживался в ручье с медведями, притворявшийся человеком из руководящих кругов, с перенятым навыком уважать всех. Он приотстал от своих, чтобы затем по-воровски, из-за пня наставить на нее блеснувший объективом «Никон».
      Медведица ойкнула, потом, как ударенная в спину, бросилась к медведю с не своим, а как с позаимствованным у баб воплем:
      – Чур меня, чур! – и служителю нахальства массовой газеты. – Вы несообразно поступаете. – А потом своему медведю. – Я говорила тебе, говорила. Такие вот создают обо всех общественное мнение.
      Очурание медведице не помогло.

      Сошлись медведи на том, что они, такие страшные после пожара, поглядят на житие древлян, не показываясь им на глаза. Подобрали ловкий проход среди райских кущ, в конце их, перед луговиной, сгоношили скрадок на двоих и проделали в его стенках дырочки, куда хотели.
      У древлян игралась свадьба – не справлялась, как у нас. Хоть издали, а все же медведи чего только ни увидели на улице охранителей во всем созидательной старины. И еще набрались такого веселья, какое им даже во сне никогда не снилось. Ни от кого не привезённого. Весьма полезного для укрепления нрава. И долго потом перебирали они подробности, как женихался когда-то медведь, чем покорил сердце медведицы и какой домовитой оказала себя медведица. А после не забыли порадоваться, до каких высей поднялись за всё человечество, собственно стали Адамом и Евой. Таким было просто оценить рай.
      Не одевались древляне ни во что крикливое. Ели тоже так – лишь бы голод извести. А жили – в радость себе и людям: очень вкусно.
      Всем бы узнать то же самое, да еще заиметь что-нибудь вдобавок от приличного счастья на верхосыток (из разговоров поклонников всего русского, на десерт).
      А какой чести удостоили древляне лес! Величали они его ПРАВЕДНЫМ, ВСЕДЕРЖИТЕЛЕМ И ВЕРНЫМ ЗАСТУПНИКОМ. За то, что он сам жил – и не был безучастным к другим. Был наг, но со всеми делился, чем только мог. Как бесконечно богатый. Не чинился. Не брал взяток.
      Чем же НАСТОЯЩИЕ люди платили лесу?
      Своей любовью. И только – УМНОЙ.
      Каждая живая душа – лес чаяла. Честно служила ему – не себе угождала. И выходило всем хорошо: как лесу, так и людям. Благополучие на обе стороны поровну.
      Но и нынче-то, как бы мы ни относились к лесу, духом своим лес всегда неразлучно с нами. Нет еще кого-то, кто был бы таким трогательно снисходительным к нашим слабостям. Также заботившимся о том, чтобы у нас всегда было чем дышать. Он вбирает в себя наш нечистый Дух, а мы втягиваем в свои легкие его чистый Дух. И возрождаемся. То есть становимся в СОЕДИНСТВЕ с ним на какую-то часть такими, какими должны быть. Как в молодости. Опять безупречно здоровыми, с острым разумом, пригодным внять, что разум может быть самим собой только на поддержании у леса, – погляденья лесных отрывков на газетных полосах нам не в прок. Что можем помыслить без вреда себе? Только то, что подсказывает лес.
      А что полагается принимать за язык леса? Не шумы меж ветвей, не завывания, что ни навевали бы они нам, – ЕГО ПОЛЕЗНОСТИ. Обоняемые, ощущаемые. Доступные для глаз. Так понятно внушают они: НЕ БЕРЕЧЬ ЛЕСА – ТЕШИТЬ БЕСА. Лес – Бог для всех желающих жить, и он не обязан владеть всеми языками мира, чтобы говорить так, как, к примеру, в Северных Штатах или на островах южной Атлантики. Имеющие голову, да поймут Его как должно. Без переводчиков.
      Он дает, по народным воззрениям, Дух (в облике дерева с двумя разброшенными на стороны ветвями), в понятиях ученых – кислород: О₂.
      Можно нам обойтись без него? Нет, конечно. Отсюда следует: САМОУБИЙСТВО – ОТНОСИТЬСЯ К ЛЕСУ ПЛОХО.
      А что должны все заключить, уловив запах лесных антибиотиков? ЛЕС – ЦЕЛИТЕЛЬ, НЕЛЬЗЯ ДОПУСТИТЬ, ЧТОБЫ ЕГО НЕ СТАЛО.
      Лес же улучшает нам зрение, слух, кровь... Излечивает ревматизм. Снимает боль в пояснице. Наращивает в нас ум, доброту...
      Возьмем все это в целом. И что получим? ЧТОБЫ ЧЕЛОВЕКОМ БЫТЬ, НАДО С ЛЕСОМ ЖИТЬ.
      2001 г.




>>