Марат Катров
    The Story обо всём и о себе
    About myself and everything else

    Вместо вступления: не хочу быть оригинальным. Буду трагично банален, начну “вместо предисловия”:
    «Ваше семейное положение?»
    «Его у меня нет».


    ***
    Итак, уже давно никто меня не спрашивал: «Ваше семейное положение?» И это, наверное, хорошо, иначе спрашивающий бы услышал: «У меня его нет». Именно потому, что у меня его нет, в моём последующем повествовании вы не найдёте ничего или почти ничего о моих живых родственниках. Это я пишу в самом начале этого опуса, а что будет к концу, всё может измениться – это не значит, что я такой уж непредсказуемый, просто-напросто процесс выкладывания своих мыслей на бумагу, прямо скажем, не математика.
    Кроме того я не писатель, я могу утверждать с полным основанием, что я журналист.
    А кого же можно назвать писателем? Если не говорить о качестве, то, наверное, тех, кто не только имеет что-то сказать, но главным образом тех, кто имеет каменный зад, позволяющий сидеть час за часом, днём за днём и писать, писать, писать. Каждый день на нью-йоркском общественном радио можно встретить одного из них. Писательство их профессия. Не успев закончить одну книгу и продать её, у них в работе уже другая.
    Как я уже сказал, я не писатель. В связи с этим вспоминается старый анекдот. Принимают в Союз Писателей одного из представителей коренного народа Чукотского полуострова и, естественно, ему задают вопросы. «Вы читали Гоголя “Мёртвые души”?» «Нет, не читал». «А Вы читали Толстого “Война и Мир”?» «Нет, не читал». «А Вы читали Пушкина....» Перебивая экзаменатора, человек говорит: «Чукча не читатель, чукча писатель».

    Наверное это могу сказать и о себе.

    ***
    Эта книга могла бы быть написана и закончена в очень короткий срок, между тем моя нервная система, видимо, организованна таким образом, что значительные и незначительные события, происходящие в моей жизни, круто меняют мои планы, а порой превращают меня в zombie (не смог подобрать русский эквивалент этого точно, порой выражающего наше ментальное состояние, английского слова, которое приравнивает нашу умственную деятельность в определённые моменты к нулю, т.е. человеческое состояние, в которое мы попадает или от рождения или по причине глубокого шока; произносится это слово «замби»).

    А вообще-то без всякой гордости я могу сказать, что я невероятный лентяй и порой ищу любые оговорки, чтобы побездельничать. Так что есть большая вероятность, что несмотря на настоятельные уговоры Дороти (Dorothy, умерла 10 декабря 2009 года не дожив 3-х месяцев до 92-х лет) и бывшее когда-то желание, книга не будет доведена до конца, а если и будет, то кому она будет нужна и кто её прочтёт?..

    Как ты поймешь, это чтиво не для детей, хотя я думал, забыв мои испражнения, что Маша будет моим читателем. И всё-таки, если почему-то чаяние это может случится и её прочтёт моя внучка Маша, то пускай она не удивляется тому, что я иногда употребляю слова, которые у нас называют неприличными или, попросту говоря, матом. Дело в том, что они в некоторых случаях наиболее ёмко выражают мои мысли, а также я рассчитываю, что, живя в Америке, русские «крепкие», как мы говорим, слова, едва ли будут производить на неё такое же впечатление как английские типа fuck. Если же она предпочтёт в тот или иной период её жизни основаться в России, то я заранее извиняюсь.


    ***
    Итак, 15-го августа 1932 года никто не взорвал Кремль, никто не сбросил атомную бомбу на Нью-Йорк, не пришёл к власти Гитлер, не убили Сталина, в этот день за полгода до прихода нацистов к власти в самом начале малоизвестной тогда московской улицы Матросская Тишина в родильном доме появился на свет Марат Петрович Катров, т.е. я.

    Между прочим, в тот же самый день, однако задолго до рождения Марата с Матросской Тишины, на Корсике появился на свет Наполеон; на этом наше сходство начинается и заканчивается. Наше появление на свет разделяют годы, а точнее 163 года. Моя значимость для человечества равна нулю. Я думаю, не стоит останавливаться на том, что нас разделяет, а уж объединяет нас, кроме даты рождения и голубых глаз, ровно ничего.

    Итак, Марат в последующем повествовании изложит то, как он видел свою улицу, расскажет о некоторых событиях, произошедших на ней, а также вспомнит кое-какие эпизоды, так или иначе повлиявшие на его жизнь и поделится некоторыми мыслями, которые определили его бытиё, мировоззрение и миропонимание, естественно, далеко не в полном их объёме.
    Почему Марат? Слава богу, не Владлен (Владимир Ленин), не Марлен (Маркс и Ленин) и не Сталина – такие и более странные имена было модно давать моим сверстникам в те годы. Имя, данное мне, ни коим образом не связано с Иохимом Мюратом – королём Неаполя и обеих Сицилий – наполеоновским маршалом – всё значительно проще.

    В период моего рождения моя тётка училась в Институте Красной Профессуры, готовившим кадры партийных функционеров, где одним из предметов был курс мировой истории. Тогда моя тётя Лия узнала, что Жан-Поль Марат был предвестником современных коммунистов, входил в якобинский триумвират (двое других: Робеспьер и Дантон), руководивший республиканской Францией во время Великой Французской Революции 1789-1794 годов. Ещё она узнала, что его убила в ванной парижская куртизанка (дворянка) Шарлотта Корде (Мари Анна Шарлотта Корде д’Армон) и что он с великими почестями был похоронен в незадолго до этого построенном Пантеоне, ставшим в будущем усыпальницей великих сынов и дочерей Франции. Кстати, недавно я узнал, что мадам Корде на суде сказала, что французы не понимают от каких неприятностей она их избавила.

    Что же касается меня, то я уже дожил до того возраста, когда вероятность гибели от руки ревнивой женщины равна нулю, а место захоронения меня не волнует, так как я не верю в жизнь после смерти. Всем знающим меня и не только им, я сообщаю, что, ненавидя советскую власть, я благодарен ей за то, что она сделала мене убеждённым атеистом.

    Сегодня услышал по нью-йоркскому некоммерческому радио (public radio, которое вещает без коммерческих реклам), фразу, которая точно выражает моё отношение к религии: патологический атеист. Я даже поверхностно не изучал основ трёх главных религий, в чём я вижу свою интеллектуальную слабость, не позволяющую мне убедительно и основательно отстаивать мою, порой неортодоксальную, точку зрения. Это, естественно, продукт моей интеллектуальной лени. Только ли это?
    Я бы сказал, что я человек более или менее организованный, однако это не значит, что я буду строго придерживаться хронологии или не прыгать из одного географического места мира в другое, порой отдалённые друг от друга на тысячи километров, из одного временного периода в другой. Так что уж, извините.

    ***
    В семье при маленьких детях мало говорили о прошлом, но всё-таки с течением времени у меня кое-что отложилось в памяти.

    Тётя Лия (или Лия Пиньевна Печёная), которая родилась в 1897 году (умерла в 1982), была не просто отличной ученицей, а выдающейся.
    Именно поэтому её образование в Университете города Яссы было оплачено одним из румынских землевладельцев. Она ему достойно отплатила. Тётя Лия на деньги местного помещика блестяще закончила университет в Яссах, а затем также с отличием университет в Бухаресте, где она приняла участие в создании Бессарабской Коммунистической партии и вступила в только что созданную компартию Румынии (по Версальскому мирному договору, в короткий период между Первой Мировой Войной и аннексией её Советским Союзом накануне войны с Германией Бессарабия входила в состав Румынии), так что “членом КПСС” Лия Петровна (как стали называть мою тётю в Москве) считалась по советской партийной версии с 1919 года.
    Вспомните судьбу известного московского мецената Саввы Морозова, который жертвовал огромные деньги через Горького большевикам. Однако, видя результат своей благотворительной деятельности на примере революции 1905 года, Савва Морозов отказался субсидировать большевиков и уехал во Францию. Там снова представитель большевиков Красин обратился к нему за пожертвованием. И снова Морозов отказал. Вскоре его нашли мёртвым. Наглядный пример для румынского помещика. Видимо, история некоторых ни чему не учит.
    Вскоре после вступления в партию тётя Лия вышла замуж за Якова Царьгородского, вместе с которым она стала шпионить в пользу Советского Союза. Моя тётя и её муж Яков Царьгородский были не просто активными членами партии, они, по утверждению тёти Лии и на основании прочитанной мною книги (не помню автора и названия), шпионили в пользу Советского Союза.

    Опять-таки не помню, от кого из молдавских коммунистов я часто слышал, будучи ребёнком, выражение, ходившее в партийных кругах Москвы: “У них в Одессе Землячка, а у нас и Молдавии Печёная... Розалия Самойловна Землячка – то же самое Лия Петровна Печёная в Бессарабии”. До революции, в годы революции и многие годы после неё в Одессе самым популярным членом большевистской партии была коммунистка Розалия Самойловна Землячка, которая входила в ЦК партии многие годы.
    Из обрывков разговоров я понял, что эта их деятельность продолжалась недолго. Точных дат я не знаю, но где-то в году 1920-м тётя Лия и её муж Яков были арестованы румынскими органами государственной безопасности – сегуранцией – и приговорены к смертной казне – к расстрелу.
    Согласно книге, о которой я упомянул выше, вопрос о приведении приговора в отношении тёти даже не стоял. Что же касается её мужа, то власти давали всяческие намёки, что он также будет помилован. Однако, его всё-таки убили.

    По выражению Лии Петровны (так стали называть мою тётю в Москве), её после убийства мужа буквально выбросили на лёд Днестра, в то время это была естественная граница между Румынией и Советским Союзом. Думаю, что это послужило результатом того, что у тёти правая нога была короче левой на четыре сантиметра, а может быть потому, что её пытали в сигуранце – так называли в то время румынскую секретную полицию.
    Советские власти не просто подобрали её, вскоре она стала вторым секретарём партийной организации Молдавской Автономной области, входившей в то время в состав Украинской Республики. Затем, уже в Москве ещё в начале 20-х годов, она слушала лекции Сталина об основах марксизма-ленинизма в Университете имени Свердлова. Тётя Лия оказалась в России совершенно одна, поневоле оставив в местечке Теленешты Оргеевского уезда (по старому румынскому или российскому административному делению), находившемуся в 40 километрах от Кишинёва, мать и младшую на шесть лет сестру (впоследствии мою маму).

    Я не знаю, ввиду своего полного и непростительного невежества, был ли её отец Пиня, учитель в хедере, жив в то время, так же, как не знаю имени её матери (моей бабушки), которую убил накануне войны местный грабитель, которого румынские власти приговорили к 10 годам тюрьмы и которого увидела разгуливающим по улицам Теленешт тётя Лия после того, как Советская Армия освободила не только Бессарабию, но и его. Зато я точно знаю, что её брат, имя которого я забыл, иммигрировал в Чили в 1911 году.
    Лия Печёная, попав в Москву, прослушала знаменитые лекции Сталина в университете имени Свердлова об основах марксизма-ленинизма, а в тридцатые годы закончила институт Красной профессуры (располагавшийся в помещениях упразднённого Страстного монастыря, ныне территория сквера на Пушкинской площади). Я думаю, это была солидная подготовка к профессии партийного функционера.

    Между тем в своей биографии Сталина Дмитрий Волкогонов, согласно найденной в Центральном Архиве Партии записи доклада Жданова перед ленинградской партийной организацией в марте 1937 года (правда не совсем ясно относится ли приведённая в докладе статистика только к Ленинграду или ко всему Союзу), сообщает, что с 1933 по 1936 год Институт Красной Профессуры «...окончили 183 человека, 32 из них уже арестованы. Из 131 оставшихся сейчас в Ленинграде – 53 выявлены как враги народа».
    Тётю Лию после окончания Института на короткое время оставили в Москве, которая была набита в то время «врагами народа», наверное, не меньше, чем Ленинград, однако вскоре её отправили в Сталинград, где она заняла место директора Сталинградского института марксизма-ленинизма.

    Когда у неё была возможность, она водила меня везде и всюду, поэтому я был свидетелем того, что партия не зря приютила её. Несмотря на очень сильный еврейский акцент, её слушали затаив дыхание, а в конце каждого выступления раздавался гром аплодисментов – я был этому свидетель. Основа её аудитории всегда были молодые работницы московских ткацких и им подобных фабрик.
    О её акценте. Однажды, когда мне было уже за двадцать, я и тётя должны были куда-то вместе ехать, что, прямо сказать, случалось крайне редко. Поскольку тётя Лия к тому времени уже была пенсионером союзного значения, ей разрешалось входить во все виды наземного транспорта с передней площадки и ездить бесплатно. Мы пришли на остановку 4-го троллейбуса на Стромынке, подошёл троллейбус, тётя вошла через переднюю дверь, я же, как положено, через заднюю и взял билет. (В то время были ещё кондукторы, которые располагались около задней двери.) И вдруг, не доезжая до остановки Клуб имени Русакова, раздался очень узнаваемый голос тёти Лии (вы помните, я упомянул, что она говорила со страшным еврейским акцентом): “М-а-а-хик (Марик, – так меня называли в раннем детстве дома и во дворе), ты взял бихет?” По тому, как я покраснел до корней своих волос, не трудно было догадаться к кому обращается еврейка с передней площадки. Рассказывая эту историю своим знакомым в Америке, я обычно врал, говоря, что ответил с еврейским акцентом, подражая тёте: “Дааа, тёётяя, я взяях бихет”, будто бы к всеобщей радости окружающих меня антисемитов. На самом же деле, весь мокрый от пота, красный как мак или не очень качественная семга и абсолютно безмолвный, я молил бога о том, чтобы мы как можно быстрее доехали бы до остановки метро “Сокольники”, чтобы мгновенно выпрыгнуть из троллейбуса.

    Лия Петровна была очень красивой женщиной. Помню, как мать моего друга Лёни Зингера, как-то встретив её, сказала мне потом, что у неё очень красивые руки и прекрасная кожа. Тёте тогда было далёко за 60. Несмотря на то, что она сильно хромала, это не уменьшало её популярность среди московской партийной элиты.
    Но это всё потом, а вначале её сделали вторым секретарём Молдавской Советской Автономной области со столицей в Тирасполе, которая входила в состав Украины до объединения с Бессарабией, которую аннексировал СССР в 1940 году, образовав Молдавскую Советскую Социалистическую Республику.
    Лия Петровна Печёная пользовалась значительным уважением в среде партийной олигархии. Я помню, что имя Якира довольно часто звучало в нашем доме. Её ближайшими подругами были жена Якира Сарра и Ольга Лазо – бывшая жена героя Гражданской войны Сергея Лазо, воевавшего на Дальнем Востоке и сожженного в топке поезда японцами. Ольга Лазо жила со своим сыном в Доме Правительства на Берсеньевской набережной.

    Несмотря на нашу бедность (я говорю о семье мамы), брат и я всегда были одеты как дети богатых родителей. На нас были модные тогда матроски, летом из хлопчатобумажной ткани, а зимой из шерсти. На мне было пальтишко, купленное тётей в Торгсине (магазине для привилегированных, где ещё в те годы можно было купить иностранные вещи за валюту, который находился на территории ГУМа). Это пальто потом носил мой племянник, а сейчас я храню его как реликвию в моём доме.
    Кстати, по поводу Торгсина. Из домашних разговоров я узнал, что тётя (а может быть мама), получила 90 чилийских доллара. Почему чилийских? Дело в том, что в 1911 году родной брат тёти и мамы сел на “тот” пароход и эмигрировал в Чили. Так я узнал, что у меня есть дядя за границей.
    А в самом начале 70-х в Израиль эмигрировала большая группа чилийских евреев после того, как новый президент Чили Сальваторе Альенде заключил ряд договоров с Советским Союзом. Так вот, один из этих новых израильтян после нашей беседы случайно нашёл в чилийской газете заметку, где рассказывалось о каком-то событии в жизни чилийской столицы Сантьяго, в котором принимал участие главный раввин сефардской общины Чили господин Печёный. Я, естественно, написал письмо в Сантьяго и, естественно, получил ответ, в котором господин Печёный, которого к тому времени я уже считал своим двоюродным братом, оповещал меня, что он послал письмо своей бабушке в Рио-де-Жанейро с целью узнать, являюсь ли я их родственником. Бабушка в Рио…? Однако это странное известие не остановило меня: я ещё потрепыхался немного, обмениваясь вежливыми письмами. И всё-таки у советских собственная гордость, вскоре переписка прекратилась.
    Всего я пробыл в Израиле 6 месяцев, и вот в один из этих незабываемых моментов пребывания на моей исторической родине (применяя слово “Родина” к России, мы не смели писать его с маленькой буквы) я получил письмо от мамы с именами и адресом наших израильских родственников. Я не помню, указала ли она степень родства, однако меня всё время мучила мысль: откуда у неё эта информация, как она её сохранила? Наверное, Сталин был прав.
    Тем не менее, я позвонил вновь объявившимся родственникам, которые жили в Натании на берегу Средиземного моря, и договорился о встрече. Я не помню их, никаких других деталей этой встречи, единственное, что осталось у меня в памяти: испуганные лица моих, так называемых, родственников, которые я увидел в тот же момент как только мне открыли дверь. Думаю, я пробыл в этом доме не более 10 минут. Сейчас, когда я пишу эти строки, впервые за 30 лет вспомнил их.
    Не помню точно когда, где-то в начале 60-х, в Москву из Парижа приезжала двоюродная сестра мамы, подарившая моему брату плащ-болонья, который я него отобрал, считая, что он ничего не смыслит в иностранных вещах.

    Не могу утверждать точно, я ли создал легенду или услышал её от матери или тёти, во всяком случае она звучит следующим образом: две сестры со своими семьями, которые являются двоюродными сестрами моей мамы, живут на Елисейских Полях, там же находится их фабрика по производству меховых изделий и магазин по продаже продукции фабрики.

    Естественно, меня интересовало, где они были во время оккупации Парижа немцами. Оказывается там же, в Париже: обе сестры были блондинками, и, как не странно, никто их не “продал”. Приехав в Израиль, я написал письмо той самой тёте, которая была в Москве. Не помню, ответила ли она мне, но уже сейчас это для меня не имеет ни какого значения.

    Был у мамы и двоюродный брат – Яков Печёный, которого я помню и фотографии которого хранятся у меня дома. Я также помню его жену – яркую блондинку высокого роста и сына, который был моложе меня на пару лет. Контакты с ними прекратились в начале 50-х годах по их инициативе. По рассказам тёти, Яков был бесстрашный человек. В 1928 году в возрасте 28 лет по заданию ГПУ, не зная португальского языка, он очутился в Рио-де-Жанейро. Видимо, задание он выполнил, так как в начале Великой Отечественной он был Главным прокурором Ленинградского фронта, где и погиб, попав в окружение. Я слышал, что в окружении все работники военных прокуратур были убиты своими же.

    Возвращаюсь на Берсеневскую к Ольге Лазо, которая любила говорить тёте: “Давай я его (т.е. меня) усыновлю”. Тогда это было очень модно, в связи с гражданской войной в Испании, где побеждал Франко, усыновлять испанских детей. Даже тётя Лия говорила маме об этом, на что мама полусерьёзно говорила, указывая на меня: “Вот тебе испанец, усыновляй его”. Я думаю, что тётя сделала бы это с удовольствием, т.к. несмотря на второе замужество, у неё не было детей. Однако, она знала прекрасно, что ни меня, ни брата мама ни кому не отдаст.
    Я помню, что тётя часто водила меня с собой по гостям. Это, наверное, началось, когда мне было лет пять. Смотря сейчас на мои тогдашние фотографии, я удивляюсь, честно, без всякой ложной скромности, я вижу перед собой надутого, вечно чем-то недовольного барчука. Видимо, я умел себя вести в гостях.
    С детства я слышал в домах высокопоставленных подруг тёти Лии: “Этот мальчик должен стать дипломатом”. Я думаю, создавалось впечатление, что этот симпатичный хорошо одетый мальчик, умеющий себя прилично вести в компании взрослых и вразумительно отвечать на их идиотские вопросы, пойдёт далеко.
    Лия Петровна курила и была не против пропустить рюмочку, другую. Мне было пять лет, когда она отвела меня к балкону, чтобы мама не видела, и дала мне папироску. Тогда мне не понравились ни запах, ни вкус, ничего того, что было связано с курением, – отвращение, так можно было охарактеризовать мои чувства. Любовь же к курению появилась у меня значительно позднее и надолго. Об этом и о том как и почему это случилось, расскажу в другом месте. Эксперименты моей тёти с превращением меня в своего компаньона, однако, продолжались. Налила водку на дно стакана, я понюхал и отшатнулся от одного запаха; налила столько же воды, я опять не смог даже приголубить; насыпала ложку сахара, и опять её усилия не увенчались успехом. Потом, не помню в каких гостях, начался эксперимент с пивом. И снова полное фиаско... Проводила она на мне опыты и с курением. Если бы мама только бы подозревала, я думаю тётя Лия потеряла бы сестру. После всего этого можно было бы сделать заключение, что ни пить, ни курить я не буду. И действительно, я не стал алкоголиком, однако это не значит, что я не выпивал и не закусывал на регулярной основе к глубокому огорчению моей мамы.
    Моё посещение дома Ольги Лазо на Берсеневской в Доме Правительства прекратилось однажды и навсегда: умер её 14-летний сын (он был от второго брака) от заражения крови. Случай дурацкий: мальчик сунул руку в парту и наткнулся на ржавый гвоздь. Кремлёвская медицина не помогла. Мне кажется, что после смерти ребёнка Ольга не хотела видеть никого, особенно детей, поэтому закончилась не только мои посещения её дома, но и её дружба с тётей Лией.

    Ещё одного друга потеряла моя тётя, когда через несколько месяцев арестовали Якира, и “Правда” на первой полосе опубликовала открытое письмо жены Якира Сарры, в котором она поддержала все обвинения против её мужа, включая и то, что он был агентом десятка иностранных разведок. Тётя её не простила. Перед расстрелом Иона Якир выкрикнул: “Умираю за Сталина”. Вскоре посадили надолго и жену Якира.

    Что же касается Пети Якира, их сына, то после выхода из лагерей он случайно встретился на Красной Площади с Хрущёвым. Помогло ли это ему в жизни... Увы... Впоследствии он закончил тот же институт, что и я: Историко-Архивный, правда на пару лет раньше меня. Затем он примкнул к диссидентскому движению, в то же время серьезно увлекаясь женщинами и водкой. Умер Пётр Якир в середине 70-х. Мы были довольно близко знакомы.
    Даже не верится, что было такое время, когда еврейскую эмигрантку из Румынии с выдающимся местечковым акцентом, у которой одна нога была короче другой на четыре сантиметра, могли продвинуть так далеко, аж в город, носящий имя великого кормчего (до неприличия запользовали это выражение). Но эта «малина» для тёти продолжалось совсем недолго.

    Тётя вышла замуж второй раз. Дядя Нику (я не знаю ни его полного имени, ни фамилии) был любимцем всей нашей семье, мы его обожали (ужасное слово). Мне он казался очень высоким сильным человеком, не думаю, что он на самом деле был таким, – просто детское ощущение, с неизменной улыбкой на лице. Я о нём ничего не знаю, кроме того, что он был членом ЦК (Центрального комитета) румынской коммунистической партии, арестован в 1938 году, естественно, по обвинению в шпионаже в пользу тысяча и одной капиталистической страны.
    Тётя отказалась дать репрессивным органам нужные им показания против своего мужа, не отказалась от него, за что в том же году была исключена из партии, но не посажена. Согласно справки, которую выдали тёте Лии через несколько лет в результате неоднократных обращений в органы, умер от “болезни”.
    Ещё хочу добавить, однажды я подслушал разговор между мамой и тётей. Из их беседы со слов матери я узнал, что мой отец, который был знаком с дядей Никой, к их удивлению вёл себя прилично, т.к. несмотря на страшное давление со стороны НКВД, не испугался и не дал показаний против дяди Ники. Однако, это не помогало в то время, ничто не могло помочь обреченным.

    Я сохранил все фотографии дяди Ники. Если только можно было бы узнать что-нибудь ещё о нём...

    ***

    Мэри (или Мария Пиньевна Печёная) родилась в 1903 году (умерла в 1977) – в самом начале века – в местечке Теленешты Оргеевского уезда, в 40 километрах от Кишинёва. Поскольку в детстве она, как, впрочем, и её неугомонные дети, в отличии от старшей её на шесть лет Лии, не проявляла прилежания в школе, её формальное образование закончилось двумя классами хедера (она имела, как говорила, два класса хедера) – еврейской начальной школы, где преподавателем был её отец, ходивший по классу и подтиравший полой своего и так нечистого сюртука зелёные носы нездоровой еврейской детворы. Почему это случилось, можно только предполагать: во-первых, она должна была работать с очень раннего возраста, а во-вторых, она, возможно как и её дети, была очень ленивой ученицей, что не помешало ей знать шесть языков: румынский, идиш, русский, цыганский, язык древних айсоров и гагаутов, населяющих южную Бессарабию, а также, переехав в Россию, употреблять несметное количество русских поговорок.

    Мария Петровна (так стали называть мою маму в Москве) прибыла в СССР в 1924 или 1925 году по настоянию тети. Её путь существенно отличался от тётиного: она иммигрировала в Советский Союз в 1924 году из Румынии через Грецию и Турцию – через Грецию она попала в Турцию, а уже оттуда села на пароход, который переправил её через Чёрное море, и на пароходе прибыла в Советский Союз. (Однажды мы завели разговор о наших весьма немногочисленных родственниках, разбросанных по миру, мама как бы мимоходом заметила: “Да, я села не на тот пароход.”)

    В это время Лия Петровна жила сразу после приезда в СССР в самом начале 20-х годов в отеле «Люкс» для привилегированных иностранных коммунистов. В той же гостинице, по рассказам тёти, вместе с ней проживала её подруга Анна Паукер – известная румынская коммунистка, будущий министр иностранных дел социалистической Румынии и которая исчезла с горизонта в годы, когда Сталин «очищал» правительства восточно-европейских сателлитов от евреев, а также Вильгельм Пик – будущий глава Германской Демократической республики, от которого Анна имела ребёнка, и многие другие высокопоставленные представители коммунистического интернационала, руководители коммунистических партий зарубежья, временно или надолго обосновавшиеся в Москве и руководившие своей паствой согласно инструкциям хозяина – Политбюро Компартии СССР, которое оплачивало все их расходы, также как и расходы на содержание моей тёти в тот период. В. Коларов упоминается в книге А. Авторханова “Происхождение партократии” в главе 27-ой как лидер болгарских коммунистов, живший, как и моя тётя Лия, в гостинице “Люкс”. Эта гостиница находилась и находится, я думаю, на улице Горького, на противоположной от старого Моссовета стороне рядом с памятником Юрию Долгорукому; впоследствии её переименовали в гостиницу “Центральная”.
    Маму же тётя устроила в общежитие для иностранных рабочих на Пушкинской улице (ныне улица Большая Дмитровка, а в то время она ещё называлась 2-я Тверская) – в общежитии для рядовых работников зарубежных компартий, хотя в то время Мэри ещё не была членом ни какой партии, включая ВКП (б). Работать она пошла на Электрозавод имени Куйбышева фрезеровщицей.

    Электрозавод был одним из московских предприятий, куда посылали работать иностранцев, а их было немало в то время в Советском Союзе: немецкие коммунисты и евреи, бежавшие от Гитлера, искатели приключений, разочаровавшиеся в западной демократии, среди которых было немало американских коммунистов, и многие другие, поверившие умело поставленной советской пропаганде. Немцы на заводе среди иностранных рабочих составляли абсолютное большинство, т.к. имели лучшее техническое образование. Они, немцы, в 20-ые и в начале 30-х годов составляли костяк квалифицированной рабочей силы завода.
    Там же работала фрезеровщицей моя мама, которая также была иммигранткой.

    ***

    Печальная известность моей Матросской Тишине пришла ещё в годы войны. Это было единственное место во всей стране, где можно было, если повезет, узнать о судьбе репрессированных или пропавших без вести родственниках на войне и в лагерях. С ночи выстраивались длинные очереди несчастных у здания тюрьмы с сумками, в которых лежали передачки, а утром мы, жители Матросской были свидетелями того, как многие из них обливались горькими слезами, получив неутешительные вести. Как я узнал много позднее, в этой тюрьме в то время было устроено так называемое Центральное информационное бюро. Много лет спустя, в 1991 году, имя этой улицы снова было у всех на устах, когда там, т.е. в тюрьме на Матросской Тишине, находились под следствием ближайшие соратники и единомышленники Михаила Сергеевича Горбачева, восставшие против него в тот день, когда я был в самолёте Москва-Белград на пути в Нью-Йорк. Тогда ко мне подошёл возбуждённый югослав и рассказал о содержании только что прослушанного сообщения московского радио, в котором говорилось, что произошёл путч. Это не изменило, как вы понимаете, маршрут моей поездки, не прибавило мне седых волос, однако дало мне понять, что советская власть «загибается», выражаясь сегодняшним полублатным американизированным великим языком, на котором объясняются не только новые поколения рядовых русских, но и их официальные и полуофициальные представители, а также деятели большого и малого бизнеса.
    В связи с этим меня интересует, какие меры предпринимают признанные специалисты языковеды-академики для сохранения языка, которым они так гордятся, который называли и называют не иначе как «великий русский язык», на котором писал «сам Пушкин». Ещё раньше не менее часто я слышал другое выражение: «У советских (естественно, больше всего подразумевая русских) собственная гордость».

    Я думаю, что эти выражения существовали с незапамятных времён в России в виде: «У русских собственная гордость». Где же она теперь? Меня искренно удивляет почему исконно русские слова заменили их английским вариантом. Есть в английском языке слова, как например privacy, и некоторые другие, которые в русском языке могут быть выражены несколькими словами, а порой для более точного понимания их смысла и несколькими предложениями. Есть слова в английском языке, которые отражают не только психологию англосаксов, но и историческое развитие их страны. Например, слово непотизм давно вошло в русский словарь на вполне законном основании. Подобные слова, по моему мнению, могут быть заимствованы, не искажая их произношения, просто приспосабливая к фонетическим особенностям нашего языка. Не знаю как вам, а мои уши не просто режет, а оглушает новое русское приобретение, выражающее самоубийство – суицид, цельнотянутое из английского, в латинской транскрипции пишется suicide, а по-английски произносится суисайд. Другой феномен – это английское слово transparent, часто употребляющееся американскими политиками, имеющее несколько значений, как например, прозрачный, очевидный, откровенный, ясный, понятный. Ново-русские политические деятели тоже взяли это слово на вооружение, но только в переводе на русский, т.е. теперь вся их «деятельность прозрачна», все их грязные дела более, чем «прозрачны». Некоторое время назад наиболее яркий представитель современной русской плутократии, произошедший, по его словам, от русской мамы и папы-адвоката, выступая в Думе, вполне резонно заметил, что теперь стало модно заменять исконно русские слова иностранными. Вот, например, все говорят туалет, а ведь есть наше настоящее русское слово «сральня». Нынешние россияне в своём большинстве неприязненно относятся к Америке и американцам, однако это им не мешает любить всё, что производится за океаном, включая интеллектуальную продукцию, и нещадно обворовывать английский словарь, абсолютно пренебрегая стандартными нормами взаимообогащения, словом ругают и преклоняются. Между тем значительным словарным приобретением последних лет советской власти стало совсем не английское, а итальянское слово – путана.
    По давно установившейся традиции россияне привыкли ругать Запад и преклоняться перед ним, брать оттуда всё, что не стоит денег или стоит значительно дешевле, чем на «родине балета и белых слонов». А почему бы и не брать у этих зажравшихся капиталистов, у которых всего так много, включая их благодушное невежество, которое, прямо говоря, и они сами и их народ возвели в удобный образ жизни. Если же говорить о не столь близком будущем, когда весь мир должен будет говорить на одном языке, если вообще это осуществимо, то, наверно, целесообразно выбрать английский, как самый объёмный и компактный. К этому выводу пришли языковеды на основании исследований в ряде, опять-таки, американских университетов. Но это только мечта, как я уже сказал, далёкого будущего.
    Недавно я написал статью для нью-йоркской русскоязычной газеты об одарённом реставраторе древности. Восстановленные ею работы античных мастеров можно увидеть в экспозициях самых значительных коллекций мира. Но не об этом речь. Я никак не мог придумать название статьи. Стал звонить друзьям и знакомым. Моя приятельница Мая предложила “Магический талант”. Я стал играть со словом “магический” – “магическое прикосновение”, “магические прикосновения” – поскольку ничего не приходило в голову. Само слово “магический” претензионно, а всё вместе получается ужасно длинно. Тогда я перевёл на английский – маджик талант (magic talent), маджик тач (magic touch). Всё как будто легло правильно, коротко и в точку. Или мне всё это кажется? Конечно, я безродный космополит. Я согласен с вами. И всё-таки, я родился в России, прожил там 40 лет и последние 16 лет работал с русским языком: писал, редактировал.
    Мой преподаватель-арабист, чеченец, безрезультатно пытавшийся, я бы сказал, “вбить” в меня арабский, когда я учился в Историко-архивном институте, говорил, что этот язык состоит из шести миллионов собственных оригинальных арабских слов и что даже такое современное понятие как атомная энергия, имеет свой арабский эквивалент. Преподаватели иврита не пытались шокировать меня необъятностью языка предков моей мамы. Конечно, было бы неправильно думать, что эти два древних языка не заимствуют из английского слова, которые отражают современность, т.е. развитие науки и техники, культурной и интеллектуальной жизни. Это необходимость развития любого языка, без этого он беднеет и мертвеет. Во всяком случае я не языковед и “завёлся” только потому, что меня раздражает то, как калечат очень родной, до сих пор, для меня язык. Другое дело, прожив в Америке больше 30-ти лет, начинаешь употреблять при общении с русскоговорящими прямые заимствования из английского, как например, “паркинг”; это же слово употребляют и все россияне. У меня это получилось вне зависимости от того, что происходило или происходит в России с языком, т.к. я стал употреблять слово “паркинг” задолго до появления возможности посещать Россию. В связи со всем вышесказанным хотелось бы обратить внимание на то, на каком языке пишут в нью-йоркских русских газетах и каким языком объясняются со своими слушателями ведущие русских программ нью-йоркских радиостанций. У кого есть возможность, вслушайтесь, вчитайтесь и вы поймёте, что большая часть, так называемых русскоязычных журналистов, имеет весьма смутное представление о языке, на котором они пишут или “вещают”. Однажды я попал на юбилей к своему богатенькому знакомому. Рядом со мной за столом сидел известный радиокомментатор, из которого водопадом лились шутки, смешные истории, забавные замечания. Я вспомнил его радио-интервью и не удержавшись сказал ему: «Саша, а ты в жизни выглядишь значительно лучше, чем на радио».
    Надо сказать, ради справедливости, что “не всё в порядке в датском королевстве”. Время от времени я слышу или читаю, как пишущие люди, примерно моего возраста, критикуют молодых американских журналистов и писателей за, я бы сказал, не за совсем бережное отношение к языку Шекспира. Очевидно, что вместе со сменой поколений происходит модернизация языка в ту или иную сторону, – положительную или отрицательную, в зависимости как к этому подходить и кто этим занимается. Естественно, людям говорившим и писавшим на родном языке много лет, знающим стандарты современного нам литературного языка, в чём мы абсолютно уверенны, кажется дикостью то, как новые поколения выражают себя. Не знаю прав ли я, по крайней мере, хотя бы отчасти, или совсем не прав. Всё же я думаю, что в своих рассуждениях я не одинок.
    А тут ещё одна новость, только теперь уже для меня. На днях появился некролог, в котором сообщалось, что умер Игорь Моисеев. К некрологу был приложен портрет умершего, из которого было ясно, что он из «наших». А я то думал...., что только «им» разрешается привозить крышу для дачи, да, да, настоящую крышу из Англии. Кстати по поводу «наших». «Абрамович, ты не знаешь какой национальности римский папа?» Абрамович, всплеснув руками, воскликнул: «Неужели?!»

    ***

    Мой брат Августин Петрович Печёный (в детстве Авва, а отчество – по матери) родился, как и я, в Москве и в августе, но за четыре года до меня – 30-го августа 1928 года (потерял я его 15-го августа 1999 года уже в Нью-Йорке). Родились мы от разных отцов, однако мы оба никогда не задумывались о нашей генетике и считали друг друга кровными братьями. Правда, позднее, уже в Америке, когда он приехал ко мне в гости через 16 лет после нашей разлуки, я позволял себе иронически заявлять, что, по-видимому, его отцом был грузин, т.к. он не столько говорил, сколько подразумевал , что мужчина должен быть настоящим. Возможно, это 100-процентная правда, между тем я никогда не заводил разговоры с мамой о том, кто в действительности были нашими отцами. Опять-таки в Нью-Йорке я был изумлён не столько его экспансивным поведением, чему и я порой подвержен, а его видением мира, его идеологией. Я часто взрывался, когда он с уважением говорил о Ленине или называл Горбачёва и его жену по имени-отчеству, меня сражало, когда он безоговорочно цитировал написанное в газетах или сказанное по телевидению. «Послушай, Августин, я писал для газет, радио и телевидения, ты веришь мне?» – говорил я саркастически. Ответа я не получал, также как и не мог поколебать его веру в написанное в «Новом Русском Слове». (Эта газета называет себя «старейшей русской газетой на Западе».) Наше идеологическое отчуждение и наше глубокое незнание друг друга началось очень давно. С начала 50-х я провёл три с половиной несчастных года в Советской Армии, вернувшись, я застал его уже женатым на Светлане Марковне Ярошевской, жившей под Москвой в Тайнинке, куда и он переехал. Виделись мы довольно часто, в основном в доме отца Светланы в Тайнинке, а после их переезда в Москву в их квартире на Маленковской около парка Сокольники. Когда же я женился, он иногда навещал нас на Кутузовской, около Бородинской панорамы, где я жил короткое время со своей женой Зиной в квартире её отца Михаила Семёновича Розофарова, бывшего много лет заместителем начальника юридического отдела Госплана СССР.
    Краткое отступление. Однажды, когда я сидел в нашей комнате с беременной Зиной и её сестрой Ларисой, которые была как две капли воды похожи друг на друга, раздался звонок – к нам шли гости. Лариса пошла открывать. Дверь распахнулась, в проёме стоял Августин. Бегло взглянув на Ларису, не поздоровавшись, он промчался к нам в комнату и вдруг свалился на диван в гомерическом хохоте. Всё объяснилось очень просто: за неделю до этого визита Августин был по каким-то делам в центре города, где встретил Зину с её огромным животом, и вот на тебе – живота нет, она что, сделала аборт, как она посмела!, ведь все ожидали маратовского первенца. Может быть, только раз до этого визита он видел Ларису и забыл, что сёстры очень похожи друг на друга.

    Опять я потерял своих баранов, но зная их, я уверен, они не разбегутся. Итак мой брат регулярно навещал меня, будь то на Сущевском валу, куда опять-таки временно мы переехали с Зиной в комнату в огромной коммунальной квартире, уступленную нам Ларисой, или на Фестивальной, где я жил до развода с Зиной и после него, теперь уже до самого отплытия. Встречи были регулярные – он ко мне, я к нему: погулять с его сыном или вымыть по просьбе Светланы окно. Помню, она даже заплатила мне. Как у меня хватило наглости взять деньги, до сих пор спрашиваю себя. Все эти встречи были семейно-деловыми, не помню ни одного глубокого разговора, ни о моей работе, которая интересовала весь Советский Союз, т.к. я делал самую популярную телевизионную программу, которую каждую субботу смотрело около 80 миллионов человек, ни о новостях в области искусства, ни о политических делах внутри страны. Иногда я узнавал, что в Волгограде он работал по 12 часов целую неделю в противогазе. Он и Светлана работали в научно-исследовательском институте на шоссе Энтузиастов, изготавливавшим новые отравляющие вещества. Также я узнал, что один из ведущих научных работников его лаборатории как-то сказал ему: «Печёный, я знаю, что ты хочешь работать и только работать, чтоб тебе не мешали. Извини, никто тебе этого не позволит».
    Однако я прыгнул в нашу зрелость, а до этого были детство и юношество, где опять-таки мы жили разными интересами, и не потому, что у нас была разница в четыре года, а потому что, хотя у нас было много общего эмоционально, мы были довольно разными homo sapience. Не знаю почему, он водился с ребятами с уголовными наклонностями, хотя сам ни в какой уголовщине не принимал участия. Я же занимался своими делами: играл со сверстниками во дворе в спортивные игры, а на чердаке – в ненавидимые мамой карты. В это время я открыл для себя мир книг, часто ездил в детский зал библиотеки имени Ленина. Не помню зачем и что я там делал. С раннего детства я не признавал авторитетов, т.е. для меня не существовало тех, кто в школе или во дворе держал «верхушку». Я не был сам по себе, я имел друзей, но уже тогда я считал, что отношения должны быть на равных. Другое дело мой брат. Если его братва, а среди них, как я сказал выше, далеко не все были кошерные, шли куда-то со двора и звали его, то он беспрекословно следовал за ними. В квартире с Наумом Поволоцким жила пара татарских братьев: Мнира и Радир. Старший Мнира был на пару лет старше Августина, законченный преступник, впоследствии расстрелянный за бандитизм; младший Радив любил издеваться над моими ровесниками: мы были на два года моложе его. Меня он физически не трогал, но всячески дразнил. Прямо скажу, я не был смелым мальчишкой, и всё-таки. Однажды, когда я гулял во дворе, Мнира ударил Августина. Не знаю какие черти вселились в меня, схватив булыжник, которым была покрыта мостовая на Матросской Тишине, я догнал Мниру и со всей силой кинул этот булыжник в его в спину. Не знаю почему, Мнира, бывший на шесть лет старше меня, не тронул меня, хотя я и не собирался убегать, а схватил другой булыжник. Я более чем уверен, что Августин при любых условиях и обстоятельствах пошёл бы на мою защиту. Несмотря на то, что мы даже время от времени дрались, так что однажды я запустил в него ножницами, которые воткнулись ему в ногу, он любил меня беззаветно. Но самой большой его любовью была мама. Эта любовь была такой огромной, что он не имел ни каких секретов от мамы. Однажды, придя домой, я застал маму очень в плохом настроении. Выяснилось, что в тот день Августин сказал ей, что он собирается жениться на девушке не потому, что он любит её, а потому что его близкий друг лишил её девственности и теперь она в отчаянии. Эта история и ряд других, правда, не столь идиотских, со временем привели меня к тому, что я сказал ему приблизительно следующее: у нас одна мать на двоих и он не может монополизировать её для своих откровений, своих эмоциональных нужд, т.к. каждый раз после его очередного откровенного излияния я нахожу её в разобранном состоянии. Я объяснил ему, что Мария Петровна – Мэри Пиньевна по паспорту, несмотря на её кажущуюся выносливость, не имеет достаточный запас эмоциональной и физической прочности, чтобы, узнав ещё об одних выкрутасах её старшего сына, отряхнувшись, шла дальше без хотя бы небольших потерь. Одиночество, война, голод, два бандита – я и брат – превратили этого борца в преждевременную старуху.
    Выше я уже упомянул, что у моего брата была тенденция вращаться в кругу криминальных авторитетов. Правда заключалась в том, что в военные годы и немедленно после них в нашем дворе почти все юноши его возраста тем или иным образом были вовлечены в уголовные дела. Моя мама прекрасно сознавала, куда это всё ведёт. Окно нашей комнаты на пятом этаже выходило на Стромынский переулок, спускавшийся от Стромынской улицы к нашей Матросской Тишине. Последующий мой рассказ со слов очевидца. Группа ребят, которых я только что описал, спускалась по Стромынскому переулку к Матросской Тишине. Среди них был и Августин. Вдруг они увидели, что прямо напротив них, на пятом этаже, на самом краю окна стоит Мария Петровна, которая закричала: «Августин, если ты сею же секунду не отойдёшь от этой банды, то я выбрашусь». Августин отошёл от них на всю жизнь.

    ***
    Я не думаю, что я был плаксивым ребёнком, не думаю, что мои глаза находятся на мокром месте. Конечно, я плакал, когда дрался с братом, а драки были до крови, и он, естественно, побеждал, т.к. был на 4 года старше меня, также я плакал, когда мама, как мне казалось, незаслуженно наказывала меня. Были и другие поводы в детстве. Хочу отметить, что мой брат любил глубоко и беззаветно не только маму и свою вторую жену, но и меня. Правда, понял я это, когда прожил достаточно долго. Часто мы употребляем выражение: “Он (она) любит его (её) по-своему”. Мне кажется, что это выражение как нельзя лучше применимо к тому чувству, которое испытывал мой брат по отношению к своему сыну Лене.

    Что же касается его отношения к тёте Лии, то я думаю, что тётя ему была также дорога, как и мы все: мама, Лёня, Нели, я. Этот параграф, однако, посвящён не моему брату, а, моей, неизученной мною, сентиментальности.
    Почему возникла эта тема? Дело в том, что во второй половине июля 2003 года я ежедневно смотрел по телевидению велосипедную гонку Тур де Франс. На предпоследнем 19-ом этапе от Порника до Нанта была проведена индивидуальная гонка на 49 километров. И вот, смотря эту гонку, я увидел то, что я оставил в своей прошлой жизни более 30 лет назад. Я не знаю, какая река протекает через Нант, но она мне напомнила ту самую, которую я знал когда-то очень хорошо – Москву-реку.

    Съёмки гонки велись в том числе и с вертолёта, поэтому река была видна как на ладони: на ней тренировались две академические восьмёрки, шныряли моторные катера, плавно неслись яхты. Если бы не Тур де Франс и не дождь, ясно было, что и набережная и пляж были бы забиты людьми. Всё было как на Москве-реке в моё время, только у нас не было такого богатства.

    Из окна моей квартиры в Нью-Йорке виден пассажирский порт на реке Гудзон, которая омывает остров Манхэттен с западной стороны, просматривается на значительном расстоянии и сама река. Бываю я и не редко на Ист-Ривер, которая омывает Манхэттен с восточной стороны острова.

    Движение на обеих реках очень активное: вверх и вниз плывут катера и яхты, пересекают реку паромы, иногда проходят довольно внушительного размера грузовые суда, в пассажирском порту стоят огромные лайнеры, рядом с которыми порой можно увидеть не один, а сразу два гигантских авианосца. Всё это очень значительно, мощно, однако у реки нет набережной с толпой гуляющих горожан, нет вообще чего-либо того, что создаёт реке, если так можно сказать, городское лицо, – зелёные бульвары, как в южных городах России, Франции, Италии, пляжей как в Рио и т.д. и т.п. Возвращаюсь к неизвестной мне по названию реке в Нанте. Глядя на неё, мне было уютно, я чувствовал себя (не хочу сказать дома) по-домашнему.

    Всё, что я увидел в Нанте произвело на меня такое впечатление, что я задумался, – ведь этого мне не хватало многие годы, того самого, что я бы назвал по-английски European ambiance (европейского окружения) за неимением в моем словарном запасе адекватного русского выражения. К моему горлу подкатил комок, намокли глаза. Что же со мной случилось? А то, что мы знаем себя, но, честно говоря, недостаточно. Доказательством этому стало то, что приключилось со мной при просмотре велогонки.
    Другой пример, мой друг, который вдруг в возрасте 75 лет после 32-х лет проживания за рубежом вдруг неожиданно решил, что ему лучше будет в Москве, при этом, как он настаивает, сентиментальная чувствительность у него начисто отсутствует.

    Я же другой случай. У меня иногда бывают приступы. Так однажды я смотрел фильм, в котором отец покидает семью и маленькая девочка горько плачет. Ком подступил к горлу. И всё же я думаю, что я не более сентиментален, чем другие. А вообще, к чему эта вся трепотня?.. Ведь не для потомков же?..

    ***

    Я начал своё повествование с тюрьмы (дом номер 18), поскольку это самое значительное место на Матросской Тишине, не считая моего дома номер 16 и дома номер 23/7, где жил самый значительный человек нашей улицы Валя Гафт (родился 2 сентября 1935 года) – друг моих студенческих лет.

    Естественно, вы должны поверить в мою значительность, в чём я сам весьма сомневаюсь, а вот значительность Вали вне подозрений, он Народный артист России. Ещё одна деталь, связанная с домом 23, в котором жил Валя Гафт. В своих мемуарах он пишет, что его двор был бандитский. Дело в том, что не только его двор был бандитский, все дворы вокруг были такими: думается, что это было наследием режима и войны. Когда в армии у меня случились большие неприятности с начальством и меня отправили в Ригу на психиатрическую экспертизу, то в моём отделении я встретил рецидивиста-уголовника из дома номер 23 по Матросской Тишине. Валя пишет, что каждый бандюга имел свою кличку. Так одного из них звали Аршин.

    Через несколько лет я подружился с ним, его реальное имя было Анатолий Аршинов. Помню как однажды, сходя с трамвая и встретив меня, стоящего на тротуаре, протянул мне ногу вместо руки для приветствия – он был на самой верхней ступеньке – и сказал: “Мой старик вымер”. За его оставшейся с несчастливого детства наносной грубостью скрывалась добрая и сложная душа. Думаю, ему было лет около 30-ти, когда он стал известным в Москве иллюстратором самых популярных журналов.

    ***

    Дом 23/7 был последним на северной стороне Матросской Тишины, а напротив него, на южной стороне, в доме номер 20 до моей эмиграции была Первая Московская психиатрическая больница, которую в моё отсутствие переименовали в Психиатрическую клиническую больницу № 3 имени Владимира Алексеевича Гиляровского – известного журналиста, исследователя злачных мест дореволюционной Москвы, написавшего очень популярную книгу “Москва и москвичи” и получившего у пишущей братии любовную кличку “дядя Гуляй”. Никак не пойму, как привязали имя Гиляровского к Матросской Тишине и тем более к психиатрической лечебнице, если он об этой улице никогда и ничего не писал, был психически здоровым человеком, прожив долгую, полную приключений жизнь.

    Однажды я заглянул в буйное отделение психиатрической больницы, где старшей медсестрой была приятельница моего брата. Я думаю, у них был роман. Мы познакомились с ней, когда я был ещё школьником и вместе с братом работал пионервожатым в лагере, где она была старшей пионервожатой. Но не в этом дело. Войдя в отделение, я увидел стоящего у самых дверей голого симпатичного молодого человека. Старшая медсестра, к которой мы зашли с братом по каким-то его делам, говорила голому больному, что пора идти одеваться, т.к. она позвонила его родителям и они должны вот-вот приехать. Не помню, чем закончились уговоры, однако хорошо запомнил, что она сказала мне, что он студент 3-его курса математического факультета МГУ и таких, как он, у них ещё несколько – они студенты того же университета. Как видите, на моей улице у простого советского человека были более чем обширные возможности.

     Но это не единственное переименование улиц. Недалеко от моего дома от Стромынской улицы к парку Сокольники шла улица, которую после смерти Короленко назвали его именем; улица берёт начало у Стромынки напротив бывшего оптического завода Геофизика и кончается у парка Сокольники. Но не только она получила его имя. На этой же улице в доме 3 расположился Центральный Кожно-Венерологический институт имени Короленко (Городская клиническая больница № 14 им. В.Г. Короленко). Порывшись в библиотеке, я не нашел ничего связывающего довольно приличного писателя Владимира Галактионовича Короленко с болезнями “любви”. Короленко за его честность многие не любили, включая Ленина, но ни никто, даже Солженицын не посмели сказать, что он болел сифилисом. Уж не лучше было бы назвать это заведение именем Владимира Ильича, которому приписывают знакомство с серьёзным венерическим заболеванием. Ленин, кстати, писал о Короленко: “…..презренный мещанин, оказавшийся в тисках буржуазных предрассудков”.

    В тоже время теперешние историки Октябрьской революции утверждают, что Владимир Ильич Ленин страдал этой болезнью. Писатель умер в том же 24-ом, что и вождь. Логично было бы назвать Кожно-Венерологический институт его именем. Кощунство? Я думаю, что называть именами любимых писателей сумасшедшие дома и венерические диспансеры действительно кощунство.

     И ещё я помню, пациенты этого “института” вечно висели на заборе, он был довольно низкий, по грудь человеку среднего роста. И вот, однажды, проходя мимо, друг моего брата, одноногий Вова Шулепов, которому тогда было лет 15-ть, впоследствии, получивший не только звание мастера спорта по волейболу, а также Ленинскую премию за выдающееся открытие в области физики и умерший в возрасте около 40 от алкоголя, назвал одного из пациентов “студентом”, за что тот догнал его уже в Володиной квартире и нещадно избил его.

    ***
    Как видите я плохой пастух, однако, попробую собрать всех животных вместе. Перед тем, как перейти к “институту”, я вспоминал 1-ую Московскую психиатрическую больницу, которой, как я уже отметил, после смерти Советского Союза дали другой порядковый номер и присвоили теперь уже имя. Итак, перед главным и единственным корпусом этой больницы был огромный двор с зелёными лужайками, в правом углу которого около забора, ограждавшего больничный двор от Матросской Тишины, как раз у самой стены тюрьмы, росло несколько очень старых и очень ветвистых довольно больших деревьев, какой породы, сейчас я уже не помню. Каждый раз, проходя мимо этих деревьев, я был свидетелем необыкновенной суеты и гомона: там, говоря опять-таки сегодняшним полублатным языком, проходила очередная разборка.

    Это было не единственное место в Сокольниках, где приютилась огромная стая ворон (не грачей, а огромных ворон), но пожалуй самое шумное. Они выясняли свои отношения с утра до вечера, порой не на долго улетая куда-то, и только к ночи постепенно успокаивались, и то, время от времени кто-то из них, видимо не очень довольный своей постелью или соседством, перелетал с одной ветки на другую, опять нарушая покой этого довольно теперь уже утихомирившегося места.

    Как я уже писал выше, перед главным корпусом теперь уже известной вам больницы, был двор, под углом к которому, к самой его западной стороне примыкало здание бывшего общежития Московского Университета, впоследствии ставшее общежитием гуманитарных ВУЗов Москвы (том числе и моего – Историко-Архивного), которое как бы замыкало нашу улицу и имело адрес Стромынка 22, т.е. выходило теперь уже торцом на Стромынку, главную артерию Сокольников, а фасадом – на грязнущую, самую грязную, я думаю, в мире реку Яузу. Хотелось бы знать, в каком состоянии находилась эта река во времена Петра Великого, когда он сызмальства купался в ней голышом, а отроком на известном всем ботике овладевал на ней основами управления кораблём, осваивал в отрочестве теоретические и практические навыки флотовождения.

    Как видите, для студентов МГУ, а впоследствии гуманитарных институтов Москвы, а также для аборигенов Матросская Тишина была очень удобным местом. Они могли родиться на ней, пройти все ступени образования, начиная с детских яслей, потом попасть там же в армию (это для тех, кто не попал в ВУЗ), найти работу на Сокольническом вагоноремонтном заводе (СВАРЗе), а если заболеют, то далёко не надо было ходить, больницы были тут же, если не повезёт, определят в сумасшедший дом, а если уж очень не повезёт, загреметь в каталажку, и уж для совсем невезучих при Красносоветской больнице был морг. Как видите, на Матросской Тишине можно было познать несколько степеней «везучести» и все степени «невезучести». Родившись на Матросской Тишине, можно было, не сходя с неё, пройти все изведанные и неизведанные нам жизненные пути.

    Появившись на свет в самом начале Матросской, я мог до конца своих дней пройти все этапы жизненного пути не сходя с неё. Начнем по порядку. Рядом с роддомом помещались ясли и детский сад, потом 368-я неполная средняя школа. Напротив нее, под номером 10-м, за длинным каменным забором разместились Ворошиловские казармы, где, естественно, расквартировалась воинская часть, кажется пехотная. При царе здесь также были казармы. Не знаю, как их в то время называли, однако известно, что там стоял сапёрный батальон. Просматривая совремённый список предприятий расположившихся на Матросской Тишине, я обнаружил, что сейчас там устроился Ансамбль песни и пляски воздушно-десантных войск России. Далее на северной нечётной стороне улицы начиналась Красносоветская инфекционная больница («туберкулёзный институт», Туберкулезная клиническая больница № 7), которая выходила своим задним забором на тот участок улицы, где я не очень любил бывать, так как там был морг (по улице Боевской дом 3/22). Морг этот, как бы вторгался на территорию больницы и был со всех сторон окружен её забором за исключением той части здания, которая выходила на Матросскую Тишину. Больница выделила ему небольшой квадратный кусочек земли (закрытая в 1922-м Церковь Иконы Божией Матери «Утоли моя печали»), который использовали не для самых счастливых её пациентов. До сих пор не могу сообразить, а где же был вход в это чистилище.

    Матросская Тишина имела ёще одну достопримечательность, свойственную почти всем сокольническим улицам: на ней росло множество старинных лип, под тенью которых мы часто гуляли, несмотря на то, что великолепный парк культуры и отдыха “Сокольники” был в десяти минутах ходьбы. Однако не по всей длине улицы росли эти чудесные липы: часть её, там где расположилась тюрьма, была полностью лишена этой привилегии. Почему и когда это случилось я не знаю. И так мы жили, поживали, если бы однажды мудрецам из Моссовета, а кое-кто поговаривал из самого Политбюро, не пришла гениальная мысль озеленить улицу Горького за счёт одной из сокольнических улиц. Выбор пал на нас. Вырыли каждое второе дерево и увезли на улицу Горького ныне Тверскую. Что можно было сделать? Пойти к сенатору или к члену Конгресса?