Таёжный Тупик
<< В агафьиной тайге >>
Как я ездил к Агафье Лыковой
Мое путешествие к Агафье
Таёжный просвет
Хожение старообрядца Александра Лебедева на Каа-Хем-реку и в горы Саянские в лето от Сотворения мiра 7497-е, от Рождества же Христова 1989-е
Александр Лебедев, инженер-строитель

      «И те, которых весь мир не достоин, скитались в пустынях, и горах, и пропастех земных». Апостол Павел.

      10 июля 1989 года на квартире московского писателя Льва Степановича Черепанова, вот уже 11 лет занимающимся старообрядческой семьей Лыковых (впервые о них в 1982 году написал в своей повести «Таёжный тупик» журналист В. Песков), состоялось небольшое совещание. Кроме хозяина, в нем участвовали председатель Московской общины Русской Православной Старообрядческой Церкви Ромил Иванович Хрусталев и я. Собрались обсудить тяжелое положение, в которое попала на берегах таежной реки Еринат, притоке Большого Абакана, Агафья Карповна Лыкова.
      Сегодня, вероятно, нет нужды рассказывать, кто такие Лыковы. После многочисленных газетных публикаций о них знает не только наша страна, но и Англия с Америкой. Но ныне мы знаем и то, чем контакт с миром закончился для Лыковых. От инфекции погибла вся семья. Умирали один за другим. Болела и Агафья, но выжила...
      Хрусталёв познакомил меня с Черепановым. И вот теперь мы сидели в московской квартире и гадали: какая беда вновь стряслась у Агафьи? По полученным известиям, Агафьи, последней из оставшихся в живых Лыковых, на месте нет: то ли выехала, то ли обрекла себя на голодную смерть где-нибудь в тайге. На запросы Л.С. Черепанова ни партийные, ни советские органы того края не отвечают. А потому нужно срочно вылетать в Абакан.
      Поговорив со Львом Степановичем и обсудив тревожную ситуацию, мы решили рассказать обо всем главе Русской Православной Старообрядческой Церкви – митрополиту Алимпию.
      Мы доложили обо всем Митрополиту. Выслушав нас, Владыка сказал: «Да, многие ныне как-то сопереживают Агафье, этой смелой отшельнице, живущей среди диких зверей в глухой тайге, ну, а мы-то ей и вовсе свои и должны иметь о ней бо́льшее попечение. Благословляю тебя, Александр, поезжай, побывай у нее, поживи, разберись там во всем, все узнай. Бог благословит – готовься в дорогу».
      Участники экспедиции должны были съехаться из разных городов. Встреча была назначена на 3 августа в гостинице города Абакана.
      * * *
      30 июля. Билеты на самолет достать не удалось, поэтому и еду поездом. Воскресным вечером с тяжелым рюкзаком, я, наконец, притащился на Ярославский вокзал, сел в плацкартный вагон.
      Нет худа без добра, посмотрю Россию, Сибирь. Что толку лететь самолетом? Одно преимущество, что быстро. Влет – посадка, и ничего не увидишь, всё промелькнет внизу. Совсем другое дело поезд.
      Вот он плавно трогается, набирает ход и расстояние в четыре тысячи километров начинает понемногу сокращаться. Ехать же мне в этом сором поезде Москва–Абакан почти четверо суток.
      Затихает обычная суета пассажиров. Дело к ночи. Засыпаю под стук колес. Где и отдохнуть, как не в дороге.
      * * *
      Пока фирменный поезд «Хакассия» мчит меня через всю Россию в Сибирь, я хочу пояснить тем читателям, кто ничего не знает о Лыковых, обстоятельства их ухода в глухую тайгу.
      В 20-х годах Лыковы жили своей усадьбой в Тишах, что на реке Большой Абакан. Когда появились истребительные отряды ЧОН, для окрестных крестьян началось нелегкое время, и они стали переселяться подальше в горы, к Лыковым. Из лыковского починка выросла маленькая деревня в 10-12 дворов. Подселявшиеся к Лыковым, естественно, рассказывали, что происходит в мире, все они искали спасения от новой власти.
      В 1929 году в лыковской деревне появился некто Кукольщиков с поручением создать артель.
      В том же году Лыковы, не пожелав записываться в артель, поскольку привыкли к независимости и наслышались о том, что им уготовано в «новой жизни», собрались и ушли все вместе: три брата – Степан, Карп и Евдоким, их отец Иосиф, мать, а также близкие родственники. Карпу Иосифовичу было тогда 28 лет, он не был женат. Все Лыковы подались по реке Большой Абакан вверх и нашли там себе укров. Жили не тайно, а появлялись в Тишах, чтобы покупать кое-какие припасы; вместе с тишинцами поставили лечебницу на Горячем Ключе. Через год Карп сходил на Алтай и привез себе оттуда жену Акунину Карповну.
      В 1932 году образовался Алтайский заповедник, и Лыковым запретили охотиться и рыбачить. Они вынуждены с Абакана уйти. В 1935 году Лыковы ушли на Алтай к родне. Карп наведывался на прежнее место жительства, и там, на своем огороде, при Карпе егерями был застрелен Евдоким. Затем Лыковы подались на Еринат. С этого времени началось для них хождение по мукам. Их спугнули пограничники, и они спустились по Абакану до Щек, срубили там избу, вскоре еще одну, более удаленную от берега и жили на подножном корму...
      Вокруг них, в частности, в Абазе, ближайшем к Лыковым городке горняков, знали, что где-то должны быть Лыковы. Что Лыковы живы, стало известно в 1978 году, когда появились там геологи. Они подбирали площадки для высадки исследовательских партий и натолкнулись на «ручные» пашни Лыковых. Много невзгод пронеслось над их головами за эти годы. Акулина умерла еще в 1961 году. Из-за контактов с людьми вспыхнула эпидемия гриппа, от которой ушли из мира трое детей Карпа – Саввин, Дмитрий и Наталья. В 1988 году от гриппа же умер и Карп Иосифович.
      * * *
      31 июля. Утром просыпаюсь от объявления диктора на станции Арзамас. Отсюда не так далеко и до дома, где я только что побывал в сновидениях.
      А поезд мчится дальне, не сбавляя хода. Начинается новый день – первый день моего путешествия. Каким оно будет? Пора просыпаться.
      За окном мелькает русская равнина, еду в Сибирь – страну доселе мне неведомую, загадочную. Как она меня примет?
      В Канаше пообедал. Аппетит у меня хороший. Если так дальше пойдет, – что будет с моим продовольственным запасом и рюкзаком? Надо воздерживаться.
      В двенадцать часов, совершенно неожиданно для меня Волга – колыбель моя, опять послал мысленный привет своим домашним. Оказывается возможно общение людей независимо от расстояний.
      В 17 часов стало попадаться на глаза больше хвойных деревьев, появились возвышенности. Вечереет. Люди ужинают. Проводник приносит чай: «Извините, сахара нет».
      Хорошо отдыхать в пути. Днем спал четыре раза. Что буду делать ночью? Но оказалось, что и ночью сон прекрасный. «Сон, что богатство: чем больше спишь, тем больше хочется». Свердловск проехали, а я даже не проснулся. Это уже как-то даже досадно.
      За окном всё та же равнина, но уже Сибирь, 2023-й километр пути. Около дороги зайчишка. Стоит столбиком и не боится грохота мчащегося состава. Видно плотно заселена земля. Из птиц в небе видны только коршуны.
      Что меня удручает в дороге, так это музыка. В нашем плацкартном вагоне репродуктор всего один. Все остальные уже сломаны – этот же вопит за всех, а унять его я никак не могу. У него нет регулятора, кто-то оторвал. Удивительно у нас дело поставлено: кормят музыкой насильно. И кому всё это нужно, кому всё это нравится – не знаю.
      Однако поезд наш что-то опаздывает, уже давно должна быть Тюмень. Странное слово «Тюмень» – воплощение чего-то холодного, хмурого, грозного, мрачного. И удивительно, всё это я увидал в архитектурном облике огромного тюменского вокзала.
      А вот воробей, собирающий семечки на перроне, такой же, как в Горьком, но не такой как в Москве – там он страшно грязный.
      За Тюменью идет болотистая равнина, а дальше поезд мчится сквозь необъятные поля золотистой пшеницы, среди которых разбросаны небольшие островки леса. Очень красиво! Деревень не видать. Поля до самого горизонта, как на Кубани.
      Подъезжаем к станции Ишим. На перроне женщины продают горячую картошку – кладут в бумажный кулек по 3-4 штуки на рубль, соленые огурцы, помидорину. Всё это бегом. Остановка короткая. Тут что успел, то и съел.
      Но вот Ишим остался позади. Дикие утки плавают прямо в придорожных канавах. Хотя здесь и деревеньки встречаются, никто, видно, этих уток не стреляет.
      Проезжаем Иртыш. Река широкая, красивая, полноводная. Под мостом проходят большие грузовые баржи. Вода мутноватая с глинистым оттенком. Волны по реке с белыми барашками – видно ветер.
      Хорошо бы искупаться в Иртыше, да и кстати: завтра Ильин день – конец купального сезона в средней полосе. Прощай лето.
      В церквах уже началась служба. Всенощное бдение под Ильин день. Какой красоты поются там стихеры: «Ревностию Господнею распалаем – беззаконныя цари ты изобличил еси зело…»; «Егда ты – пророче чудный… Богови добродетелию и житием чистым смесися с Ним область прием…» Я их очень люблю! Жаль, что я не на клиросе, а поезде.
      * * *
      2 августа. Останавливаемся на станции с загадочным названием «Тайга». Сколько о ней разговоров, даже станция так называется, а самой тайги что-то не видно. Но всему своё время, нагляжусь я еще на эту тайгу.
      На перроне суета. Все спешат что-то купить. Тороплюсь и я. Сегодня постный день – среда. Однако купить что-либо здесь не так просто. На станции всего три ларька и вокруг них весь поезд. Попробуй пробейся к прилавку. Но через некоторое время мне удается это. Купил булочку, кулёк помидоров и два пирожка. Поезд стоит десять минут, тут не до сдачи, схватил – и в вагон.
      Каких только названий станций не встречается по дороге: Баня, Яя… Косят сено. Буйно цветет разнотравье. Пчёлок бы сюда, но пасек не видно. Пропадают десятки тонн душистого цветочного мёда. Если так пойдет, скоро его будут у нас отпускать только в аптеках по рецептам врача больным людям.
      Постепенно кончается лесостепь, и мы въезжаем в зону лесов. А вот и первый кедр. Стоит посреди поляны. Но вот опять поле, теперь уже с картошкой. Колорадского жука никто не собирает, должно быть, его здесь нет. А в Европе он замучил. Всё свободное время уходит на жука, вёдрами собираем!
      Воздух здесь чистый. Дыши, сколько хочешь, и люди живут ровно столько, сколько им Господь отвел.
      Проезжаем реку Чулым – приток Оби. Город Ачинск. Здесь нас цепляют к тепловозу, едем медленно, останавливаемся на каждом полустанке, он тянет нас на юг.
      * * *
      3 августа. Утром, в четыре утра, поезд прибыл в Абакан – столицу Хакасии.
      Тяжелой была судьба этого народа: в XIII веке во время завоеваний монголами погибла его культура. В XIV веке оригинальная письменность Хакасии была изменена на кириллицу. Лозунг – «Залп “Авроры” пробудил Хакасию!» – был «подтвержден» в 1937 году расстрелом всей интеллигенции. В настоящее время Хакасия в третий раз возрождает свою национальную культуру.
      С момента присоединения к России Хакасия приняла Христианство, но не смотря на это, молитвы и жертвы богам здесь приносят до настоящего времени. Первая рюмка в нынешнем застолье выливается на пламя горелки газовой плиты – в дар матери огня.
      Есть в земле Хакаской проклятые места. Сюда не заходят ни кони, ни другая какая скотина, туда не залетает даже птица.
      Когда мимо подобного места идет автобус, все стараются задобрить «хозяина»: в окна автобуса кидают пищу или какие-нибудь предметы.
      Здесь бес в образе безбородого человека-великана, хватая рукой телегу, останавливает коня, а иногда те же бесы так наседают на коня, что тот едва тащит пустую телегу, весь покрываясь пеной.
      Были, конечно, смельчаки, которые отваживались ночевать там на спор. Кончалось это для них гибелью или болезнями. Рассказывают они о невероятных видениях, рассказывают одно и то же..
      В подобные места можно ходить только с молитвой – как непобедимым оружием, имея на себе крест и пояс.
      Остановился я в Абакане в гостинице «Хакасия». Здесь должна была собраться вся наша группа:
      Лев Степанович Черепанов – руководитель и организатор экспедиции, московский писатель.
      Эльвира Викторовна Мотакова – художник из Красноярска. Она уже несколько раз побывала у Агафьи Карповны Лыковой, ее картины экспонировались в Москве и были даже удостоены медали.
      Николай Петрович Пролецкий – профессиональный фотограф, тоже неоднократно приезжавший на Еринат.
      Тамара – дочка Николая Петровича – 16 лет.
      Из разных городов, разными путями мы все – Черепанов, художник Эльвира Викторовна Мотанова и фотограф-профессионал Николай Петрович Пролецкий – съезжаемся в Абакан в гостиницу «Хакасия».
      Ну и аз грешный: Лебедев Александр Семенович – инженер-строитель Московской Старообрядческой Митрополии. У меня весьма трудная задача: разобраться во всех религиозных вопросах.
      Сложное положение живущей в тайге Агафьи усугубляется еще и тем, что вследствие инфекции погибла вся семья Лыковых. Люди умирали один за другим. Болела и сама Агафья, но выжила.
      И не случайно о ней сейчас знает не только наша огромная страна, но и Америка, Англия. Итальянская газета «Corriere della Sera» рассказывала всей Италии о духовном подвиге русской отшельницы.
      Агафья ведет борьбу не только с бесами и дикими зверями, но еще и с непорядочными людьми. Противопоставляя свою чистую нравственность нашей, она являет такую силу духа, которая для многих из нас недосягаема. Про таких Апостол Павел сказал: «И те, которых весь мiр был не достоин, скитались в пустынях и горах, и пропастях земных». Обратите внимание на слова «весь мiр был не достоин». Вот как высоко Апостол Павел ценит этот подвиг!
      Немалый интерес представляет Агафья и для современной науки. Вот почему во всех экспедициях Л.С. Черепанова участвовали разные ее представители.
      Лыковых посетили сотрудники Казанского университета, кандидаты наук филологи В.С. Маркелов и Г.П. Слесарева. Познакомившись с материалом о Лыковых, они пришли к выводу: язык Агафьи законсервировал те обороты древнерусского языка, которые помогут озвучить молчащие пока что памятники литературы Древней Руси.
      Они попросили Агафью прочитать некоторые места из незнакомого ей «Слова о полку Игореве». Сейчас это чтение принято за образец звучания памятника.
      Г.Г. Белоусов, кандидат филологических наук Красноярского педагогического института – занимается лексикой Лыковых. Кандидат наук из Ишимского педагогического института В.И. Шайдурский, изучающий историю сибирского земледелия, тоже побывал у Лыковых. Я слышал, что Виталий Игнатьевич готовит публикацию о земледелии на таежной заимке. Будем надеяться, что удастся познакомиться с этой интересной работой.
      Научный работник Московского НИИ картофельного хозяйства О.Н. Полетаева, исследовав картофель, полученный от Агафьи в прошлом году, пришла к совершенно неожиданным результатам: оказалось, что Агафьин картофель по качеству превосходит все наши лучшие сорта (доля крахмала в клубнях 26,2 %, повышенное содержание сухих веществ, генетически чист).
      Теперь он передан во многие институты страны для селекции, проходит как сорт «лыковка». Оздоровленную картошку экспедиция Л.С. Черепанова передает для выращивания в закрытых оранжереях и использования в дальних космических полетах.
      Профессор Института медикобиологических проблем Минздрава СССР, лауреат Государственной премии А.С. Ушаков также посещал Лыковых, изучая режим питания: состав пищи, ее энергетическую ценность для применения в своих научных разработках. Собранный материал был использован для определении рациона космонавтов.
      Профессор И.П. Назаров – главный анестезиолог Красноярского края, заведующий кафедрой Красноярского медицинского института, неоднократно приезжал к Лыковым, осуществляя постоянный медицинский надзор за их состоянием. Взятый им анализ крови Лыковых исследовался в Институте медицинских проблем Севера.
      У обследуемых было обнаружено полное отсутствие иммунитета, за исключением одного клещевого энцефалита.
      * * *
      …Стук в дверь моего номера прервал мои размышления. Совершенно неожиданно входят члены нашей экспедиции. Оказывается все уже в сборе. Знакомимся. Пьем чай. Узнаю, что Агафьи на Еринате нет, что она выехала верховья Енисея в женский монастырь, что уже сегодня через три часа летим в Кызыл (Красный) – столицу Тувы (до 1918 г. Белоцарск). Все расходятся. Сбор через полтора часа.
      Я же решил принять с дороги ванну.
      Вспомнилось мне тут стихотворение В. Маяковского «Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру». Не поленитесь прочитать из него несколько строк:
         И вот мне
         квартиру
         дает жилищный,
         мой,
         рабочий,
         кооператив. […]
         Всё хорошо.
         Но больше всего
         мне
         понравилось –
         это:
         это
         белее лунного света,
         удобней,
         чем земля обетованная,
         это –
         да что говорить об этом,
         это –
         ванная.
         Вода в кране –
         холодная крайне.
         Кран
         другой
         не тронешь рукой. […]
         На кране
         одном
         написано:
         «Хол.»,
         на кране другом –
         «Гор.».
      После моего мыканья в поезде в течение четырех суток, ванна воспринималась мною как и литейщиком Иваном Козыревым, пришедшим с работы домой.
      Налив воды из «хол.» и «гор.», я был поражен ее голубоватым цветом. Словно ее так приятно подкрасили. Потом только я узнал, что такая вода течет в Большом Абакане. Ванна белоснежная, вода нежно-голубая, приятной температуры, и я погрузился в «это», как в сказку. Блаженство!
      Но всему приходит конец… Выдернув пробку, я стал сбрасывать воду, но через некоторое время – о ужас! – вода из ванны полилась прямо на пол! Я не знаю, как вам, но мне было не до юмора: ботинки мои плавали и вот-вот должны были утононуть; вода, залив весь пол, уже шла через порог в коридор, а я был весь в… мыле. Ну, «Хакасия»!
      Окатившись под душем и одевшись, побежал за уборщицей. Благо ее быстро нашли.
      Но вот всё убрано. Можно теперь уже и одевать рубаху. Представляю, какой она имеет вид в моем рюкзаке. Но гладить ее, очевидно, здесь мне не придется. Уже нет времени. Надев рубаху и подойдя к зеркалу, был удивлен, как это моей жене удалось так хитро выгладить мне рубаху. Благодарю, Людмила.
      …Короткая передышка – и снова в дорогу. Все собираются и мы отправляемся в аэропорт. Там, в ожидании посадки на самолет в толпе отлетающих в Москву я вдруг заметил знакомое лицо. Вначале не поверил своим глазам: отец Симон – настоятель церкви в Минусинске. Поздоровались, подивились встрече. Гора с горой только не сходятся. Он летит в Москву, а я в Туву. В нескольких словах рассказал отцу Симону о цели моей поездки. Он, покачав головой, сказал: «Да, Александр, непростая у тебя задача». Я попросил его передать мой поклон Владыке Алимпию, сообщить ему, что я жив и здоров.
      Но вот мы сидим в самолете. Машина марки «Л-410» – комфортабельная, уютная, маленькая, все располагает человека к отдыху и приятному полету. Взлетаем. Летим на высоте четырех тысяч метров. Наш путь лежит по следам Агафьи в верховья Енисея, в небольшой женский монастырь, где, по сведениям, сейчас может находиться Агафья.
      Сосед по креслу мне поведал: тувинцы по расе ближе к китайцам. Низкорослые, русских не любят – режут. Любят чай, табак, водку. Услышав такую характеристику, я потерял всякую охоту разговаривать.
      С воздуха Большой Абакан представляет собой сплошные зигзаги.
      Пролетаем над Минусинском. А вот и Саяны. Это уже настоящие горы с пиками и хребтами, где местами лежит снег. Иные горы поросли лесом. Здесь по ручейкам и болтам растет «золотой корень» из семейства женьшеня.
      Петляет горная дорога. Ниже – юрты кочевников.
      Но вот горы еще выше. Пролетаем Уйбацкий перевал. Машину нашу начинает покачивать, порой довольно сильно. А вот еще один перевал со странным названием «Веселый». Такое название получил он после того, как здесь разбилась какая-то веселая свадьба.
      Самолет так начинает подбрасывать и раскачивать, что просто жутко! Немудрено, что здесь кто-то разбился. Как только выдерживают конструкции – машина машет крыльями, как птица. Никогда такого не видел, да и не видеть бы. Немудрено, что здесь уже кто-то разбился. Не разбиться бы и нам. Помоги, Господи, долететь благополучно!
      Пролетели перевал и стало полегче. Внизу по Енисею плывут два больших плота с туристами. Видно, как они работают рулевыми веслами, направляя плот между порогов.
      На одном из этих плотов плывет – как вы думаете, кто? – Агафья! Попробуй ее догони! Но об этом мы пока ничего не знаем, летим над ними.
      Самолет наш опять начинает трясти. Вот-вот оторвется крыло, тогда прямо в Енисей угодим. И когда только кончится этот ужасный полет! Но вот приземляемся. Слава Богу, живы! Не летать бы так никогда!
      Едем на автобусе в город. Лев Степанович здесь второй раз. Все уже знает. Договорился по телефону с гостиницей, куда мы и держим путь. Надо сказать, что двери гостиниц, дорогу к авиабилетам нам открывала и помогала преодолевать другие дорожные тяготы опять же Агафья. Вернее, ее имя. Здесь его хорошо знают, и, когда мы его произносили, перед нами открывались не только двери, но и сердца людей, невзирая на должности. Все были готовы нам помочь.
      По газонам и тротуарам ходят удоды – красивые такие птицы, размером несколько больше скворца: пёстрый наряд, гребень на головке, длинный, слегка изогнутый клюв. Ходят они здесь как воробьи, порхая по газонам и блестя зеркальцами своих крыльев.
      Я опять вспомнил пророка Давыда: «Возвеселил мя еси, Господи, в твари Твоей, и в делех руку Твоею возрадуюся». Как не восхититься? Удод в нашей местности встречается редко. А вот так близко не видел никогда.
      Город Кызыл – столица Тувы – очень зеленый и красивый. Грунты здесь каменистые, в основном, галечные и очень плотные. Позволяют принимать тяжелые самолеты прямо на грунт. Не земля, а клад: добавил цемента и бетон готов.
      В гостинице нас приветливо встретил администратор – Клара Прокофьевна. Отведя нам комнаты, она поторопила нас поужинать. Рабочий день у сотрудников уже кончался. Ужин состоял из салата и национального блюда «хан». («Изиг-хан» – так тувинцы называют кровяную колбасу, что в переводе означает «горячая кровь».) Выглядело оно довольно живописно и представляло собой кишки, наполненные кровью и запеченные в духовке с приправами.
      Однако есть его я не мог: употребление крови запрещено христианскими законами.
      – Вы, ребята, как хотите, но мне есть это не положено по закону.
      Я попросил чего-нибудь другого, и мне принесли печенку с картошкой, запеченную в сметане. Вот это вполне пойдет.
      – Ну, как, ребята, ваш «хан»?
      – Ну, Семёныч! Ты такого никогда не ел. Очень вкусное блюдо, хотя, может быть, и непривычное.
      После ужина отправились смотреть вечерний город. В архитектуре встречается китайский стиль. На набережной широкого Енисея стоит знак «Центр Азии». Стоя около него, я испытывал какое-то волнение. Здесь бывали великие землепроходцы и путешественники: Н.М. Пржевальский, С.И. Дежнев. Горы, окружающие город, уже в сиреневой дымке наступающих сумерек. Ну до чего же красиво! Не случайно их писал Рерих. Их нельзя описать, их надо видеть!
      Мимо нас тек Енисей. Могучая река. Вода прозрачная, течение быстрое, стремительное.
      Решил искупаться. Нырнул – и понесло меня, как щепку. Выбрался на берег. После купания тело приятно холодит.
      Но вот наступают сумерки, пор возвращаться. Завтра хлопотный день. Когда подошли к гостинице, уже было темно. Погода стояла теплая. Интересно, что двери гостиницы на ночь не только не запирают, но даже и не закрывают, висит только тюлевая занавеска от мух и комаров.
      * * *
      4 августа. Утром идем закупать продукты: сегодня летим в верховья Енисея. Купили 26 буханок хлеба и еще кое-что. Сегодня на дежурном пожарном вертолете летим в верховье Енисея. Ждем машину, нас обещали подвезти на лётное поле. Здесь пожарные вертолеты следят за состоянием лесов, и наш полет приурочен к их патрульному графику.
      Но вот погрузка. «Живей, живей, ребята!» Загружаемся в вертолет. Взлёт. Я впервые на вертолете. Внизу маленькая тень от нашей «стрекозы».
      С высоты видно, как здесь в верховьях Енисей разделяется на два русла: Улуг-Хем, что в переводе означает хороший (большой) Енисей, и Каа-Хем – плохой (малый) Енисей. Енисей же в переводе – большая вода. Большой Енисей остается слева от нас, мы же летим на руслу Каа-Хема (Малого Енисея).
      Направление полета – юго-восток. Под нами горы со скудной травяной растительностью, как на географической карте. Дальше – высокие, покрытые лесом горы. Высота полета 1840 метров.
      Какие пространства лесов! Слава Богу, что сюда не может проникнуть человек своей, всё уничтожающей техникой. Предусмотрено природой – не пускать его сюда, дабы здесь не было всё уничтожено.
      Помимо визита к Агафье в этой экспедиции у меня еще одна важная цель. Цель нашей экспедиции, а в особенности моя – встретиться, пообщаться со старообрядцами Сибири. Определить, каких они толков и согласий, наладить контакты. Познакомить их с существованием Русской Православной Старообрядческой Церкви, как центра старообрядчества, посеять мысль о всеобщем Всемiрном Соборе старообрядцев всех направлений и согласий.
      Нам есть о чем поговорить! Сейчас есть возможность и необходимо сократить дробление в старообрядчестве, решить вопрос о повышении грамотности в духовных вопросах путем открытия школ: многие согласия отмерли, а сами старообрядцы порой даже не знают, к каким согласиям принадлежат.
      Очень важна проблема духовной грамотности. Необходимо выслушать просьбы, пожелания, претензии, уменьшить отчужденность, защитить интересы меньшинств, познакомиться с современной жизнью Русской Православной Церкви, решить вопросы снабжения календарями и другой христианской литературой.
      Что и говорить, задачи очень большие. Вчера их нельзя было решать, а теперь для этого есть все возможности и не воспользоваться ими есть преступление!
      ...Но вот вертолет завис для посадки в в верховьях Каа-Хема в местечке Малый Чёдуралыг, что в переводе означает «черемуха». Здесь находится небольшой, маленький женский монастырь безпоповского согласия.
      Опускаемся на луг скошенного сена, которое в свою очередь тут же взлетает на воздух.
      Выгружаемся, относя вещи в сторону. Вертолет тут же взлетает, поднимая такой сильный ветер, который, того гляди, свалит с ног.
      Шум от улетающего вертолета стихает. Наконец шум стих. Оглядываюсь кругом. Стрекочут кузнечики. За деревьями изредка кричит петух. Лениво лают на нас собаки, привязанные к изгороди собаки. Прекрасная погода. Тишина. За лесом поднимается в синее небо гора высотой в полторы тысячи метров. Красота! Рай земной!
      В этой атмосфере какого-то абсолютного покоя я сразу обмяк душой. На краю луга в тени деревьев, в березках, стоит тихая, старая сгорбленная старушка с лестовкой в руке. Я ее сразу и не заметил. Сразу и не заметишь. Наш руководитель, Лев Степанович Черепанов, подходит к ней: «Здравствуй, Васса! Ты меня помнишь?» – На лице старушки растерянность. Льва Степановича она, очевидно, не помнит, явно забыла.
      – Приглашай нас к себе.
      – Что с вами делать? Идите уж.
      Перетащили свои к дому Вассы, развели костер. Вот тут из разговора выясняется, что Агафьи здесь уже нет. Погостила и уплыла к себе на Еринат, вот уже три дня назад на плоту с туристами. Вот те раз…
      Поужинав, пошли искать матушку Максимилу, чтобы поподробнее узнать всё об Агафье. Максимилу мы нашли на покосе.
      Она сидела на земле и разговаривала с Николаем-бородачом – мужчиной лет шестидесяти, с бородой, одетым по-походному, с рюкзаком за плечами и в шляпе. Правая рука собеседника была без кисти, вдета в чулок.
      – А что с рукой-то, Николай?
      – В тайге оставил.
      Как потом выяснилось, Николай сам себе отрубил кисть своей правой руки топором, так как «она влекла его ко греху».
      Наказал ее и себя за грех – отсек от себя, отсёк по евангельскому примеру: «Аще влечет тебя око твое ко греху – выколи око. Лучше тебе без ока внити в Царствие Божие, нежели с оком ввержену быть в геенну».
      Да! Волевой живет здесь народ!
      Инокиня Максимила одета по чину. Ей 47 лет. В мiру – Мария Бунькова. Пострижена она знаменитым иноком отцом Палладием. Лев Степанович с ней знаком. В прошлом году он возил ей письмо от Агафьи.
      Поздоровавшись, Лев Степанович всех нас представил матушке Максимиле.
      Меня так: – А это Лебедев, – сказал он, – Александр Семенович – личный представитель Митрополита Алимпия Московского и всея Руси.
      Максимила на это, как говорится, и бровью не повела, и «ухом не повела».
      Присели на луг. Л.С. Черепанов спросил ее:
      – Где Агафья?
      – Уехала на кармане (так она назвала катамаран, на котором был сделан плот).
      – Когда же?
      – Вот уж третий день.
      – С кем?
      – С Дерябиным Валерием Сергеевичем, инженером из Москвы. С ним еще было четверо мужиков, да одна девка – Елена Шестак из Абакана.
      – А мы, Максимила, к ней приехали. Жаль не встретились. Как же ее теперь догонять? Где искать?
      – Она на Еринат, домой поехала. Не осталась у нас здесь жить.
      – А как вы встретились? Вы же не знаете друг друга?
      – Я как-то сразу ее узнала. Видела ее портрет в газете. Она там баская такая. Зацепились друг за дружку – и в слезы. Две сироты.
      Как оказалось, Лыковы знали о существования этого монастыря. Карп Осипович, очевидно, поддерживал как-то с ним связь поддерживал иногда связи с мiром. Поэтому после смерти отца Агафья написала письмо Максимиле и попросила Льва Степановича отвезти его на Малый Чедуралыг. Что тот и сделал. А потом и сама приехала погостить, присмотреться к здешним обычаям.
      – Максимила, а ты о Ленковых что-нибудь знаешь? Эти супруги жили у Лыковых всю зиму, еще при Карпе Осиповиче.
      – Да, Агафья говорила. Они австрийские.
      Меня это очень удивило. Я думал, что Лыковы безпоповцы, а они, оказывается, принадлежат к нашей Церкви, которая ранее называлась Старообрядческой Церковью Белокриницкого Согласия. Белая же Криница находилась на территории Австро-Венгрии и поэтому нас иногда называют «австрийцами», хотя Старообрядческая Церковь ничего общего с Австрией не имеет.
      Постепенно к нам сходится народ, кругом сидят и стоят человек пятнадцать, наверное, все местное население. Впрочем, от пришельцев точное число жителей скрыто. Здесь старообрядцы – люди очень осторожные.
      И я знакомлю обступивших нас людей с хроникой жизни Старообрядческой Церкви. Рассказываю о праздновании 1000-летии Крещения Руси в Москве и других городах России. Показываю фотоматериалы, церковный календарь. Народ с интересом слушает. Задают вопросы. Особенно придирается ко всему Николай, все хочет меня «срезать»: «Смотри, “аминь” не поставили».
      Ничего подобного в этой глухомани не видали. На Нижнем Чедуралыге живут человек 15, а на Верхнем – человек 30, но все это не точно. Истина здесь для посторонних и от пришельца скрыта. Все они здесь безпоповцы. Живут попросту нелегально. Паспортов не имеют, денег не признают и неприемлют. «У нас здесь только Авраам пенсию получает, так мы с ним не молимся», – говорит Максимила..
      Вечереет. Идем вместе с Максимилой с покоса. Нам надо где-то записать все сведения об Агафье и новости по Агафье, и Максимила предлагает зайти к ней в избу.
      Положив входные поклоны, я присаживаюсь, сел на лавку. В избе собран небольшой иконостас из 10-15 икон, лежат на полочке книги, стоит аналой. По праздникам люди собираются в этой моленной на службу и служат службу. Но, по словам Вассы, приходят только по большим праздникам: некому читать, а одной Максимиле трудно.
      Всё записав в дневник про Агафью, мы уже собрались уходить, но тут в дверях появляется Анна. Ей лет семьдесят. Живет она вместе с Максимилой.
      – Почто пришли?! Ну-ка, давайте выметайтесь! Нечего вам здесь делать!
      Максимила попыталсь нас защитить:
      – Оставь их, Анна, хорошие они люди, за Агафьей приехали.
      Но Анна не унималась:
      – Некогда ей с вами болтать, корову доить надо.
      Прощаясь с Максимилой, я предложил ей, если есть у нее крюковые книги, попеть. Как еще я мог доказать ей, что я свой, старообрядец? Она с интересом посмотрела на меня, улыбнулась как-то загадочно и согласилась: «Есть книги, давай споем. Но только завтра, потому что уже поздно».
      Договорились встретиться утром. На том и расстались. Итак, завтра я буду сдавать экзамены по крюковому пению. Интересно, что она мне предложит спеть?
      Здесь я должен пояснить несведущим, что в России существуют две системы музыкальной записи. – Одна из них – пятилинейная нотная система, которая не требует объяснений. Другая – крюковая, или иерографическая, она же знаменная, так как записана знаменем, или знаком. Крюки, или знамена, содержат определенное количество звуков; известно их количество, длительность и высота. Это древняя система звукозаписи, пришедшая к нам с востока (от греков) с принятием Христианства. о крюкам петь гораздо проще, чем по линейным нотам.
      Ужинаем у костра около дома Вассы. Подвелдя итоги дня, затушили костер. Оставшийся от трапезы хлеб, заворачиваем в целлофан и Н.П. Пролецкий убирает его повыше, закрепляя между ветками березы, чтобы не достала лошадь. Приведя всё в порядок, пошли в дом Вассы. Эльвира и Тамара спят в сенях, а мы – на полу в избе. Я кладу начал и ложусь тоже. Света в избе нет, всё, как во времена Пушкина, освещается лучиной и если есть керосин, то лампой.
      Только стал я засыпать – залаяли собаки, да так зло, с остервенением и визгом, что чувствую: аж рвутся с поводков...
      Васса встает со своей лежанки:
      – Никак медведь пришел. Где спици-те (спичкии-то) у меня? Пойду посмотрю.
      Лев Степанович зажигает и дает ей свой карманный фонарик. Васса отказывается, ссылаясь на то, что не знает как им пользоваться. «Да бери, Васса, он же горит». Васса берет фонарик, направляется к двери.
      Сестра Вассы, Зиновия, приехавшая сюда доживать свою жизнь (ей тоже под семьдесят), отговаривает:
      – Не ходи, задавит он тебя.
      Но Васса уже в сенях.
      Зиновия: «Смелая. А я бы вот нипочем не пошла, твори он там что хочешь и чего хочет».
      Приходит Васса:
      – Вон в тот угол лают. Верно, он опять на кислицу пришел. (Кислица – красная смородина, растет по ручью.)
      Собаки не давали спать полночи. Заснул я только под утро.
      * * *
      5 августа. Проснулся позднее всех. Сегодня суббота – 5 августа 1989 года. Умывшись из ручейка, которые здесь текут по всему огороду, орошая землю, иду в келью класть начал. Обе старушки, хлопоча по хозяйству, внимательно за мной наблюдают. Их взгляды я просто чувствую спиной. Мне нужен подрушник, хозяйки это знают, но, испытывая меня, его мне не предлагают.
      Подрушники – поясню – это то, что кладут под руки при совершении земного поклона. Служит он для соблюдения чистоты рук во время молитвы. Правилом предписано молиться чистыми руками. В никонианской или новообрядческой Церкви подрушники отсутствуют. Нет у них практически и земных поклонов. Там это отмерло. Однажды никонианский священник, с которым я беседовал, удивляясь и восхищаясь, спросил меня: «Я одного только понять не могу, как вы через все эти гонения подрушники пронести смогли?!»
      Вот этот-то подрушник мне и нужен. Бабушки смотрят и ждут, выжидают, спрошу ли я его у них. Пришлось спросить. Сразу принесли, дают два подрушника, каждая свой. Они их уже приготовили и только ждали, чтобы меня проверить, настоящий ли я старообрядец. Вот так здесь всё.
      Покончив с молитвой, я вышел во двор, где у Льва Степановича с Николаем Петровичем уже давно сварена каша и кипит на костре чай. Н.П. Пролецкий показывает мне пустой целофановый пакет, в который мы с вечера завернули хлеб. Все-таки лошадь достала его ночью и съела, как тщательно мы его ни прятали. А вот два огурца, которые были в этом пакете, остались нетронутыми.
      Все собираются к завтраку. Прибегает и Эльвира – она уже успела написать этюд. Я даже удивился. Вот талант! Да как здорово!
      Едим кашу, пьем чай. С нами сидит у костра и Васса. Но вот совершенно неожиданно для меня появилась Максимила, несет две крюковые книги: Октай и Обиход. Сдержала-таки своё слово.
      – Ну, давай споем, Александр.
      – Давай споем.
      Мы поем – все слушают. У Максимилы приятный голос, и пение она знает хорошо. Я вдруг понял, почему она вчера на мое предложение спеть так хитро улыбнулась… Соревнование наше идет нормально, Максимила гоняет меня по Октаю, как школьника на экзаменах, но все усилия напрасны, «зашить» она меня не может.
      Покончив с Октаем, беремся за Обиход. Кто кого тут «зашивает», я даже не знаю. Вырос я на клиросе, и всё это мне известно с сорок шестого года. Напев тоже одинаков. Но тут Максимила, открыв книгу на последней странице, берет оттуда рукописный лист, вложенный туда, и говорит:
      – Ну, давай теперь, Александр, споем «Достойно» по-гречески.
      Так вот где, оказывается, скрыта изюмина! Такого я не ожидал.
      Какие молодцы все-таки старообрядцы! Через огонь и воду прошли. Удивительно все-таки, как старообрядцы всё это сохранили. И книги, и пение, и погласицу. А эти книги, неведомо откуда принесенные, неведомо кем написанные и в каком веке, через какие горнила гонений прошли – и живы! Их спасали, рискуя жизнью. За них умирали, «не моргнув глазом и ничтоже смутяся». И все донесли до наших дней, несмотря на гонения. И нет в них никаких ошибок. Все они одинаковы в текстах — и в Москве, и в этом далеком краю, таежном захолустье на Туве.
      Но вернемся к пению. Максимила смотрит на меня вопросительно, и я понимаю ее чувства. Вроде того: «Ну, как?»
      В церкви иногда поют по-гречески ради традиции, и то это бывает в большинстве случаев при служении епископа. А мы, старообрядцы, епископами не набалованы. «Достойно» же по-гречески я никогда не пел. Не довелось. Но текст написан, вызов брошен, и бояться нечего. И мы поём!! С Максимилой поем! И оба этому рады! Все мы здесь старообрядцы, и это наша высокая культура!
      Больших же праздничных стихер мы не пели. Не дошло до этого. Напелись оба досыта.
      Лев Степанович спрашивает Максимилу:
      – Ну, как?
      – Александр – он человек грамотный. Крюки знает хорошо. Только крюк и статию не выдерживает, а переводку поет правильно.
      На что я тоже в долгу не остался и ей ответил, что в церкви всё поют несколько побыстрей и что, если бы мы так редко пели, всенощная шла бы семь часов...
      Неожиданно к нам подходит человек в высоких резиновых болотных сапогах и говорит, что приехал за нами. Еще вчера, воспользовавшись попутной лодкой, Лев Степанович послал записку леснику в Ужеп, чтобы он нам помог выбраться из Чедуралыга. В тайге дорог нет. А ждать вертолет десять дней мы не можем. Вот досада: не успели как следует познакомиться, а уже уезжать надо.
      Прощаясь с Максимилой, я подарил ей наши церковные календари за два года. В них, кроме фотографий, – написана и история старообрядчества. Максимила в церкви никогда не бывала, и понятие о ней у нее самое примитивное. Она крайняя безпоповка. И даже убеждала меня:
      – Не ходи, Александр, в церковь. Погибнешь! Последние времена наступили. Церковь убежала в горы, сейчас мерзость запустения на месте святе, в мiре уже правит антихрист и теперь надо только псалтирь читать…
      Написала Максимила письмо митрополиту Алимпию, основная мысль которого состоит в том, что она не принимает вновь поставленных митрополитов, архиепископов, епископов и священников, что сейчас всё священство уже погибло и вновь его теперь уже не восстановить.
      Жалко мне Максимилу. Неправильны ее взгляды.
      – А хочешь, Максимила, я тебе покажу благолепие на месте святе?! Пойдем со мной в церковь. Чему ты учишь человека – не ходить в церковь? Что ты говоришь?!
      Как убеждать таких людей, как она и не знаю. Каким даром слова нужно обладать? Где, в какой книге об этом написать, чтобы люди смогли прочесть и поверить? Господи, помоги! Погибает в Сибири множество народа, не окормленного Церковью!
       Перед уходом, прощаясь с Малым Чёдуралыгом, я зашел посмотреть местную достопримечательность – водяную мельницу, поставленную и  работающую на небольшом ручье. Впервые встречаю такую игрушечную мельницу. И ведь живая, рабочая мельница, чуток не с человеческий рост. Она меньше человеческого роста, но в ней всё есть. Есть желоб для подачи воды от ручья с задвижкой. Есть бучило и водяное колесо, есть и жернова с ситом диаметром всего-то 40 сантиметров! Настоящее чудо! Ох, и смекалист русский народ!
      Но, пора! Давно нас ждет лодка. Нас провожают.
      Здесь на Чедуралыге в хозяйствах держат коней, есть конные жнейки и грабли для уборки сена. Держат пчел в колодах.
      Но вот все осталось позади. Идем лугом к Каа-Хему, до него километра полтора. Подходим к стене темной тайги, из которой совершенно неожиданно навстречу нам выходят два молодых мужика. Поздоровались и прошли мимо. Бороды огромные, черные. Глаза острые, внимательные. На головах конусные шляпы, в руках деревянные вилы-тройчатки. Идут метать стога.
      И до чего всё ладно и красиво сочетается в их облике и сами они с вековыми кедрами, что я поразился. До сих пор та картина и они стоят перед глазами. Что же им придает такую красоту? Конечно же борода. Если сбрить, их побрить – то их и не заметишь.
      А я-то думал, что уже всех видал. Да, старообрядцы здесь – люди очень осторожные.
      Не добьешься от них ни имен, ни сведений. Доходит до смешного: забывают, как отцов звали. «А как тебя зовут?» – «Не помню». Только и услышишь от них три «нет»: не слышали, не видели, не знаем. Очень интересная формула. Знать, неспроста она здесь родилась. Выработана она была человеческими страданиями, великую чашу которых эти люди испили не только в старое, но и в наше время.
      Приехал за нами лесник Николай Артемонович Мурачев. Накануне, воспользовавшись попутной лодкой, Лев Степанович послал записку ему в Ужеп, чтобы он нам помог выбраться из Чёдуралыга. В тайге, кроме рек, дорог нет. Ждать же десять дней вертолета мы, конечно, не можем.
      Но вот перед нами и река Каа-Хем, Плохой Енисей. Садимся в узкую лодку, длиной метров девять с высокими, почти что вертикальными бортами.
      Плыть нам по Каа-Хему вниз километров семнадцать. Кругом покрытые лесом высокие горы, иногда отвесные скалы.
      Прекрасная погода, голубое небо, легкий ветерок – красота удивительная.
      Приплыли в Усть-Ужеп, где живет наш лодочник. Нужно заправиться бензином.
      Еще в Москве Лев Степанович Рассказывал мне о местном наставнике Макарии Ермогеновиче Рукавишникове. К нему я и отправился, не теряя времени.
      Войдя через калитку во двор, я увидел женщину. Поздоровавшись и отрекомендовавшись, спросил Макария Ермогеновича, которого, увы, не оказалось дома. Он был в тайге. Хозяйка меня приняла осторожно. В дом не пригласила. На вопрос – где бы побеседовать, открыла амбар. «Давайте здесь, здесь поговорим». Вскоре к нам пришла и ее соседка – мать нашего лодочника. Разговаривали мы часа полтора. Хозяйка всё сокрушалась, что мужа дома нет: «Вот уж он бы с вами поговорил».
      Расставалась она со мной совсем по-другому. Предложила взять орехов, но сумки у нее не было. Хозяйка засуетилась, нашла сумку, и со словами: «Простите уж, орехи-то прошлогодние», – собрала мне гостинец из стоящего рядом мешка.
      – Спаси Христос – мне не до роскоши.
      – Приезжайте. Будете у нас – заходите.
      – С большим удовольствием, коль Бог приведет.
      Прощаемся, я спешу к берегу.
      Кормчий везет нас только до порога. Это километров пять. Дальше – хода нет, лодка пройти не может.
      – Николай Артемонович, а были ли смельчаки, которые на лодках проходили порог?
      – Не знаю таких. Там не проплывешь. Дальше пойдете берегом, дорогой.
      Здесь расстаемся у излучины, где стоит охотничья избушка. В ней нары, покрытые сеном, железная печка. Воткнутый в чурбан топор, рядом охапка дров, спички на полочке. На подоконнике небольшая парафиновая свеча.
      Расположившись, варим кашу. Пьем чай и идем смотреть порог, шум которого отчетливо слышен, хотя до него больше километра. Это первый и самый большой порог на Каа-Хеме – Байбальский. От него вниз по реке почти непрерывно на протяжении почти что тридцати километров идут пороги меньшей величины. С приближением к порогу шум нарастает.
      Я никогда не видел порога и представить его себе заранее воочию не мог, хотя и пытался. Но то, что я увидел, превзошло все мои ожидания!
      Здесь стоял жуткий грохот. Разговаривать было невозможно. Глазам представлялась страшная картина рассвирепевшего Енисея, покрытого белой пеной и огромными волнами, среди которых торчали, вздымались валуны величиной с дом и острые камни скальных обломков. Всё вокруг крутилось и стремительно куда-то неслось в вихре. Спотыкаясь, вздыбливаясь! Какая-то лесина, прыгая в волнах, вставала порой вертикально и снова падала, крутясь в водоворотах.
      И только острые скальные пики, торчащие из воды, словно зубы в пасти диковинного зверя, стояли насмерть посреди этой бешеной стихии. Я даже оцепенел от страшной панорамы, открывшейся передо мной. Смотреть боязно. Поскользнись на мокром камне – погибнешь у всех на глазах. Никто тебе не поможет. Ничто тебе не поможет. В лучшем случае мелькнет голова в пенном хаосе, в пенном венце круговоротов – и всё.
      Еще в Чёдуралыге мне рассказывали про это страшное место. Много здесь погибло старообрядцев. Их здесь казнили во время гонений, бросая в пучину порога, а уж в тридцатые годы что тут творилось... Помяни, Господи, погибших здесь православных христиан.
      Возвращаясь к избушке, набрали грибов. В основном попадались солонухи, но встречались и правские грузди – бело-желтые, лохматые снизу. Вот бы насолить их с кадочку. Но, как известно, «за морем телушка – полушка да рубль перевоз». Нам же нужны грибы на суп, а вот их здесь как раз и нет. Нашли всего несколько подберезовиков, моховичков и мокрух.
      Приятно сидеть у костра. Пить чай, разговаривать. Кругом густая тьма. Завтра утром – в поход. Спим в избушке. Шумит ветер. Что там тебя ждет…
      * * *
      6 августа. Проснулся раньше всех. Сегодня воскресенье. Обедню служат в церкви. Кладу поклоны. Но вот и все встают. Начинается обычная суета. Решили пересмотреть и уровнять рюкзаки.
      Ну, Господи, благослови! В путь. Покидаем многострадальный порог Байбалык. Помяни, Господи, погибших здесь православных христиан!
      Дорога идет вдоль Каа-Хема. Кругом густая тайга. Иногда взлетают рябчики и садятся на ветки. Я иду в кедах, в которых был вполне уверен. Странная это обувь. Оказывается, она годится только для ходьбы по городскому асфальту, а вот в поход лучше не брать. При первой же серьезной нагрузке (мой рюкзак весит около тридцати килограммов) кеды вышли из строя – протерлась стелька. Вынужден был идти босиком и только на привале сделал стельку из бересты и тогда обулся.
      Прошли мы километров двадцать, когда нас догнал мотоцикл, который вела молодая женщина. Впереди нее на бензобаке примостился мальчик лет пяти. Сзади сидел муж и держал на руках ребенка, завернутого в одеяло. Он носил бороду, а, стало быть, из старообрядцев. Звали его, как выяснилось, Алексеем, а супругу Полиной. Поравнявшись с нами, предложили кому-нибудь из нас садиться и сесть в коляску, но мы порешили положить туда рюкзаки. Сами-то и так дойдем.
      Много мне приходилось в европейской России «голосовать» на дорогах. Чаще приходится слышать шелест покрышек проносящихся мимо тебя машин, нежели скрип тормозов. Другое дело такие вот христиане. И садиться-то толком некуда и дорога далеко не асфальт, а все же предлагают. И совершают это доброе дело безкорыстно.
      Сложив все пять рюкзаков на коляску, говорю супругам:
      – Я вас, пожалуй, награжу.
      На что Алексей ответил настороженно и категорично:
      – Нам ничего не надо.
      – Ну что же вы говорите – не надо, когда не знаете, что я вам хочу дать.
      Жена:
      – А что?
      Достав из кармана небольшой сверточек, разворачиваю и даю им по нательному кресту. Алексею мужской, Полине – женский. Они, конечно, удивлены такому обороту дела на таежной дороге. Дивятся чуду.
      Рассматривают и выбирают себе два мужских креста. Надо сказать, что и на Чёдуралыге брали тоже кресты только мужские. Разница между мужским и женским крестами лишь в том, что последний более округлый.
      Полина попросила Алексея завернуть кресты и убрать. С тем они и уехали, пообещав вернуться и подвезти нас.
      Без рюкзаков, конечно, идти стало вольготней. До Сизима, куда мы держим путь, осталось не так уж далеко: каких-нибудь девять километров.
      Вскоре возвращается и Алексей, сажает наших женщин и увозит.
      Самые тяжелый последние километры. Но тут снова появляется Алексей и забирает нас всех. Так кончается наш сегодняшний пеший поход. Едем с ветерком.
      В Сизиме, прощаясь с Алексеем, я попросил его собрать вечером старообрядцев у него дома, если, конечно, это можно. Побеседуем, у меня есть, что им показать и рассказать. Условились на девять вечера.
      Теперь мы бегаем при каждом удобном случае на берег Каа-Хема, благо он рядом. До чего хороши здесь пейзажи! Тайга, солнце, вода, пороги, горы. Но приходится беречь цветную пленку. Впереди предстоит встреча с Агафьей. Я в это верю!
      Поселок Сизим, куда нас вывела таежная дорога, стоит на притоке Каа-Хема, речке кристальной чистоты. В нем несколько улиц. Дома деревянные. На улице встречаются мужики с окладистыми бородами. Но многие при этом ходят с папиросой в зубах, что вызывает неприятное чувство. Как их называть, не знаю. Есть в Сизиме и аэропорт, из которого мы завтра должны лететь в Сарак-Сеп.
      До завтрашнего утра для отдыха нам посоветовали пойти в лесничество. Большой пятистенный дом, несколько вытянутый и вследствие этого похожий на барак. Забор из красных досок лиственницы, загорелых на солнце. И никого кругом.
      Дверь в лесничество не заперта. Две комнаты, заставленные письменными столами, да куча бумаг на них. Рядом, за стенкой, занимая четверть этого большого дома, жилая комната. Здесь, как мы потом узнали, обитал лесничий. Двери тоже не заперты. В коридоре и двух комнатах хаос. Чувствуется лесничий мужик холостой. Живет свободно. Прибирать у него в доме некому, а ему самому, видно, некогда заниматься такими пустяками.
      Что нам делать и где располагаться? Этот вопрос мы обсуждали во дворе, где еще лежали наши тяжелые рюкзаки, поднимать которые почему-то не хотелось. И тут я увидел женщину, появившуюся из-за угла дома. Она стояла и внимательно рассматривала пришельцев, потом не спеша подошла к нам. Поздоровались и познакомились. И Лев Степанович попросил Устинию (так звали новую нашу знакомую собеседницу) взять над нами шефство.
      Мне кажется, такое поручение ее устраивало, и она сейчас же велела располагаться нам в конторе, ужин готовить на газовой плите, стоящей в половине лесника.
      – Его все равно дома нет, а газ недавно привезли, так что все в порядке.
      Устиния, жена лесника Николая, жила во второй половине дома. Сама она женщина молодая, энергичная, лет тридцати пяти, словоохотливая. Очень ей подходила ее фамилия – Борзенко.
      Расположившись в конторе, рядом с письменными столами, и расстелив на полу какой-то брезент, мы повалились на пол. Но отдыхать нам долго не пришлось. Устиния пришла раз, проверила, как мы себя чувствуем здесь, в новых условиях, пришла другой, сказала, что затопить нам собирается баню, и т.д. Одним словом, с женщинами не отдохнешь. Вечно давай это, давай то. Никакого покоя. Да и пообщаться интересно.
      Устиния – старообрядка, не приемлющая священство. Безпоповка.
      Затопив баню, снова прибежала к нам в контору. И пошел у нас интересный разговор о церковной жизни. Сначала она слушала, вставляя иногда свои замечания или реплики, а вот когда я стал ей показывать в старообрядческом церковном календаре фотохронику жизни нашей Старообрядческой Церкви, Устиния вдруг решительно и твердо сказала:
      – Всё это вранье.
      – Как вранье?
      – А вот так! Всё это! И бороды здесь все приклеены!
      – А у меня борода тоже приклеена?!
      – У тебя – нет, а вот у них, – показывает пальцем на наших священнослужителей-иерархов в церковном календаре на фотографии, – приклеена»,.
      – Устиния, откуда у тебя такое мнение, представление?
      – Я как-то в никонианской церкви была и видела, как священник, такой красивый, видный мужчина, отслужил обедню, положил бороду в карман, сел в лимузин и уехал. Понял?! И всё, что ты мне тут показываешь, – неправда.
      Попробуй ее теперь убеди, Устинью, что не все священники такие, как тот поп, что нет у нас священников с приклеенной бородой. Она и слушать ничего не хотела. Как «аспид глухой, затыкающий уши свои да не слышит гласа обавающего», так и она: «Вранье! Вранье! Вранье!»
      Услыхав такое, я убрал календарь. Еще этого не хватало, чтобы поносили наших иерархов все, кому не лень. Это уж слишком. Не стал я больше убеждать Устинию, давно наслышавшись, что безпоповцы крайне упрямый народ и слушать истину не хотят.
      Да и с какой стати я буду перед ней рассыпаться? Не веришь – и не верь.
      Устиния ушла смотреть баню. Лев Степанович, воспользовавшись ее отсутствием, заметил, что я очень невыдержанный, нет у меня терпения вести спор.
      – Согласен, Лев Степанович, что и невыдержанный, и практики нет, и многого другого, но Устиния наших иерархов поносит. Не хочу я с ней и разговаривать!
      – Ах, Александр Семенович, вы должны иметь безконечное терпение к таким людям, как Устиния, и всегда искать к ним особый подход.
      – Ах, Лев Степанович, объяснять ей, что воду в ступе толочь. Слушать она всё равно не будет. Для нее бело – черно и черно – бело.
      Устиния приходит вскоре. Разговор начинает Лев Степанович, подключаюсь и я. Но опять нет и нет! Тут я ее спрашиваю: «Устиния, а ты веришь, что на Луну летали?» – «Нет! Всё это вранье! Ты мне еще скажешь, что Земля вертится? Да?» Такого мы с Черепановым совсем уж не ожидали...
      Нужно сказать, что Устиния вовсе женщина не темная. Она окончила сельскохозяйственный техникум, работает ветеринаром. По натуре человек добрый, приветливый. А вот спор она вела страстно, горячо, решительно и вдохновенно. Когда меня не было, она сказала Льву Степановичу про меня следующие слова: «Правильно написано в Священном Писании: настанет день, когда придут в благообразном образе и будут звать в церковь. Вот он и наступил».
      Устиния зовет всех в баню. Проводив Черепанова с Пролецким, сам я в баню не пошел, потому что было воскресенье. Решил посмотреть поселок. Выйдя из дома, увидел наших женщин, стирающих рубахи. Здесь же стояла и Устиния с мужем. Он был слегка под хмельком.
      – А почему же вы в баню не идете вместе с Черепановым? – спросила Устинья.
      – Я по воскресеньям в баню не хожу. Ты же вот не моешься сегодня в бане? А почему?
      Устинья смотрит на меня внимательно и говорит:
      – Мне еще бабушка говорила, что если человек ходит в воскресенье в баню, то как всё равно что моющийся в воскресенье в бане в собственной крови моется.
      – Ну, вот видишь, всё-то ты знаешь, а спрашиваешь. Надо, Устиния, закон соблюдать и не топить бань по воскресным дням, дабы не быть причастным к беззаконию. Понятно?
      Услышав это, муж Устиньи, Николай спрашивает меня: «А ты соблюдаешь закон?» – «Да, вот, видишь, не стираю рубах в воскресенье».
      Когда я вернулся, Лев Степанович с Николаем Петровичем уже пришли из бани и молча сидели на стульях. Они мне живо напомнили мое детство. В субботу в деревне бабушка топила баню. Первыми ходили мыться всегда мужики. После бани садились по лавкам все мои дядья с дедом и я.
      Как сейчас вижу… В избе полумрак. Полная тишина, и только сверчок тихонько стрекочет под печкой. Горит перед Образом лампада, бросая тени по стенам. Полнейший покой. Никто – ни слова. И видно, как струйки пара поднимаются от распаренных мужиков. Даже шевелиться не хочется. Все в каком-то оцепенении. И так до самого прихода женщин. Тут уже кончался всякий покой.
      Вот и наши размякшие, распаренные, красные мужики, отдыхая после сегодняшнего похода, сидели так же.
      – Ах, Семеныч! Какая баня! Ты просто полжизни потерял!
      – С легким паром, ребята!
      В девять вечера, видя, что Алексей не идет, я иду к нему сам.
      Хозяин поосторожничал и никого, конечно, не позвал. Семья у Полины большая. Детей шесть человек, две бабушки да сами. Всего десять. Настоящая семья старообрядца. Встретили меня приветливо. В доме чисто и опрятно. Разговаривали часа полтора. Проговорили бы и еще, да уже было поздно.
      На улице – полная темнота. Дорогу можно было нащупать только ногами. Вскоре догнала меня машина, на которой ехал наш лесник с Черепановым. Они ездили к Филарету, который выдал отца Палладия властям в 1930-е годы.
      – Ну как, Лев Степанович, видались с Филаретом?
      – Да, поговорили. Ему уже под семьдесят.
      – Какие же впечатления?
      – А какие могут быть впечатления. Предательство оно и есть предательство. Старик оправдывался, конечно, но нет ему оправдания.
      – Как же он его выдал?
      – Приехал к Палладию будто бы на исповедь, а сам скрутил его и на лошади отвез властям. Вот и всё…
      По приезду домой вечером мы были приглашены нашей хозяйкой к ужину. Устинья нажарила хариусов. Вот тут-то я его и попробовал. Рыба прекрасная! Хозяйка как-то пообмякла, разговаривала теперь спокойней и терпимей. Смеялась. Ужин протекал в приятной обстановке. Я спросил Николая, как с медведями у них здесь? Тут Устинья поведала, что прошлой осенью медведь пришел к ней прямо во двор и без малого корову задрал прямо в стойле.
      – Я уже спать легла, – рассказывала она, – муж, Николай-то, в тайге был. Знает медведь, когда приходить. Слышу, во дворе залаяла собака. Лает и лает. Я в одной сорочке вышла: «Замолчи ты! Что привязалась?!» А тут вдруг корова заорала дурным голосом. Я в хлев. А медведь сидит уже верхом на корове. Вот и запустила я в него камнем. Медведь с коровы слез, корова бежать. А я тоже – бежать, повисла на заборе в одной-то сорочке. Медведь за коровой, а я за ружьем. Схватила, выбежала и давай палить! Отбила-таки корову, а она, бедная, вся в крови! Что тут было! Давай ее перевязывать. Выхаживали мы ее два месяца. Но потом так и пришлось ее сдать. Помял ее медведь.
      – А как же медведь?
      – А медведь на следующий день задрал корову в другом дворе. Его, наверное, от ягод уже тошнило – мяса захотел. Встретила меня на улице соседка Татьяна и говорит, что вчера у Ксении корова телилась, да так тяжело теленочка рожала, больно ревела. А я ей говорю: «Тань, а ей не медведь помогал?» – «Да ну что ты, – говорит, – какой медведь». А ведь как раз и вышло, что у Ксении медведь корову-то и задрал. Тогда мужики вечером решили подкараулить его на этой корове. Вот здесь у нас собирались, еще светло было, а медведь-то уж ее опять пришел жрать. Тут они его и застрелили.
      Наслушавшись этих страшных рассказов, пошли мы спать. Был уже совершенный мрак. В такую темень что медведю и не прийти.
      * * *
      7 августа. Утром Николай отвез нас в авиапорт к самолету. Около порта, заметив новых людей, подошел к нам председатель Сизимского райисполкома. И началось: «Кто вы такие? Как вы попали в погранзону? Есть ли у вас на это положенные документы?» Документов у нас, конечно, нет, да и залетели мы сюда нелегально на пожарном вертолете. Вот напасть! Как ноги унести? А он не унимается: придется, говорит, составить акт на ваше пребывание в погранзоне без разрешения. Всё это нам грозило длительным разбирательством. И в который раз спасло нас от неприятностей имя Агафьи. Узнав, что мы прилетели сюда по Агафьиному делу, мэр Сизима сменил гнев на милость. Слава Богу – отстал!
      Итак, прощай, Тува! Как интересно было побывать здесь. Посмотреть тихую женскую обитель. Несколько необычное одеяние монахинь. А знакомство с местным пением?
      Отрадно видеть, что оно всё то же, сохранено в дораскольной, доникониановской чистоте. Сохранены и обычаи. Здесь старообрядцы живут натуральным хозяйством, даже паспортов не имеют и денег не приемлют. Пенсий не получают. Это ли не интересно в наш век, когда кругом только и видишь одну погоню за наживой! И ничего больше.
      По словам Максимилы: «У нас здесь только один Абрам (Авраам) пенсию получает, так мы с ним не молимся». А Николай, что руку себе отхватил топором? Вот характеры! Попробуй такие найди в Европе!
      А трагедия с Байбалыком в 30-е годы? Каа-Хем с его порогами, горами, тайгой? Все это еще предстоит продумать и понять.
      Но вот и Абакан. Здесь нам необходимо найти следы Агафьи. С этой целью нужно отыскать туристов, с которыми она сплавлялась на плотах.
      Ну, а теперь, несколько отступив от последовательного повествования, расскажем об Агафье Лыковой, отправившейся, по словам матери Максимилы, из скита вместе с группой туристов, сплавлявшихся по реке на плотах.

Рассказы капитанов: Агафья-путешественница
      Теперь, уважаемый читатель, нам придется обогнать череду событий и заглянуть несколько вперед. Дело в том, что руководителя сплава Олега Сергеевича Дерябина я разыскал много позже в Москве. Но без его рассказа наше повествование не может быть полным.
      – Сплав наш, – говорил он, – проходил с 30 июля по 2 августа 1989 года. Возле женского монастыря в случайном разговоре со староверкой Варварой Вяткиной вдруг узнал, что накануне она беседовала с Агафьей Лыковой, «вот так, как с вами! Ее на лошади привозили к матушке Надежде».
      Так в нашем путешествии появилась новая цель – увидеться и поговорить с Агафьей, узнать цель ее приезда на Каа-Хем. Еще полдня пути – и мы в Чёдуралыге.
      Сразу бегу на Верхний Чёдуралыг...
      Еще в 1982 году в составе московской группы я побывал в монастыре. Тогда по просьбе инокинь мы восстановили развалившийся от старости навес над санями и прочим зимним инвентарем.
      Уже первое знакомство с натуральным хозяйством монастыря, населенного старыми женщинами-инокинями, удивило и восхитило нас: такие ухоженные и откормленные телята и бычки не встречались за всю мою жизнь на Руси, а какие огороды, овощи! Арбузы выращивались на высоте более 800 метров над уровнем моря и почти в горных условиях! Помню, засыпая, вдруг сквозь сон услышал какой-то звон. А утром от монахинь узнал, что ночью к пасеке медведь приходил и они отгоняли его ударами о рельсу. А мы-то рядом беззаботно спали в палатках!
      И теперь внешне почти не было изменений: буйно зеленел огород, цвела картошка, заканчивалась уборка сена... Однако время делает свое. Раньше было семь матушек, теперь стало трое, да еще трое просто верующие, помогают. Сейчас нас, москвичей, приняли, как своих, усадили в моленной. Икон прибавилось, появились более красивые в металлических окладах.
      Матушка Надежда (настоятельница монастыря, а ей более восьмидесяти лет) в том 1982 году болела, и, по моим оценкам, у нее был сильный приступ аппендицита, но от нашей помощи отказалась: «Надо – Бог возьмет!»
      Она рассказала, что приход небольшой, за прошедшее время их было и десять человек, но было и четыре... Власти препятствуют приходу молодежи: две молодые девки прожили зиму, а им не разрешили остаться. Просятся совсем немощные старушки, но надо вести хозяйство, да и за ними кому-то надо ухаживать, а мы уже совсем за престарелыми не можем.
      Раньше было три коровы, теперь осталась одна, из тринадцати ульев клещик оставил только два, да и за теми трудно ухаживать... Монастырь постепенно переходит, превращается в дом престарелых...
      Самая верхняя по ручью келья. Выглядывают две женские головы. Недоверчивые и любопытные взгляды... Это и были матушка Максимила, помоложе, и Анна, которой уже 78 лет, приютившие Агафью на время ее почти месячного пребывания на Каа-Хеме.
      Именно эти две инокини-монашки по вере полностью принимали Агафью и отвечали ей взаимностью, остальные, даже в монастыре, не полностью отвечали той вере, обычаям и уставам, на которых была воспитана Агафья. Так что староверы бывают разные...
      Агафья спала (было воскресенье, значит, праздник, работать грех, все отдыхают), и обе монахини, расспрашивая меня о себе и о целях моего прихода, рассказывали об Агафьи, что местный климат ей не подходит – задыхается, как будто воздуха не хватает; кашляет, болеет. Ей не нравится местная земля – малоурожайная, а картошка совсем не такая, как на Абакане, да и кедра почти нет...
      Агафья прожила в женском монастыре около трех суток, рассказала о своих козах, о Дружке, о волке, который пять месяцев проживал при ее хозяйстве и она его подкармливала картошкой, и что с ней дальше произошло... Их отношение к Агафье было как к ребенку, да и говорила она картаво, как ребенок, а рассказывая, немного пританцовывала или приседала...
      Спросил, знают ли они о ее замужестве...
      Что тут началось! Замахали руками, засуетились и выложили залпом:
      – Он ее три дня мучил, домогался ее и, обессиленную, потерявшую сознание... изнасиловал!.. И он такой, что всех, кто ему «приглядывался», насиловал! И даже скотом не брезговал!
      Я даже оцепенел, ведь читал о замужестве Агафьи, а тут такой поворот... Монахини ругали Агафью, что – она сожгла свою окровавленную после позора одежду и приезжавшему прокурору нечего было предъявить из вещественных доказательств. И в это время удивлялись ее наивной требовательности:
      – Надо же написать прокурору: «ПРИКАЗЫВАЮ ВАМ не пускать в лес Тропина...»
      Именно «приказываю», на старославянском языке...
      Наконец Анна решила разбудить Агафью – разговор происходил во дворе, перед крыльцом, – пошла за ней в дом. Через некоторое время появилась Агафья – бледный болезненный вид, большой прямой нос, в новом, темном, сшитом вручную платье.
      Села напротив меня, рядом с Максимилой, стали решать, оставаться здесь или уезжать, а если уезжать, то одной, или всем троим, или только с Максимилой.
      – А как Тропин узнает?! Я боюсь его! Не поеду! – возражает Максимила (ей 47 лет, на год старше Агафьи).
      – Я тебя спрячу! – просит Агафья.
      – Ну куда ты меня спрячешь, он все равно найдет!
      – Я уже стара, – вступает в разговор Анна, – совсем больная, хорошо еще год проживу, уж помирать буду здесь...
      Самой Агафье тоже страшно встречаться с Тропиным после перенесенного и пережитого...
      Но оставаться здесь Агафье было невозможно: уже заболела здесь, не нравится и климат, своя родная тайга и лучше, и богаче: хозяйство там и посевы многих культур: пшеничка особого ее сорта, картофель (аж тридцать ведер), морковь, конопля, свекла и прочее. Дружок остался при доме, в тайге, а коз временно отвела в поселок – на Каир...
      Этот спор продолжался бы долго, я начал волноваться за оставшихся на берегу ребят, готовивших обед, попросил: если едете, то мы начинаем готовиться к размещению Агафьи и ее вещей, если нет, – то мне пора прощаться. Опять – уже короткое совещание и решили: Агафья едет одна, нам доверяют ее доставку до Кызыла, там надо помочь ей добраться до Абакана, а лучше до Абазы, Таштыпа..
      По дороге на берег Максимила рассказывала, что, если бы не Тропин, она почти согласилась поехать к Агафье сначала на год, а затем... Но Тропина очень боится за его нрав.
      Итак, принято решение: Агафья едет с нами одна, на катамаране до Эржея или до Кызыла, откуда мы поможем ей самолетом перебраться в Абакан. Два условия доставки: Агафья не переносит езды на автомашине и моторной лодке, верхом на лошади тоже держаться не может.
      Инокини подчеркивали, что доверяют организацию этого путешествия мне. (Видимо, моя борода внушала доверие.) Анна даже сказала: «Ну как мы могли бы выйти на берег и просить любого встречного!»
      У Агафьи заметно поднялось настроение, перестала покашливать, засуетилась, заверила, что к утру она будет готова...
      31 июля около полудня подошли на плоту абаканцы, они согласились принять «на борт» Агафью и в течение двух часов ее вместе с мешками-подарками, личными вещами, святыми иконами и книгами разместили на плоту.
      Подошло время прощаться с Максимилой, пришедшей проводить ее до берега. Трогательная сцена прощания их затянулась. Они отошли оо всех к воде, Агафья, стоя лицом на восток, крестилась. Наклоняясь к воде, перебирала камешки; они что-то быстро говорили друг другу хорошее, потому что лицо Максимилы светилось, иногда навертывались слезы, она их быстро смахивала и тут же старалась улыбнуться, поддерживая настроение Агафьи.
      – Агафья, садись!
      Крестясь, она легко вошла на плот, струя реки подхватила его, и началось путешествие Агафьи Лыковой по Каа-Хему...
      Здесь, дорогой читатель, хочу дополнить Олега Сергеевича еще одним рассказом – капитана плота, абаканца Олега Николаевича Черткова, о том, как проходила Агафья страшные пороги:
      – Всего можно ожидать в жизни, но такого, что Агафью повезешь, – нет! Она мне знакома, мы с ней встречались уже на Еринате. Тесен мiр!
      Половину Байбальского порога она прошла берегом, а потом села на плот.
      Нас было пятеро: четверо мужчин и одна женщина – Елена, да теперь еще и Агафья. Спасательного жилета у Агафьи нет, поэтому мы решили для солидарности свои жилеты тоже снять. Чтобы всем на равных.
      Прошли пороги: Аухемский, Каменушки, Шуйский. Агафья держалась очень напряженно. Я ее посадил специально спиной вперед, чтобы она не видела клокочущей бездны самого порога. Всегда говорил ей, когда подплывали к очередному порогу: «Смотри только на меня, смотри мне в лицо, в лицо смотри!»
      Плот наш на водоворотах заливало сильно, мотало как щепку хорошо, крутило и качало, большими валами воды захлестывало, порой чуть не на метр покрывая его и доходя до Агафьи, сидевшей высоко в центре плота на укрепленном грузе, заливая ее мешки с гостинцами и подол платья. Услышав шум очередного порога, Агафья сразу начинала волноваться, креститься и молиться Богу. Натерпелась она страху за этот сплав. Но не жаловалась, была крайне дисциплинированна и все выполняла сразу.
      Соглашаясь, говорила: «Едак, едак». Страшно боялась Тропина из Абазы. После того случая, кажется, не доверяла всем мужчинам, не сразу она убедилась и в нашей к ней лояльности.
      Молилась Богу утром и вечером. Везла с собой сухари, одежду, топленое масло, бидончик с медом, брюкву и другие овощи, пакет риса.
      На первую ночь мы остановились поздно вечером на правом берегу у маленькой избушки таежного охотника. Такая остановка делалась специально, так как думали, что Агафье лучше переночевать в этой избушке, чем в туристской палатке. Оставалось мало времени, чтоб управиться до ночи, все были заняты лагерными работами, костром, приготовлением ужина.
      Агафья с двумя небольшими котомками, которые она держала всегда при себе, быстро сошла на берег. Достала трутень и крецало, быстро высекла искру и раздула огонек между двумя древесными угольками, подожгла бересту и первая развела свой костерок. Такое начало нас всех заинтересовало. Агафья стала показывать свои нехитрые приспособления, – коротко рассказывала и показывала этот древний способ добычи огня. Ребята расходились и вслух удивлялись. В свою походную аллюминевую кастрюльку, (на 1,5-2 литра) она залила воду, положила только что собранные грибы (в основном рыжики) и сверху бросила горсть риса. Вскоре суп уже кипел. В другую маленькую кастрюльку (по нашему – для чая, старообрядцы пьют отвары трав, ягод), она заварила горсть молодых зеленых веточек пихты. Тут же рассказала, что накануне пила настойку листа брусники и спала хорошо. После непродолжительного времени кастрюльки были поставлены недалеко от огня. Достала из своей сумки икону, поставила ее на большой камень – начала молиться. Ночевала она с Еленой в отдельной палатке.
      На другой день с утра мы проплыли пороги. Мы все спешили. Спешила и Агафья, боясь, что придет без нее Тропин и все перероет, особенно боялась за свои книги, припрятанные в лабазе.
      По моим впечатлениям, на Каа-Хем Агафья приезжала не столько для разведки возможного места поселения, сколько упросить Максимилу поехать с ней на жительство.
      Вообще она человек весьма доброжелательный, память у нее совершенно поразительная.
      Благодаря ее молитвам до Кызыла мы добрались благополучно.
      За три дня, с 31 июля по 2 августа, Агафья Карповна Лыкова прошла на камерном плоту по маршруту реки Каа-Хем от местечка Чёдуралыг до Кызыла примерно 200-210 километров (более 30 ходовых часов).
      Ею пройдены в составе экипажа плота пороги: Шуйский, Улильхемский, Эржей, Москва. Значительно превышен норматив на значок «Турист СССР». Агафье можно присвоить третий спортивный разряд.
      * * *
      Здесь мы закончим повествование о сплаве Агафьи по Каа-Хему на плотах. Нам и самим впору поторопиться в г. Таштып вслед за Агафьей.
      Прилетев в Кызыл, мы взяли билеты до Абакана.
      До сих пор никаких отметок в командировочных документах у меня нет. А ведь уже почти всю Туву исколесили. (Наш строгий бухгалтер в Митрополии Н.П. Бохан потом скажет мне: «Чего ты мне липу суешь Не был ты нигде».) Вот я и решил поставить отметку. Но не так у нас всё просто. Добравшись до секретарши в аэропорту и объявив ей суть дела, попросил поставить печать на командировочном удостоверении. Она мне предложила пойти к начальнику порта.
      Увидя на моем удостоверении печать с осьмиконечным крестом, начальник многозначительно протянул: «О… О! К Агафье! Песков тут тоже вокруг нее кормится. И вы туда же?!
      – Не знаю, где кормится Песков, а я-то не кормлюсь
      – Расскажите что-нибудь о ней.
      – Простите, самолет улетает! Тороплюсь
      Командировка отмечена, секретарь поставила печать и я бегу прямо на посадку, перемахнув на пути двухметровый забор.
      Наконец мы в воздухе.
      Вскоре под нами снова перевал «Веселый»… А вот и Абакан. Останавливаемся у родственников Н.П. Пролецкого. Ищем следы Агафьи.

      На Еринате
      8 августа. Позавтракав, мы простились с хозяевами и отправились на автобус.
      До Таштыпа 150 километров. И всё бы хорошо, но наш автобус сломался. Выходим. Теперь ищи попутного рейса. Жара, солнце в упор, некуда от него деться, воды нигде нет, но самое главное – неизвестность. Сколько просидим? Вот и торопись, выезжай с первым автобусом. Попутные машины сажают женщин с детьми, а нас кто посадит с нашими рюкзаками. Проходит несколько часов в этой степной, окруженной горами котловине, пока нас не подбирает попутный автобус и не привозит в Таштып, в местную гостиницу.
      Завтра утром предполагается авиабросок в тайгу!. Закупаем хлеб, перебираем рюкзаки; всё, что не нужно, оставляем. Берем фуфайки. Лев Степанович предупреждает: «Еринат – это вам не Чёдуралыг, поблажек там не будет». Готовимся основательно.
      * * *
      9 августа. Прошло почти две недели, как я уехал из Москвы искать Агафью. Срок, отведённый Митрополитом для моей командировки, кончается завтра, а я не достиг ещё своей цели и когда достигну – неизвестно. Здесь, в тайге, трудно осуществляются заранее разработанные планы. Как бы мне не «загулять» сверх всякой меры. Тайга есть тайга и, как говорится, «медведь в ней хозяин».
      Вот, Бог даст, приеду домой, а там скажут: «Тебе что, ты там отдыхал на природе». А какой тут отдых? Сплошная нервотрепка.
      Единственное, что вселяет оптимизм, – это постоянные «горячие» следы пребывания Агафьи. И они становятся все «горячее». Есть надежда, что ещё один воздушный бросок через горы к берегу Большого Абакана, и мы настигнем её. Улетим ли сегодня?
      Идем к старшему летнабу авиационной охраны лесов Б.П. Борисовскому, клянчить, чтобы он нас перебросил на Еринат, до которого 450 километров.
      Как и следовало ожидать, Борисовский нам категорически отказал, несмотря на то, что у нас есть бумага от самого заместителя министра лесного хозяйства РСФСР об оказании нам помощи и содействия.
      Бумагу на министерском бланке Борис Петрович прочитал и сказал, что всё это ему ни к чему, что ему дано указание от прокурора никого к Агафье на Еринат не перебрасывать, что все эти дела ему надоели и все эти поездки тоже. И если уж вы так хотите помогать Агафье, платите по 93 рубля в кассу авиакооператива. Мы только вздохнули.
      Оставив Борисовского, отправились к первому секретарю горкома партии Анатолию Константиновичу Нефедову. Он нас хорошо принял, обещал переговорить с начальником геологической партии и нам помочь.
      * * *
      10 августа. Оказывается вся живность Агафьи: две козы, козел и пять кур – в Абазе, во дворе Ивана Тропина.
      Новые проблемы! Как быть? Самолета нам сегодня давать, также как и вчера, нам не намерены. И к вечеру мы с Н.П. Пролецким едем в Абазу…
      * * *
      11 августа. Утром во дворе Ивана Тропина ловим кур и вяжем коз. К полудню мы снова на летном поле. Дело с нашим вылетом не продвинулось, кажется, и на воробиный шаг. Здесь, в Таштыпе, вокруг Агафьи какой-то заговор темных сил. Впечатление опущенного шлагбаума, какая-то непреодолимая стена.
      Мы демонстративно живем прямо на летном поле, вместе с козами, привязанными прямо к нашим рюкзакам, и курами, закрытыми в большой корзине.
      Лев Степанович – молодец! Всё ходит, звонит, доказывает, пробивает. Собираемся подать телеграмму в Верховный Совет.
      Наконец, нам говорят: улетите сегодня, но только вечером, после тренировочных полетов пожарной команды. Слава Богу! Услышал Всевышний Агафьины молитвы.
      Здесь, В Таштыпе, я встретился с представительницей жидовствующих – Марией Абрамовной Ждановой – завхозом лесничества, родом из деревни Иудово или Иудино.
      Ересь эта возникла еще в XIV-XV веках в Новгороде. Жидовствующие отвергали догмат о Святой Троице, божественность Иисуса Христа, отрицали монашество, некоторые церковные обряды, св. иконы и многое другое.
      Когда-то при Царе этих еретиков выселили сюда, в изоляцию.
      В 1850-1958 гг. село носило название Иудино – по находившимся здесь ссыльным отступникам от Православия жидовствующим/ субботникам/ молоканам. Первоначально генерал-губернаторским указом сюда предписывалось не селить православных. Вскоре, однако, положение изменилось. Ныне сектантов в селе осталось не так много. Живут они в основном на окраине (на снимке). Местные жители до сих пор называют их «жидами», – словом, не носящим никакой национальной окраски, ибо по крови все эти люди русские. Но разделение это, несмотря на долгие годы воинствующего безбожия, до сих пор актуально: в селе существует два кладбища. На одном, называющимся в народе «жидовским», хоронят сектантов. На другом – всех остальных.
      Проповедником ее уже в нашем веке был некто Бондарев, крестьянский писатель, переписывавшийся со Львом Толстым, от которого, очевидно, и набрался еретических взглядов. Бондарев учил, что каждый должен питаться от дел рук своих. Завещал на своей могиле вместо креста поставить столб и вложить в него свою книгу, чтобы всяк мог ее читать.
      Сейчас книга эта хранится в Минусинском музее, деревня Иудово переименована в Бондарево, но и по сей день половина ее жителей православные, а другая – жидовствующие.
      Остается только удивляться, как упорны и живучи ереси.
      * * *
      Но вот вертолет заправлен и готов к полету. Грузимся с курами и козами. Насколько хватает глаз, видны покрытые тайгой горы, которым нет конца. И невольно приходит мысль: сколько же еще здесь живет всяких, никому не известных Лыковых?
      Вот уже час летим и никакого жилья внизу, даже признака присутствия человека не видно.
      Впереди, прямо курсу – гроза. Ослепительные молнии, перечеркивая зигзагами небо, разрывая тьму.
      Букашка наша, в которой мы все сидим, натужено стрекочет. Как мы полетим в этом грозовом облаке? Нет, облетаем, молнии остаются справа.
      Горы еще выше! Под нами хребты Карлыган. Вершины острые, как бритвы. Здесь уже голые скалы высотой в 2500 метров.
      Под нами проплывают какие-то небольшие тучки. Про них здесь говорят: «Зайцы баню топят». Это к непогоде.
      Начинаем снижаться, сразу становится теплее. Вертолет идет на посадку. Разворот. Внизу домики, две буровые. Посадка на летное поля Каира рядом с берегом Большого Абакана, нанесенного паводком. Пятнадцать домиков геологов. Каир, куда мы прилетели вертолётом, – это пятнадцать домиков геологов да две буровые.
      Пассажиры нашего вертолёта тоже геологи. После посадки, выгружаются они долго – много рюкзаков. Мы же, не теряя времени, идем к поселку. Надо найти Агафью. Здесь ли Агафья? Да вот она сама идёт нам навстречу – спешит к вертолёту! Вот, наконец, и Агафья! Лев Степанович, Эльвира Викторовна, Николай Петрович – вся наша маленькая экспедиция – подбегают к ней. Лев Степанович с ней здоровается. Тут подбегают Эльвира Викторовна, Пролецкий (он летал взад-вперед только для того, чтобы повидаться с Агафьей). Все рады встрече.
      Я же стою несколько в стороне. Тут не до меня. Времени нет. Надо поторапливаться к вертолёту. Погода портится, а машине нужно ещё успеть вернуться в Таштып. Пилоты спешат! Берем припасенные три агафьиных мешка – гостинцы с Чедуралыга, и – бегом к вертолету вперёд.
      Иду сзади и разглядываю Агафью. Одета она просто: на голове платок темного цвета, длинный, до пят, сарафан, на ногах самодельные домотканные сапожки с калошами. В руках – лестовка, узелок, да берестяной туесок. Сидим в вертолете. Агафья разговаривает с Львом Степановичем. Они уже старые знакомые. Но вот опять взлет.
      Летим невысоко. Внизу, под нами, страшный бурелом. Словно кто-то огромный сокрушил эти кедры-великаны, не знающие, сколько им лет. Сколько же здесь пропадает леса! Вот они – балки, которые так нужны для перекрытий административно-хозяйственного корпуса Митрополии в Москве – здания, отобранного у старообрядцев в лихие 1930-е годы, возвращенного и переданного нам в аренду в руинах, как подарок к празднику 1000-летия Крещения Руси.
      Но как их взять отсюда. Разве что дирижаблем. Другого способа нет. Недаром говорится: «В лесу – дуб рубль; в столице – по рублю спица».
      Зрелище этой девственной тайги просто поразило меня! Вольготно здесь зверю и птице. На вершинах деревьев – гнезда цапель, как в 103 псалме у царя Давида: «Еродиево жилище обладает ими». Еродий – это цапля. Жилище еродиево – гнездо цапли. Обладает ими – значит, находится сверху.
      Нам осталось лететь километров двадцать-тридцать. Но вот внизу маленький домик. Я где-то видел уже эту кровлю. Ну, конечно, в газете, когда читал про Карпа Осиповича Лыкова. Это так называемая «северная изба», или «изба в северу». Но мы здесь не садимся, а продолжаем полёт еще вверх по руслу Большого Абакана, зажатого между скал. Диковатое место.
      Пробравшись этим узким коридором, идем на посадку. Вертолет садится на косу. Больше здесь сесть негде, да и то только при малой воде. В большую воду не сядешь совсем.
      Выгружаем рюкзаки, агафьиных коз, кур, и вертолет сразу же поднимается в воздух. Едва успели поблагодарить пилотов, помахать друг другу руками.
      Вот, наконец, мы и на Агафьиной земле! Я несколько взволнован. Ветерок раскачивает прибрежные ивы и березки с привязанными к ним, бросающимися в глаза кусками красной материи и целлофана. Это, как я понял, границы Агафьиных владений. Каждый житель тайги живет по ее неписаным законам. У всех здесь своя территория. Даже медведь ставит метки по границам своих земель – так называемые «потягушечки», когда он, подойдя к стволу большого дерева и, встав на задние лапы во весь свой рост, срывает когтями кору на стволе. По такой метке можно определить и размер хозяина.
      Люди что-то говорят, но я ничего не слышу: совершенно глох от шума винтов. Наконец, до меня доходят слова: «Собака лает». Развязываем коз, надеваем рюкзаки, забираем все вещи и идем вверх по Еринату левому притоку Большого Абакана – звериной тропой.
      Вдруг из-за куста стремительно, кубарем вылетает какой-то черный зверь. Это было так неожиданно, что я даже напугаться не успел. Оказалось – Дружок. Он уже волчком крутится, вьется вокруг Агафьи, подпрыгивая, прыгая в воздухе и виляя хвостом. Собака, встретив свою хозяйку, исполняет танец радости! Кто тут больше рад? Не знаю. Дружок жил без хозяйки полтора месяца, чем питался – неизвестно, но выжил.
      Идем девственной тайгой, звериной тропой, шагая через поваленные кедры. Один из них перерублен топором, иначе его не перешагнёшь. Слева шумит Еринат, справа – дебри. У края тропы на высоких столбах лабаз, сложенные в поленнице дрова, а рядом качается пугало – рубаха-косоворотка красного цвета, висит, подвешенная к суку пихты. Ее покачивает ветерок, периодически поворачивая. Пугало как у нас в огородах, с той лишь разницей, что здесь оно не от ворон, а от медведей.
      Лабаз сразу же мне понравился. На двух высоких гладких столбах. От земли до него метра четыре, не меньше.
      А вот опять метка – бумажный мешок, прижатый камнем. Вскоре тропа раздваивается. Правая круто идет вверх метров на двадцать. Здесь, на небольшом плато, стоит новенькая избушка, что вот уже как два года срубили лесники. Это-то и есть нынешнее жилище Агафьи. Складываем агафьины вещи у входа.
      Недалеко от агафьиной избушки стоит зимовье охотника Седова. Здесь когда-то стоял родительский дом Лыковых, построенный Карпом Осиповичем, в котором и родилась Агафья. Но когда началась война с Японией, на Еринат пришел капитан Бережной и спугнул их с насиженного места. Тогда-то Карп Осипович бросил избу на Еринате и построил новую «в северу», сохранившуюся и до чей поры. Дом же на Еринате остался без хозяина и был перестроен впоследствии охотником Хлебниковым в зимовье, чем Карп Осипович остался весьма недоволен.
      Зимовье это представляет собой довольно живописное строение. В этой-то избёночке мы с Черепановым и будем жить. Размером она два на два. В углу маленькая железная печка. Две лавки, покрытые шкурами маралов, оконце в две ладони, да вместо стола полочка-подоконник, на котором лежал охотничий припас. Потолок низкий, в полный рост встать нельзя. Пол деревянный. Вот, пожалуй, и всё убранство этого жилища. Раньше в нем жили Карп Осипович с Агафьей, пока лесники им не срубили новую избу.
      Когда мы улетали из Таштыпа, то нам обещали, что вертолет заберет нас обратно через неделю. Я в эту их добродетель совершенно не верю, да и Черепанов тоже. Как отсюда выбираться – полная неясность. Но что ломать голову над тем, что будет через неделю, когда нам неведомо, что будет через час. Что Бог приведет, то пусть и будет, а пока надо костер разводить. Господи, благослови! Начинается наша таежная жизнь. Где спички?
      …К костру подходит Агафья посушить одежду. Лев Степанович меня ей представляет:
      – Вот смотри, Агаша, кого мы тебе привезли: Александр Семенович Лебедев. От самого старообрядческого Митрополита Алимпия Московского и всея Руси.
      Агафья кланяется. И я кланяюсь. Знакомимся.
      Она не просто так пришла к нашему костру, Агафья интересуется, чем она может нам помочь. Какую нам оказать услугу.
      Ещё раньше мне Лев Степанович говорил:
      – Вот увидишь, Семеныч, когда встретимся с Агафьей, она подойдет и спросит: «Что вам помочь?»
      Так оно и вышло, так все и случилось: во всем нам помогла, о нас заботясь прежде всего, и не только на словах. Наложила нам ведро своей драгоценной картошки, подоив коз, принесла нам молока. Спаси Христос, Агафья. Я был тронут твоим гостеприимством.
      Невольно приходишь к мысли, что человек, долгое время проживший в пустыне, 46 лет, не может поступить иначе, чем отдать последнее! Вот и выходит: нужны нам пустынники, дабы у них можно было поучиться, как выполнять Христианский Закон. Как должно поступать человеку, как ему жить – среди тайги или среди людей.
      Мы, современные люди, в погоне за пустотой и удовольствиями мiрской жизни забывшие всякую добродетель, а порой и порядочность, потерявшие совесть, погрязшие в смертных грехах (некоторые же из нас утратили и самый человеческий облик), встретив пустынного жителя-отшельника или монаха, невольно удивляемся и восхищаемся им: есть, оказывается, еще на земле достойные люди – молитвенники за Мир к Богу!, не погибло, выходит еще человечество. И они, «которых весь мiр не достоин, скитаются в горах и вертепах и пропастех земных».
      И если ЧЕЛОВЕК, проживший 40 лет в пустыне, говорит что-либо, то он просто не может сказать что-то пустое, но всегда великие слова: «Чем вам помочь? Что для вас сделать?»– это первые слова, которые говорили Лыковы всем приходящим к ним. Нужно почаще нам самим произносить эти слова и делать так, как делает Агафья.
      Агафья принесла нам ведро своей картошки, подоив коз, отдала нам все молоко.
      Мы ужинаем.
      – Агаша, садись с нами!
      – Мне из мiрской-то (посуды) нельзя.
      ...Начинается дождь, а потом расходится всё сильней. Агафья приглашает Эльвиру-художницу к себе в келью ночевать. Берёт бересту, складывает её пополам и зажигает. С этой свечой они и уходят в темноту.
      Я бы, по неопытности своей, зажег бересту по-другому. Береста, свертываясь от огня, обожгла бы мне пальцы и я бы ее бросил, не дойдя до дома. Умелый же человек всё делает просто и удобно.
      Загоняем в стайку коз. Уже совсем темно. Козла Агафья оставила на привязи, его не загоняем.
      Этой ночью впервые мне предстоит спать на мараловой шкуре. Ложусь на мараловую шкуру. Такое удовольствие! Ворс у нее высокий, спать не жестко. Такое удовольствие я испытываю первый раз. А Лев Степанович меня поучает:
      – Послушай, Александр, не связывайся ни с фотоаппаратом, ни с магнитофоном. Будь чист от всего этого, иначе ты не будешь оценён у Агафьи, как надо, как должно, доверия от Агафьи не жди. Дадим мы тебе потом и фотографии и пленки с записями.
      С этой инструкцией, с этим напутствием Льва Черепанова, под шум дождя я и засыпаю.
      * * *
      12 августа. Наутро проснулся довольно рано. Проснувшись, не сразу понял, что это Еринат шумит, а не дождь по крыше. Бурлящий поток создаёт этакую постоянную «шумовую завесу». Выйдя из избушки, разглядываю Агафьино хозяйство. Кругом высокие горы. Избушка стоит на уровне более тысячи метров. Кругом тайга. Еринат течет ниже избы метров на двадцать пять.
      Здесь образовалась площадка, расчищенная от леса, метров сто длиной и пятьдесят шириной. На ней разместились все постройки: небольшая изба с двумя оконцами на север и восток, покрытая корой и рубероидом. За избой к северо-западу – новый курятник с площадкой, где гуляют куры. Землянка для коз (стайка) с выгулом.
      Рядом стоит наша избеночка, за которой сразу же поднимается гора. Откос с наклоном в 40-50 градусов, на котором и располагается, поднимается собственно весь Агафьин огород.
      Посреди него висит на видном месте новое, блестящее оцинкованное ведро и красная рубаха – медвежье пугало. Агафья говорит, что «хозяин» здесь ходит прямо по картошке.
      В тридцати метрах от дома – могучий кедр.
      Виляя хвостом, подбегает Дружок. Он меня уже признал за своего.
      – Дружок, пошли умываться!
      Но эта хитрая бестия от дома ни на шаг.
      Блестящий под лучами раннего солнца пенный Еринат. Сбегаю с откоса. Вода голубоватая на вид, прохладная, приятная на вкус. По своей чистоте, она, вероятно, превосходит все стандарты нашей страны.
      Иду к Агафье читать полунощницу. Она молится. Дала мне «Часовник». Книга написана от руки, уже здесь в Сибири местными старообрядцами. Фиолетовые чернила уже выцвели, корок переплета уже давно нет. Обложка сделана новая, из бересты, обложена домотканой конопляной тканью. Закладка в книге из разноцветных красивых перышек. Такое я вижу впервые.
      Кладу начал. Агафья присела отдохнуть на свою лавку. Наблюдает за мной. С подрушником всё было так же, как и на Чёдуралыге у Вассы. Так же пришлось спрашивать его у Агафьи.
      Читаю полунощницу, Агафья молится своё.
      Закончив утренние молитвы, пошел на двор корчевать пень. Вчера вечером, споткнувшись об него, едва не сломал себе шею и решил его убрать с дороги.
      Намахавшись топором вместо зарядки, чистим с Черепановым картошку к обеду. Эльвира у нас такой грязной работой не занимается, она уже давно ушла писать этюды, хотя строго-настрого предупреждена: одной в тайгу ни на шаг. Даже сами Лыковы не ходили в тайгу поодиночке.
      Но Эльвира Викторовна – женщина смелая. С медведями она еще не встречалась, поэтому ей и не страшно. Где теперь ее искать?
      Приходит она к обеду, как по духу чует. Слава Богу, жива.
      – Ты где была? Сколько раз тебе говорить одно и то же: не ходи одна в тайгу! Косолапых не встречала?
      Садимся обедать. День сегодня постный – пятница, поэтому Агафья к нашему столу приносит березовый кузовок гороховых стручков. Они уже поспели. За обедом идет всё тот же разговор и я привожу Эльвире пословицу: «И по заячьему следу до медведя доходят». Она мне тем же: «Волков бояться – в лес не ходить».
      Как хочешь, так её и убеждай.
      Всем хорошо у Агафьи, но вот гнус… Точнее мокрец – ничтожная по размерам мошка, зло кусающая в кровь. Безчисленным роем вьется она над нами, портя нам весть аппетит. Лев Степанович надел даже шапку. Я же шапку, сидя за столом, надеть не могу. Да меня, надо сказать, мокрец этот почему-то не так и донимает. Эта тварь появилась здесь после дождей и будет теперь до самых морозов.
      Пообедав, иду мыть на Еринат посуду, мою посуду в Еринате. Присев на камень, обратил внимание на одежду, лежавшую на дне протоки, приваленную, пригруженную камнями. Так Агафья стирает одежду. В чистейшей воде Еринате, на стремительном течении речных струй одежду треплет как в стиральной машине, доводя ее до полной чистоты. Не надо никаких порошков. Да, Агафье не откажешь в изобретательности.
      После обеда колю дрова. Здесь у Агафьи много накопилось чурбаков. Расколоть их ей не под силу. Вот я и решил ими заняться. Топором эти чурбаки колоть, конечно, трудно, поэтому Агафья отыскала в своем хозяйстве колун, судя по всему прошлого века.
      Через малое время приходит снова и показывает маленькую лучковую пилу. «Сама сделала, – говорит, – велика была для меня». Агафья обрезала полотно, спилила заклепку конечного зажима, сделала новое отверстие в полотне, переставила зажим и заклепала его вновь.
      – Как же ты сверлила отверстие в стальном полотне?
      – Зубилом пробивала.
      Я знаю цену этой работе. В полевых условиях сверлить или пробивать отвестие в стальном полотне… Я только подивился: какая смекалка!
      Покончив с дровами, вспомнил о привезенных подарках, что прислали Агафье. Принес ей свечи, воска ярого, новую кожаную красивую лестовку – подарок самого Владыки Алимпия. Такого подарка Агафья даже и не ожидала. Свечам она была очень рада, да ещё таким ярким – жёлтым. Их была целая пачка. Ведь свечей у Агафьи нет совсем – пчел она не держит. Лампады перед иконами тоже нет – нет масла. И мне понятна ее радость.
      – Спаси Христос, Александр.
      Лестовке Агафья тоже рада, и даже не потому, что она такая красивая, кожаная, а скорее потому, что она точно такая же, как и у нее. Нет между ними разницы. Что-то родное, свое.
      А я продолжаю вынимать из рюкзака: церковный календарь, Новый Завет.
      Пролистала. Довольна. Начинаю разговор:
      – В календаре напечатана история старообрядчества, и Митрополит Алимпий благословил мне прочитать тебе. Давай, Агаша, сейчас и начнем. Откладывать-то некогда.
      Читаю. Агафья внимательно слушает. Всё тут ей понятно.
      В избе становится темновато и она, чиркнув спичкой, зажигает свечу.
      Когда Агафья притомилась, я достал ей от Владыки Алимпия баночку меда:
      – Да вот ещё банка с медом, это тебе подарок. Это от Владыки, а вот от меня. Этот мёд лично мой. Я сам держу пчел. Не безпокойся, Агафья, здесь всё от христиан, всё чисто.
      Пришел Лев Степанович звать меня на ужин. Агафья тоже идет с нами, захватив с собой туесок с брусникой. Она ее набрала еще на Каире.
      За ужином Лев Степанович рассказывает ей про матушку Максимилу. Он просит Агафью объяснить ему разницу между «духовными» и «чувственными». Вот Максимила называла себя «духовной». А что это значит? Какая между ними разница? Но Агафья не может четко ответить на этот вопрос и говорит, что, вон, Александр, он, поди, знает.
      Я объясняю Льву Степановичу, что «духовные» – это люди, считающие, что в мiр уже пришел Антихрист и царство его уже наступило. Что его нужно понимать не как физическое лицо, но духовно. Утверждают, что наступили последние времена, что «Церковь убежала в горы» и на месте святе мерзость запустения. «А аще узрите мерзость запустения на месте святе, то разумейте яко Антихрист царствует». Помните слова из письма Максимилы Митрополиту Алимпию: «Священство погибло всё и теперь его, священство истинное, не восстановить»?
      «Чувственные» – напротив, полагают, что Антихрист еще не пришел. Они правильно понимают церковное учение, согласно которому Антихрист будет физическим человеком, рожденным из еврейского рода, от скверной жены-блудницы, зело возлюбит еврейский род и церковь их созиждет, в которой сядет на престоле, потребует себе божественных почестей и всё сатанино действо поднимет. Они, «чувственные», держатся Святого Писания, по словам которого, «ни Церковь, ни священство не погибнут до скончания века. Аминь».
      «Чувственные» и «духовные» разнятся между собой. Вот почему Елена Баранникова из Чёдуралыга будто бы сказала, заявила Агафье: «Как ты посмела, не нашей веры, к нам приобщиться?» А Агафья же, вероятно, не сойдясь в некоторых духовных вопросах, уехала из Чёдуралыга, так и не договорившись с Максимилой о совместном жительстве, сославшись на плохой воздух. Максимила же мотивировала свой отказ, ссылаясь на Ивана Тропина. Супруга наставника из Усть-Ужепа говорила мне, что Агафья с Максимилой, очевидно, разошлись в духовных вопросах. Это мне кажется наиболее вероятным.
      Но кто же сама, какой же веры Агафья? С этим вопросом мы и отправляемся спать в избушку. Лев Степанович говорит:
      – Помнишь? Устинья из Сизима сказала: «На верховьях Енисея три толка».
      С тем и засыпаем. Попробуй тут разберись!
      * * *
      13 августа. Утро несколько хмуровато. Снова «зайцы баню топят» – клочья облаков висят прямо на верхушках деревьев. Прохладное утро. Умываюсь в бурлящей воде Ерината, но вчерашний вопрос так и не выходит у меня из головы. Сдается мне, что Агафья не безпоповка, а старообрядка, приемлющая священство. С этой мыслью и пошел я в ее келью читать полуношницу.
      Агафья, как всегда, в молитве. Дала мне книгу. Молимся вместе. Я – свое, она – свое.
      Агафья после молитвы обычно топит русскую печь, которую сама сложила из дикого камня. Стоит печь в заднем левом углу избы у двери. Справа от двери широкая лавка, на которой спит Агафья. В переднем восточном углу на полке иконы, книги. Их у Агафьи я насчитал семнадцать. Некоторые ей прислали с Урала.
      На лавке и на полу стоят берестяные туеса, мешок с комбикормом. Керосиновой лампы у нее, конечно, нет. Агафья пользуется лучиной, но летом светец не зажигает: день и без того длинный. Вот и вся обстановка агафьиного жилища.
      Закончив молитву, иду во двор, выпускаю блеющих коз и веду их пастись к нашей избенке, где Агафья их обычно привязывает. Из курятника выпуская кур. Поет петушок – день разгуливается. Курятник, который Агафья построила сама, сделан добротно и профессионально. Умеет Агафья топор в руках держать: колола вдоль на плахи (толщиной сантиметров в 15) стволы больших кедров.
      До обеда пилили с Черепановым дрова, складывая их в большую поленницу.
      Подходит Агаша. Здоровается с нами. Вчера я так и не успел передать Агафье все гостинцы и подарки, что привез для нее с «большой земли». Достаю, приношу сверток с кое-какой одеждой:
      – Это тебе, Агаша, прислала Матрона Яковлевна – экономка Владыки.
      Агафья обычно ничего мiрского не берет, но этот сверток взяла и только спросила меня:
      – Какая Матрона?
      Поначалу сразу я не понял вопроса. Агафья пояснила, что Матрон в святцах три. Какая же? Но когда день Ангела у Матроны Яковлевны, я не узнал.
      – Не знаю, Агафья, поминай, как сама решишь.
      Агафья благодарит, говоря:
      – Спаси Христос, – и понесла убрать подарок в келью.
      …Мы уже обедали, когда снова пришла Агафья. Подоив коз, она принесла нам молока. Налила его прямо в суп, а затем и в чай. За обедом я спросил, есть ли у нее крюковые книги. Крюковых нет, но вот немного крюковых записей есть. Агафья приносит книгу, в которой написаны службы Успению, Петру и Павлу. В конце книги приложены рукописные ирмосы. Агафья крюкового пения не знает, и я ей пою все ирмосы празднику Успения Пресвятыя Богородицы, а также самогласные стихеры Петру и Павлу. Агафья слушала очень внимательно и поблагодарила. После обеда читаю Агафье историю старообрядчества у нее в келье.
      Мне все время хотелось посмотреть Агафьины книги. Она мне говорила, что с Урала прислали ей Цветную Минею. Всё это очень интересно. Но от осмотра книг я всё же удержался. Счел это нетактичным. Слишком мало мы с ней знакомы, чтобы разглядывать книги. Не понравилось бы это Агафье.
      Принес я ей сегодня скляночку Святой воды, взятую в дорогу. Агафья спросила меня, какая это вода: Богоявленская или нет?
      – Великую воду я брать в дорогу не стал. В дороге всё может случиться. Можно скляночку разбить.
      Агафья сказала, чтобы воду поставил я у икон.
      Еще утром Лев Степанович меня просто огорошил, сказав, чтобы я пошел жить к Агафье.
      – Лев Cтепанович, да вы с ума сошли! Это же неудобно!
      – Александр Семенович, нам с тобой не до удобств. Мы здесь месяц жить не можем. Вопросов много. Тебе нужно войти с Агафьей в более тесный контакт.
      – Да, вопросов много. Но если уж вы так думаете, то начните этот разговор сами.
      За обедом он действительно сказал Агафье, что нам в избушке жить тесно; возьми, мол, его к себе в дом ночевать. Агафья согласилась. Пусть приходит.
      Еще в пятницу я предложил Агафье прочитать общий канон за всех умерших ее родственников на могиле отца. Агафья согласилась: «Вот только печь истоплю». Но мы по какой-то причине так и не собрались. Когда же я предложил ей сделать это в субботу днем, то она мне сказала, что уже молилась дома сама. Канон за умерших она читает ежедневно.
      Тогда я и решил читать канон один на могиле Карпа Осиповича один. Побудил меня к этому христианский долг – почтить память безвестных православных христиан, могилы которых разбросаны здесь по всей тайге. Сегодня я у них в гостях, мне они оказали свое страннолюбие. Мой долг ответить им благодарностью и посильной помощью через ходатайство перед Творцом об их именах.
      По приезде сюда, я уже был на могиле Карпа Осиповича, приходил почесть его память, положить уставные пятнадцать поклонов за упокой его души.
      Совсем недалеко от огорода, на краю тайги, под вековыми кедрами лежит прах Карпа Осиповича Лыкова. Могилу я нашел не сразу: все смотрел, где стоит крест. Принято у старообрядцев ставить на могилах большие кресты. Но здесь ничего подобного я не увидел, было исключение. Жестокие гонения заставляли и могилы приходилось прятать – не только самим скрываться.
      «Как же найти могилу?» – думал я. И тут моё внимание привлекли синие цветы, которые, как я потом догадался, посажены здесь Агафьей. Подхожу. Небольшой осьмиконечный крест, высотой всего в метр, почти скрывался в высокой траве, да висела над могилой красная рубаха на плечиках, которую я почему-то сразу и не приметил. Она слегка покачивается от слабого движения воздуха, поворачивается на своей бечеве, медленно шевелится, как живая. Но, несмотря на это пугало, медведь приходил сюда, копал по весне могилу, да Агафья отогнала его. А вот могилу дяди ее – Евдокима Осиповича, застреленного в тридцатые годы, медведь раскопал. Ее охранять было некому. И всего Евдокима сожрал. Осталась одна только голова. Сколько здесь страстей было…
      – Боже, милостив буди мне грешному...
      Читая канон, поминаю всех. Агафья мне дала целый список своей родни: праотцы – Агафонник, Анна, Никола, Ксения, Стефан, Васса; по отцу – Иосиф, Раиса, Карп; по матери – Карп, Агафия, Акилина, а еще Стефан, Евдоким, Савин, Димитрий, Наталия... Не скажешь про Агафью, что она не помнит родства.
      После молитвы как-то стало легче на душе. И не беда, что, пока читал канон, заел меня мокрец. Как это Эльвира пишет свои картины: выводит кисточкой по картону, а мокрец свирепствует? Большое надо иметь терпение.
      К ужину приходит к нашему столу Агафья и приносит нам печеных яиц. Удивительно добрый она человек! Вчера была ягода, сегодня – яйца, завтра еще что-то придумает. Я всегда ел только вареные яйца и никогда печеных не пробовал. Оказалось очень вкусно.
      Угостив нас, Агафья уходит снова молиться Богу.
      Сегодня всенощное бдение. Все мои в Москве тоже сейчас в церкви.
      После ужина опять с Черепановым готовим дрова. Их на долгую зиму надо, нужно много.
      Вечером, видимо, до Агафьи дошёл наш с Черепановым ропот на тесноту в зимовье, Агафья меня приглашает ночевать в избу, и я переезжаю на новую квартиру, забрав мараловую шкуру.
      Помолившись Богу, ложусь спать. Агафья спит на своей лавке, Эльвира на лежанке Карпа Осиповича, что стоит вплотную к печи. Я же на полу в переднем углу под образами.
      Когда я лег, подошла Агафья и укутала меня своим одеялом, как я ни противился этому. Она потом это делала каждый вечер.
      – Ну как же, Агаша, тебе не холодно спать без одеяла?
      – Да нет, у меня лопатина (рабочая верхняя одежда) есть.
      * * *
      14 августа. Воскресный день. Когда проснулся, было уже светло. Но вставать еще не хотелось. Агафья уже молилась Богу. Вначале она молилась молча, а потом вслух начала класть большой начал.
      Несколько гнусавя, выпевала она молитвы на полураспев. До чего же знакомые и родные все эти слова для меня! В чтении ее я не заметил ни одной неточности или разности в текстах. Всё совпадало абсолютно. И обычаи тоже все совпадают.
      Если и есть различия, то в мелочах. Ну, например, заметил, как Агафья покрывала сосуд, кладя крестообразно две палочки вместо крышки. У нас тоже так же покрывают, но только одной палочкой с молитвой.
      Но я залежался, давно пора на речку. Затем молюсь Богу. Вначале правило, а потом, по лестовке, за Литургию. Псалтырь занят – читает Агафья.
      Приходит Лев Степанович и зовет обедать. Как раз и обедня в церкви кончилась. Агафья приносит нам молока. Противостоять, противиться этому бесполезно. Агаша верна себе – последнее отдает людям. Что она ест, я не знаю. Но ест она поздно вечером, когда я ложусь спать. Агафья ужинает на своем крохотном столике в избе. Тут и обед и ужин. Ест она, очевидно, один раз в день.
      Сегодня никто не работает. Агафья нам за столом рассказывает о своем житье в тайге. Рассказов у нее много. Но самый, пожалуй, интересный рассказ про волка, жившего у Агафьи вместо собаки пять месяцев.
      – Появился он поздно вечером, когда я уже вечерню отмолилась. Пошла за дровами, и тут Дружок кинулся на поленницу, на кого-то загавкал. Я вначале и не поняла, на кого. Не видала.
      Дружок, тот его сразу понял. Агафья же и не догадывалась, что за гость к ней пожаловал. Обнаружила она его только утром следующего дня.
      Волк был во дворе всю ночь. Вокруг привязанной на веревке козы Белухи протоптал целую тропу. Но что странно – козу не тронул.
      – Увидала я его в окно уже утром, когда молилась Богу. Гляжу, серая собачка стоит. Думала, какой охотник ко мне идет, вышла – а это … волк!
      – Агаша, а, может, это все же собака была?
      – Нет, у собаки брюхо поджарое, а у волка – как у неопростанной собаки. Я выстрел дала. А волк отбежал на пашню и не уходит. Сидит. Я в ведро давай стучать, а ему нипочем. Закричала на него, но он и с места не сдвинулся. Не уходил от избы целый день. Ну, думаю, зарежет коз-то моих. Решила стрелить супостата. Стрелила, да обвысила, темно уже было, целилась по стволу. После этого он в кедрач ушел. Из избы выходить боюсь. Дружок, говорю, охраняй меня.
      Ночью Дружок опять на него гавкал. Утром смотрю, волк опять у избы. Сидит против двери в пяти метрах. Приоткрыла дверь, в щель высунула ствол и, взяв поверх, выстрелила! Он отпрыгнул за угол стайки для коз и там сидит. Уж не собака ли это, думаю? Да какая собака – матёрый зверь!
      Схватились грызться с Дружком. Думаю, задавит он его. Дружок-то против него и половины нет. Опять стрелила в воздух. Так разбежались. После волк в тайгу ушел. Дружок же бегает по реке и гавкает, его ищет. Потом, смотрю, на пару стали ходить: Дружок, а за ним этот супостат.
      Волк, подойдя к избе, разгреб лапами снег и стал есть мох мороженый. Ну, думаю, кормить его надо. Покидала ему картошек, так он их все приел. Вылью варево на снег, волк придет и вместе со снегом съест. А однажды волк сунулся к Дружку в чаплашку, когда Дружок там ел, так Дружок его так хватил за нос, что волк своей кровью весь снег вокруг обстрамил. Но стерпел. Дружку ничего не сделал, хотя тот против него и половины нет. Не кусал, и только когда тот ему очень надоедал, хватал его за ухо и встряхивал. Дружок враз делался смирным.
      Жил волк вон под той кедрой (в тридцати метрах от избы). Выйду утром, волк под кедрой спит. Вся шерсть в инее. Решила его поймать и сделала вот эту ловушку, что у избы-то, из жердей. Нет, волк туды не пошел, Дружок туды лазал, но волк – нет. Но потом и волк лазал, да я уж его не ловила.
      Как-то Ерофей Седов пришел, охотник. Спросила его:
      – Не потерялась ли у кого собачка?
      – Нет, ни у кого.
      Ерофей посмотрел его и сказал:
      – Если сам нашёлся, то – Найда.
      Ну, так я его и прозвала. Найда да Найда. Выйду, погаркаю так: !Найда, Найда! – волк придет и есть картошки.
      В новый год гон у них начинается. Сразу же в понедельник с Дружком схватился. Накормила его, и он ушел в тайгу. Не было дня четыре. Потом пришел, опять накормила. Так боле никуды не ходил. Так и жил тут.
      Затем как-то ночью загрызли волки маралуху на реке. Страшно ревела скотина, на разные голоса. Уж не знаю, то ли её волки зарезали, али эти с Дружком. Потом Дружок оттуда пришёл и притащил клок шерсти. Поняла я по шерсти-то, что маралуха растерзана, они оба ходили её там жрать. Дружок до того тогда отъелся, что был чистый чурбан с ножками.
      Так волк и жил у Агафьи пять месяцев.
      Но волк у Агафьи не просто так жил. Дворником работал. Однажды он собрал во дворе все бутылки и банки из-под консервов, оставленные туристами, и снес их в протоку Ерината.
      – Так волк тебе и никому никакого зла и не сделал за это время?
      – Нет, не сделал. Однажды только исстриг шерстяное одеяло, которым я лук покрывала от мороза на ночь. Словно ножницами. Да несколько мешков испортил с комбикормом. Тоже исстриг. А боле никакого зла от него не было. Я ему даже конуру сделала.
      Удивительного зверя тебе, Агафья, Бог послал...
      Потом пришел он – Иван Тропин! Волка он убил! Сам же был хуже волка. Что Агафья с ним перенесла, так и сказать страшно! Этот родственник в третьем колене принудил ее силой к сожительству. Вот и считает Агафья появление волка и смерть той маралухи – ей знамением Господним.
      А дело было так. Началось с того, что Агафья, через охотника Ерофея Седова, написала Ивану Тропику письмо; просила, чтоб приехал к ней пособить в хозяйстве. Он пенсионер, ему 64 года, дважды был женат. Одна умерла, а вторая ушла.
      Как родственника звала его Агафья. Просила помочь ей сени срубить, а он над ней насилие совершил. Она сама мне рассказывала, как от него отбивалась три дня. Как он ставил ее перед иконами-образами и говорил: «Зажигай свечу и клади три поклона». Но она свеч не зажигала и поклонов не клала. Рассказывала, как он и лестовку, и белье на ней изорвал! Как отбивалась, как выгоняла его. А он: «Выгонишь меня – грех тебе будет».
      – Грехом стращал, – рассказывала Агафья. – Я ему от Писания столько говорила, книгу можно написать.
      Агафья – детская твоя душа! Кому ты от Писания говоришь? Кому ты сыпешь жемчуг под ноги? Не свинье ли? Что ему Писание! У него своё на уме.
      Теперь-то уж известна эта история. Дело Тропина сейчас у районного прокурора. И спасает насильника то, что доказательств нет. Агафья все сожгла. Заявление подавать на него не стала. Не положено человеку, ведущему монастырский, монашеский образ жизни, судебные тяжбы творить. Знал он это и, видно, оттого такой смелый и был, от этого куражу и набрался.
      Но не верю я, что Иван Тропин остался ненаказанным. Не думаю, что после насилия над пустынножительницей Бог его не осудил. Он, я в этом уверен, понесет заслуженную кару. И дело не в том, посадят или не посадят насильника за колючую проволоку. Наоборот, думается, хорошо, что не посадили. Тропику есть над чем подумать в отпущенные ему дни в своей оставшейся жизни. Всё в руках Божиих! Может быть, и Тропин придет через это, им соделанное зло, к покаянию.
      * * *
      Сегодня утром – начало строгого Успенского поста. Всё это время (две недели) пища без масла.
      После чтения полуношницы я предложил Агафье принять иночество от нашей старообрядческой Церкви. Здесь в Минусинске есть наш храм. Конечно, Агафья устала от дороги. Ей надо отдохнуть, с мыслями собраться. Еще раз всё продумать. Это серьезный шаг.
      ...Но время уже к обеду. Садимся за стол. Молоко теперь не едят, начался строгий Успенский пост. Да и с маслом растительным в этот пост не едят. Ем картошку без масла, на что Агафья возражает: «Сегодня праздник – Происхождение Честнаго и Животворящаго Креста Господня» – Пошла за святцами.
      Я, конечно, знаю, что в праздник этот разрешается масло, но смотря в каком уставе или монастыре. Агафья приносит и показывает мне книгу. Читаю Соловецкий и Кирилов уставы: «В первый день августа происхождение Креста, на трапезе шти, и лапша гороховая с маслом, да каша соковая, ядим единожды днем. Аще ли суббота, или неделя, ядят дважды днем. Отселе начинается пост Пресвятыя Богородицы, до дне Успения Ея».
      Потом за обедом зашел у нас разговор о духовных стихах. У Агафьи стихи духовные есть – немного. Она после обеда обещала их показать. Эти стихи – вещь очень интересная, я их знаю много, а вот какие у Агафьи – не знаю.
      Закончив с затянувшимся обедом, пошли к ней в келью. Агафья дала мне тоненькую тетрадочку стихов, пожелтевшую от времени с обтрепанными краями. В тетрадочке всего три стиха. Один из них меня очень заинтересовал. Названия у него нет, начинается он словами: «Что на юге и на сивере».
      Не ожидал я встретить такое в этой таежной глуши. В стихе описывается разорение Оленевского скита, что был на Керженце-реке, о Нижнем Новгороде и о Семеновском бедном уезде. Причем указывалась даже и дата разорения монастыря. Находка эта меня буквально взволновала. Такое же чувство, очевидно, испытывал В. Малышев, когда на Мезени вдруг нашёл подлинник «Жития протопопа Аввакума» или в Риге «Житие Александра Невского».
      Оленевский скит на Керженце – левом притоке реки Волги, протекающем по девственным доселе лесам, был когда-то самым большим и знаменитым во всем Нижегородском крае.
      Крест на месте, где стоял древнейший из нижегородских старообрядческих скитов, основанного еще в XV в. иноками Желтоводского монастыря. Название получил в память оленя, явившегося на этом месте по молитвам преподобного Макария Желтоводского. Оленевские пустынножители не приняли церковных реформ Патриарха Никона. Уничтоженный в результате «Питиримова разоренья» 1737 г., скит был возобновлен вскоре после указа Императрицы Екатерины II от 29 1762 г., дозволившей староверам возвратиться в Россию. Второе разорение («выгонка») скита, состоявшего из 18 обителей, произошла в 1855 году.
      И вот передо мной подлинное свидетельство о разорении большого старообрядческого гнезда. Цены ему нет!
      Сбегав за блокнотом и ручкой, стал переписывать стих. Нельзя, уважаемый читатель, не привести его содержания, хотя бы в сокращенном виде:
         Что на юге и на сивере;
         На восточной стороне;
         Протекала речка славна Кержанка;
         Как на той речке Кержеце;
         Много было жителей;
         Изо всех стран собиралися;
         Невозбранно жити поселялися;
         Пустыня была всем прибежище;
         А ныне там нитея убежища;
         Первый был на сем месте;
         Славный скит Олинейский;
         И всеми тамо он был православный;
         Православием был украшен;
         Всем духовным благолепием;
         У нас здесь были молебны;
         Подобно они были раю;
         Уряжены святыми иконами;
         Украшены духовным пением;
         Служба была ежедневная;
         Молитва к Богу непрестанная...
         Но Господь нас посещает;
         Последняя вся прекращает;
         Во осьмом тысящном веку;
         Шестидесятом первом году;
         Послал на нас Господь гнев Свой;
         По Божию попущению;
         А по царскому повелению;
         В Нижний славный град;
         Во Симёновской бедной уезд;
         Собирались, соезжались;
         Вси к нам не милостивии судии;
         Прочитали они нам указ;
         От молебных нам всем был отказ;
         Вси часовни растворяли;
         Храмы Божия раззоряли;
         Царские двери снимали;
         Все святыя иконы сбирали;
         Как жиды Христа вязали;
         В Нижний град отсылали;
         Вси плакали и рыдали;
         Руце к Богу воздевали...
         Везде слышан плач и рыдание;
         Младыя со старыми разлучаются;
         Кто нас старых припокоит;
         Кто нас убогих пропитает;
         Не своею волею разлучаемся;
         А по царскому повелению.
      Эти события описаны у П.И. Мельникова (Андрея Печерского) в его романах «В лесах» и «На горах». Причем в стихе указывалась даже и дата разорения монастыря – 1861 год.
      После первого разорения скитов по Керженцу Нижегородским архиепископом Питиримом – другом Петра I, старообрядцы разбежались по всей Нижегородской земле, образовав множество нелегальных мелких монастырей.
      Многие ушли дальше, далеко в Сибирь, иные бежали на Ветку (один из главных центров староверия, находившейся в Русской Польше); прочие же покинули пределы России. До сих пор их потомки здесь в Сибири считают и называют себя «кержаками». Это я слышал и на Каа-Хеме в Чёдыралыге, и в Сизиме, и вообще по всей Сибири.
      В Нижегородском крае до настоящего времени в Борском районе в деревне Елисино существуют остатки когда-то большого женского монастыря. В этом монастыре был когда-то епископ Кирилл – первый старообрядческий епископ в Нижегородском крае, а затем епископ Гурий.
      Моя мама еще в девочках с сестрами часто гостила, жили и воспитывались в этой обители.
      – Оставайтесь, девочки, у нас жить, мы вас будем кормить кашкой-то манной, – говорили им инокини.
      Но много воды с тех пор в Волге утекло. В тридцатые годы епископов не стало, инокинь разогнали, но, несмотря на все лишения и тяготы жизни, монастырь и доселе не погиб. Теперь в монастыре, или просто сказать в Елисине, потому что построек монастыря сейчас не существует, живёт одна послушница, Аполинария, соблюдая традиции когда-то большой обители. Вот в каком плачевном состоянии оказался один из знаменитых в прошлом монастырей. Совсем недавно в Елисине еще обитали несколько монахинь. Мы часто приезжали к ним в гости, помогали копать картошку, колоть дрова.
      …Стих этот мы, конечно, попросили Агафью спеть. И когда она запела, то волновалась, торопилась, порой не успевала вздохнуть – петь для слушателей ей не приходилось. Агафья стеснялась своего голоса. В таежной глуши не до лирики. Пели Лыковы практически только молитвы, порой читая их нараспев. Стихи пелись редко. Но вообще же у Агафьи высокое сопрано, и если б она стояла с малых лет на клиросе в церкви, пела бы неплохо.
      Сидим у костра.
      – Не хочешь ли ты пойти в мiр? – спрашивает Лев Степанович у Агафьи.
      На что Агафья отвечает ему словами «Пролога»: «...Аще и звери обыдут тя, или случится во огне горети, или бесы тя начнут страшить, только не изыди из пустыни, все с радостью претерпи Бога ради. Аще же изыдеши из пустыни, бесы яко пленника тя сотворят».
      Да, Агафья тверда в своем решении.
      – Ушла бы дальше в пустыню, да земли нет. Боле куды? На Туве не советуют. Да и там не пустыня. Воздух плохой – задыхаюсь. И вера там неправильная! А в мiр я не пойду, хоть все его богатство давай – не пойду!
      Так закончился первый день строгого Успенского поста.
      * * *
      15 августа. Утро следующего дня. Опять туман. «Зайцы баню топят» – тучки ползут по вершинам деревьев. Живёт Агафья на высоте более 1000 метров, и тучи здесь частые гости.
      Заготавливаем дрова, а затем и веточный корм для коз. Агафья запасает по пятьсот веников на каждую козу, а их две, да ещё козёл, от которого, как известно, молока нет, а корм давай.
      Такое количество веников готовится потому, что в тайге сенокоса нет. Всё место занял лес. Хорошо растет трава только на огороде, где Агафья её полет, а потом сушит. Агафья спускается вниз с охапкой травы, раскладывая ее на жердях под кедром для просушки. Пользуется она сеном еще с верхней избы. Там на территории огорода сейчас у Агафьи сенокос. Скосив сено, Агафья носит его оттуда зимой вязанками за девять километров.
      Покончив с сеном, несет нам к обеду что-то в берестяном туеске. Оказывается, горох в стручках. Сегодня пост уже без всяких поблажек. Хорошо, что есть картошка, а то чего бы я ел? Верно, на этот случай наложила мне экономка Владыки Матрона Яковлевна мешочек сухарей. Я их взял, сгодятся: кто же ходит в тайгу без этого продукта – с ним легко и сытно. «С караваем и под елью рай», а если ещё и с вкусной картошкой?!
      Черепанову мой пост вообще непонятен:
      – Вы что, Александр Семенович, в тайге постами решили заниматься, себя изводить? Ведь ног не потянете!
      – Не безпокойтесь, Лев Степанович, легче ходить буду. Митрополит меня от постов на время похода в тайгу не освобождал. От него таких поблажек не дождешься. Да и какая заслуга человеку, если он будет соблюдать пост только лёжа на печи? А как вы относитесь к таким словам Иоанна Златоуста: «Пост – здравию матерь, юности вождь, старости доброта и красота, пустынникам помощь»? Никто с поста еще не умер – говорит народная мудрость. Пост для христианина – свят! Закон для того и написан, чтобы его соблюдать. Как же Лыковы-то посты соблюдали? Из-за уважения к ним и месту я и вам всем предлагаю соблюдать пост.
      – Ну, уж я постов соблюдать не буду, – говорит Лев Степанович.
      – А я буду, – заявляет Эльвира Викторовна.
      – Ну вот, теперь у меня есть сопостница. Напрасно вы считаете, лев Степанович, что постов соблюдать не будете. Просто это всё у вас еще впереди. Раз уж вы познакомились со старообрядцами и ими заинтересовались – они постам вас научат, да вы и сами к этому придете.
      – Не знаю, не знаю, вряд ли…
      Вот уж кто попостился в тайге, так это Лыковы! Агафья со слов матери рассказывает, как жили, как по тайге они скитались:
      – Охотились тут за нами и выслеживали нас, как волков. Ловили нас и стреляли. Евдокима тогда, дядю моего, убили, да и не его одного. Жестокая была жизнь!
      Бывало, как посадим огород, посеем горох, сразу же уходили в тайгу. Ели, что Бог послал: корень бадана ели, траву всякую, солому в ступе толкли, грибы, ягоды. Редко когда в ловчую яму попадался зверь марал. Все оружие было – нож на черену (на палке). Мама-то с голоду померла – нас спасала, а нас всё-таки спасла.
      Тятя делал обутки из бересты, их носили… Тяжело нам было. Следов мы старались нигде не оставлять. И если столкнешь нечаянно камень ногой, то возвращали его на место, поправляли. Ходили только по камням, по песчаным косам у воды не ходили. Горох хранили в берестяных чуманах на высоком – от мышей – колу.
      Всё это было совсем недавно: в 1957-м, когда Агафье шел пятнадцатый год.
      Трудно сейчас в это поверить, а тогда при коммунистах так и было. И это было совсем недавно: люди охотились на людей.
      А вот несколько слов из блокнота Черепанова:
      «Должно быть, в Агафье воскресли видения той, особенно тяжёлой поры, когда Лыковы обживали берег Карлыгана у сужения Большого Абакана, возле щек (это в «Сиверу»). Надо же какой прыти набралась осень – как во исполнение всевышней кары, столько лет подряд объявлялась не в свой срок, до уборочной поры.
      И начался у Лыковых всё увеличивающийся недобор зерна. Но страшнее всего было то, что убитые заморозком зерна утрачивали всхожесть.
      На диком безлюдье, в сущем «вертепе» Лыковым выпало познать всю горечь пустых вёсен. Нечего стало есть.
      Правда, в забытом мешочке с горохом «ухранился» кончик ячменного колоса. Но сколько же нужно лет на выращивание семян?
      На беду, и «второго хлеба», картофеля, Лыковым едва хватило до проталин.
      Потому, мучимые страшным голодом, вынужденно покидали они свой кров, бродили – паслись по распадкам, выискивая «едовые» растения».
      Но не все мрачно в жизни и не всегда. Светлана с Ириной принесли Агафье подарки и, развязывая рюкзак, собираются ей их вручать. Красный платок и шерстяные носки-джурабы. Высокие, до колен. Все выполнено в национальном орнаменте хакасов. Светлана с Ириной привезли и свечи. Верно, из крашеного парафина – купили в никонианской церкви в Новосибирске. Я, видя эти свечи, только улыбнулся. Разве можно было их сравнить со свечами Митрополита? Конечно, нет. Но и эти свечи, конечно, подарок. Какие им продали, такие они и купили. Откуда им знать, что дар Богу должен быть непорочен. И фальсификация из крашеного парафина перед иконой – вещь некрасивая. Настоящих свечей они никогда не видали. Какие должны быть свечи? Кто им объяснил? Люди, к сожалению, в духовном отношении не всегда бывают грамотные. Но осуждать их, конечно, не надо, они старались от души и поэтому это, безусловно, подарок тоже.
      Сейчас народ много забыл из христианских истин. Устремился куда-то в неизвестность. Увлекся порой ненужными и странными понятиями, вредными науками, построил атомную бомбу, отравил все вокруг, высушил моря, переделал землю. А теперь не знает, как выпутаться из этой каши, которую заварил. Забыл Бога, погрузился с головой в страсти и удовольствия, вырастил какое-то дикое поколение. И вот сейчас кажется, что начал пробуждаться, как пьяный с похмелья. Потирая руками голову и с ужасом видя вокруг себя, что вчера натворил. Беда наша. Куда катимся и когда остановимся?! А с чего все это началось? Все началось с церковного раскола XVII века. С того момента, когда из Москвы решили сделать третий Рим, ради которого оставили благочестие веры – тот цемент, который все крепил. С этого и началось падение Руси вплоть до революции 1917 года.
* * *
      За ужином у костра Эльвира Викторовна заводит с Агафьей речь-разговор о каком-то «голубом озере». Просит ее пойти туда. Лев Степанович говорил мне тоже про это озеро, называя его «Агафьиным» («Агафьино озеро»). Оно где-то здесь в тайге. Говорят, очень красивое.
      – Ну так, поди, завтра сходим, – отвечает ей Агафья. – После обеда.
      До обеда Агафья практически всегда молится Богу. Разве что сделает какой перерыв, потом у нее много своих хозяйственных дел, и только после обеда или к обеду она обычно приходит к нам и награждает нас своими дарами из огорода. Но Мотакова просит Агафью пойти туда раньше, она хочет писать озеро днем.
      – Добре, добре, – соглашается Агафья, – пойдем раньше.
      * * *
      16 августа. К Голубому озеру пошли мы часов в девять. И, перейдя Еринат с Абаканом, пошли от него и двинулись на восток. Идем совершенно девственной тайгой, проваливаясь в мох чуть не по колено. Вся она разная бывает тайга, но вся какая-то ощутимовесомая, значительная. Иногда встречаются места, где тайга довольно спокойная, мирная, а есть – где в трёх метрах ничего не видно, где просто не пройти. Там и ружьё бесполезно. Если нападет зверь, даже выстрелить не успеешь. В этом случае вся надежда на нож, которого у меня нет. Да и вряд ли я его успел бы применить. Есть тайга другая – там стоят огромные кедры рядом друг к другу, где внизу полумрак, и все покрыто пышным мохом. Ходишь по нему, как по перине, и только клочок неба вверху. Вот в такую тайгу мы и пришли. Справа от нас каменная осыпь высотой в полторы тысячи метров. Вот зимой на санках съехать – костей не соберешь! У её подножья лежат огромные глыбы камня, иногда в десяток-другой кубометров, скатившиеся сверху, – и «падение их бысть с шумом!» Поломали они тут дров.
      По краю осыпи идёт звериная тропа, которой мы и воспользовались. Здесь почти все жители тайги ходят одной тропой, потому что в другом месте не пройти. Тут и мы с Агафьей, и лось с маралом, и медведь. Да вот и его лапы, хорошо вдавленные в мох, и свежий, мне кажется, ещё даже тёплый помет. Он тут хозяин. Кругом стоит полная тишина, даже ветерок и тот не шумит в кронах кедров, не слышно никаких птиц.
      В тайге вас постоянно сопровождает чувство опасности. Здесь человек совершенно незащищен. Другое дело, если с вами рядом бежит собачка, ружьишко хоть какое за плечами. Но наш Дружок со своей хозяйкой не пошёл. Он остался лежать перед дверью на коврике. Словно на смех этого щенка привезли Агафье. Он даже зайцев не гоняет в огороде. Всё время, пока хозяйки не было полтора месяца, жил на чердаке избы, забираясь туда по поленнице. Питался одними мышами. А уж в тайгу – ни шагу! Для охраны Агафья иногда брала с собой козу. Дружок же в это время сидит дома, мышами промышляет. Удивительное создание. Как он ладит с волками? Как они его ещё не сожрали? Конечно, хорошая собака, как и хороший человек, нечасто встречается...
      Много черники и грибов. Мы их собираем. Зимой всё сгодится, что летом народится. Зима всё съест.
      Совершенно неожиданно находим озеро. Оно лежит в каменной чаше. Сразу бросается в глаза его необычный бирюзовый цвет. Оказывается это отражение камня, покрывающего его дно, впечатление такой ровной гладкой плиты приятного бирюзового цвета. Бирюза, как в колечке у девушки на пальчике. Такой чистый цвет имеет все озеро. Вода – стеклянная. Дно просматривается на большом расстоянии. То ли глубоко тут, то ли мелко? Берега покрыты валежником. Вокруг молодые кедры, белый мох и множество брусники.
      Мы с Агафьей ее и собираем. Эльвира Викторовна же увлеченно работает над этюдом со своим этюдником, укрепив его на штативе.
      Не зря она сюда стремилась. Здесь как в сказке. Великий Творец и Художник все краски положил здесь идеально. Темный лес, бирюза уходящего вдаль озера, прозрачность его вод, в которых отражается лазурь голубого неба, блики яркого солнца на его зеркальной поверхности. Мшистые зеленые берега и тишина этого лесного озера. Все здесь поражает своей красотой и какой-то девственностью природы.
      – Наверное, здесь соболя много, Агаша?
      – Да, Александр, тут для соболя раздолье. Это самое соболиное место.
      Под камнями безчисленные пустоты, в них обитают мелкие грызуны – основная пища соболя. Здесь он и гнезда свои строят. Тут врагов у него нет. Укрытий достаточно: проткнул мох – и дом.
      Сели отдыхать. Тут-то, среди брусничной россыпи, я и задал Агафье давно волновавший меня заготовленный вопрос:
      – Агаша, а как ты всё же живешь? Ни причащения-причастия у тебя, ни исповеди нет?
      Ответ ее меня потряс:
      – На что она мне, – ответила, совершенно меня удивив. – С этим у меня всё в порядке. Святые Дары у меня есть, еще от прабабушки Вассы. С Иргицкого монастыря, что был около Свердловска, остались.
      Новая задача: что это за «Иргицкий» монастырь около Свердловска? Конечно, я не могу знать всех монастырей, да еще тех, которые когда-то были, это естественно. Но меня смущает название монастыря – «Иргицкий», или, как она говорит, «Иргицкай».
      Как услышал я это – теперь мне что-то стало и не до брусники:
      – Агафья, а где же ты содержишь Святые Дары?
      – Они у меня в маленьком таком старом-старом бочоночке. Теперь уж Святых Даров у меня осталось совсем немного.
      – А как ты причащаешься?
      – По чину в «Скитском покаянии», как подобает себя причащать.
      Вот так да! Оказывается, у Лыковых всё соблюдалось. Всё соблюдено! Не предъявишь им никаких претензий. Всё правильно
      А далее Агафья, между тем, продолжает, рассуждая:
      – Мы знаем, что священство есть и о нем молимся: «за весь священнический и иноческий чин».
      Этими словами она ясно говорит мне, что Лыковы не принадлежали к безпоповству.
      Что до монастыря, то уж если точно называть монастырь, где прабабушка Васса запаслась Святыми Дарами, то, очевидно, что не Иргицкой, или как произносит Агафья, Иргицкай, а Иргизский, речь, вероятно, идет не об «Иргицком», а Иргизском. А если монастырь Иргизский, то при чем тут Свердловск?.. Тут снова путаница. Иргизские монастыри были не около Свердловска, а под Саратовом. Просто Агафья перепутала Свердловск с Саратовом. Вот теперь мне всё ясно. Напомню вкратце его историю.
      Когда-то, из-за невероятных по своей жестокости гонений множество старообрядцев бежало за пределы России. За рубеж ушло множество народа. Во времена правления Екатерины II, практически век спустя после Никона, был издан манифест, в котором Императрица обращалась к русским людям, жившим за рубежом России, предлагала им вернуться на Родину, обещала свободу. На этот призыв откликнулось множество старообрядцев, народ повалил обратно в Россию. Всем им было отведено для жительства одно место в Саратовской губернии: по Иргизу – левому притоку Волги, где вскоре появились новые слободы и монастыри. Иргиз – так стало назваться всё это место – быстро приобрел большое значение, стал одним из центров старообрядчества.
      В царствование Николая I, решившего расправиться со старообрядчеством, Иргиз был жестоко разогнан. Народ разбежался, кто куда. Прабабушка Агафьи, Васса, очевидно, и проживала на Иргизе, где, прежде чем покинуть родные храмы, было освящено большое количество Святых Даров, которые разобрали верные и надежные люди.
      Здесь чётко прослеживается материнская линия Лыковых и точно определяется место проживания их предков. Кроме того, все это доказывает, что Лыковы никогда не были беспоповцами, но всегда принадлежали к Старообрядческой Церкви, приемлющей священство.
      И когда уже в 1920-х Лыковы уходили в тайгу, быть может и навсегда, они твердо знали: от мiра им боле ничего не надо, у них ВСЁ есть.
      * * *
      Однако время к обеду, и мы разводим два костра у самой воды. Здесь много лежит сухого плавника, да и удобно потом залить остатки костра водой. Агаша готовит себе на отдельном костре, который отстоит от нашего на четыре метра. Достает узелочек и, развернув, вынимает уголечек, кресало и трут с кремнем. Два раза ударила крецалом – и вот у нее в руках уже дымок. Интересно, что я тоже дважды чиркнул спичкой по коробку – получил огонь. Наши костры загорелись одновременно. И тут меня, конечно, взял интерес, как это так ловко у Агафьи огонь загорается?
      Много я слышал про трут – он растет на деревьях в виде грибной массы, обычно на старых стволах, да как его зажигают – не знаю. Его и спичкой-то не подожжешь, не то что только искрой! Попросил Агафью показать.
      – Смотри, Александр, я тебя научу. Берешь маленький кусочек трута и кладешь его на кремень. Ударил крецалом – получаешь искру, вот он уже и горит.
      Действительно, на труте появилась маленькая черная точка, которая всё увеличивалась в размерах; от нее уже шел дымок, и огонек этот не собирался тухнуть. Но как взять этот огонь? Для этого Агафья берет уголек, в котором сделано кончиком ножа маленькое углубление, в которое Агафья кладет тлеющий трут и, покрыв его вторым угольком, раздувает огонь.
      Агафья зажимает трут между двух угольков, раздувает. Горит! Все предельно просто, и на всю операцию ушло не более минуты.
      – Ну, теперь, Агаша, дай сам попробую, – взяв трут и положив его на кремень, я стучу, но толку нет. Оказалось, что трут я далеко держу. Вот теперь и у меня дымок. Ура, освоил!
      – Но что это у тебя, Агафья, за трут такой? Как вата...
      – А его делают так: надо взять горшок и на дно положить слой золы. Затем слой трута, потом опять золы и опять трут. Всё это заливается горячей водой и ставится в печку на сорок дней. Только после этого трут становится готовым, годным на дело.
      Зачерпнув кружкой воды, Агафья варит в ней картошку. Вода моментально закипает и картошка готова. Удивительная приспособленность к жизни. Мы же с Эльвирой ничего не взяли и печём картошку в золе. Агафья уже и поела, а у нас еще и картошка сырая. Вот наша неуклюжесть.
      – Хочешь, Александр, моих сухарей? На, попробуй, поешь.
      Насыпала мне горсть. Должен вам сказать, дорогие читатели, что сухари эти представляют из себя «сурово ястие». Жаль, что вам нельзя их попробовать. Я их просто так есть не мог. Сел у воды и разжевывал их, черпая ложкой воду из озера. Такой хлеб мы в войну ели, помню. Он был как раз таким, и сколько его не мни, он не размякнет. Агафьин хлеб состоит из муки пополам с картошкой. Всегда ли он у неё такой, я не решаюсь спросить. Это, надо думать, средний или хороший. Очевидно, бывает и похуже.
      После обеда Эльвира Викторовна закончила свой этюд, и мы снова отправились собирать чернику и грибы. Для этого нужно только подняться из чаши озера. И сразу все изменяется. Вся природа. От яркого солнца мы вступаем в полумрак тайги с огромными кедрами и ковром из пышного мха. И тут я набрел на чью-то лёжку. Мох был примят каким-то небольшим животным. Здесь же были мелкие горошки помета. Агафья сказала, что это следы кабарожки – маленького оленя. Вот уж никак не думал, что в этом страшном лесу живет еще и кабарожка.
      Стал накрапывать дождь. Здесь, под пологом тайги, мы и не заметили, что давно исчезло солнце и вот уже идет дождь. Всё стало в лесу сыро и неприятно. Мы с Эльвирой Викторовной сразу съежились и скисли. Одна только Агафья как ни в чем не бывало собирает дары тайги, грибы.
      Набрали всего довольно. Как понесём, не знаю. Нести-то не в чем. Но Агафья устроила себе «рюкзак»-кузовок очень быстро. Подойдя к поваленному дереву, сняла с него кору, стянула ее двумя веревками, загнув края так, что получился короб, в который мы и сложили все грибы, и я предложил Агафье этот короб донести до дома.
      – Ну, Агаша, у тебя теперь всякого нета запасено с лета.
      Она улыбается. Надо сказать, что она редко улыбается.
      Пошли к реке, с трудом пробираясь между поваленными деревьями. И только выбравшись на звериную тропу, облегченно вздохнули. К вечеру пришли домой.
      Домой пришли к вечеру. В крошечной избушке тепло. И тут Лев Степанович предложил послушать записи церковного пения. Дело в том, что отправляясь к Агафье, я взял в Митрополии маленький магнитофон. На кассете были записаны песнопения праздника Успения Пресвятыя Богородицы в городе Горьком, а также духовный концерт в Покровском кафедральном соборе в честь 1000-летия Крещения Руси.
      С нажатием клавиши храмина наша наполнилась Божественным пением прекрасным хоров. Особенно большое впечатление произвел «Отче наш» в исполнении мужского хора из Горького.
      Лавина обрушивающихся на нас звуков наполнила наше убогое жилище. Мороз бежал по коже. Слитные мужские голоса, как какая-то незыблемая твердыня, несокрушимая сила огромной волны, вдруг ударившей в утес, рассыпалась на тысячи брызг для того, чтобы через минуту ударить снова и снова с еще большей силой. Вот оно – настоящее искусство!
      А хор мощно и плавно выводил унисоном мелодию и нельзя было остановить это движение никакими силами. Ах, музыка!
      Какой же надо было иметь талант тому безвестному распевщику, имя которого потеряно в веках. Воистину, только только Божественным вдохновением можно создать такое! А теперь всё взмывали вверх, на фоне рокота басов, оттягивающих звк глубоко вниз. Ничего подобного доселе я не слыхал. Это был настоящий шедевр демественного распева.
      Наступившую тишину прервал голос отца Леонтия Пименова, объявлявшего следующий номер. И снова шедевр, и опять! И опять! Ах, древнецерковное пение – что может быть выше тебя?!
      Такое пение только у старообрядцев. Лишь они сохранили его в первозданном виде. Мелодии записаны особыми нотами – крюками. Это такая иерографическая система записи, которую мало кто знает. И самое интересное то, что спеть правильно никто не может. Вот поэтому вы никогда это пение и не слыхали.
      За перевод нотации знаменного пени взялся когда-то большой ученый музыковед Максим Викторович Бражников, положивший все свои силы на восстановление музыки Древней Руси, на открытие ее молчаливой древней культуры. Потом в конце своей жизни он напишет, что отдал этому делу всего себя до конца, и что правда о церковном знаменном пении еще не сказана. Напишет он и о том, что просто так переложить крюки на современные ноты нельзя. Невозможно механически подставить вместо крюка заменяющую его ноту. Нельзя передать всех условностей знамён.
      В XVIII веке духовными властями было предписано, чтобы в церквах исполнялась музыка одного только Д.С. Бортнянского. Конечно, это христианский композитор, писал, хорошую, но, увы, – это только Бортнянский... И древнее пение было забыто.
      Эх, человек, человек. Делает, делает, потом всё сломает и снова восстанавливает то, что было. Смех, да и только.
      Был я в 1988 году на празднике Славянской письменности и культуры в Новгороде. И там выступали прекрасные хоры. На одном таком концерте довелось побывать. Исполняли различные песнопения знаменного распева. Все они мне были хорошо известны и все… брак: царапали мне душу, словно не строганная ложка рот. Исполняли стихеры, расшифрованные М.В. Бражниковым. Но как же далеки они были от истины! Публика, конечно, рукоплескала, ее можно понять, она изголодалась, ей не до тонкостей, тем более она никогда и не слыхала ничего подобного.
      Впервые старообрядцы показали свое пение в 1982 году, когда в Москву музыкальной общественностью был приглашен церковный хор из села Стрельникова Костромской области. Выступив с духовным концертом в зале консерватории имени Чайковского, певцы-старообрядцы произвели сенсацию в музыкальном мiре столицы. Как писал тогда журнал «Советская музыка»: «Мы бьемся, расшифровываем, переводим крюковую нотацию, а здесь всё готово, живое пение…» Тогда Стрельниковский хор дал несколько концертов также в училище имени Гнесиных и других залах столицы. И везде был огромный успех.
      * * *
      Костер догорал. Уже было за полночь, но уходить спать никто не хотел. Было интересно поглядеть на луну, которая вот-вот должна была показаться из-за горы.
      Она наконец достигла края и ярко выглянула на нас из-за горы, увеличиваясь в размерах. Было видно даже, как она движется. Вначале луна на нас смотрела одними своими глазницами, но затем вся яркая взошла над скалой и, оторвавшись от нее на некоторое расстояние и повиснув на небосводе, вдруг стала похожа на яркий колобок, катящийся по крутому склону вниз. Ночная красавица! Какая сказка вдруг открылась перед нами в ярком свете ночного светила. Мы даже и не подозревали, что кругом все так прекрасно. Черный лес тайги сейчас же осветился ее фосфорическим светом, и между деревьев легли голубые тени. Белоснежный под луной пенный Еринат в нескольких метрах от нас шумел на перекатах, контрастно выделяясь на фоне черной горы. Освещенный же ее южный склон, покрытый тайгой, приобрел какой-то серебристый, голубоватый цвет. Ничто не нарушало покой тайги. Была какая-то удивительная тишина. Мы все были очарованы этим видением сказочной красоты лунной ночи. Костер наш давно потух и лежал кучкой красных углей...
      * * *
      17 августа.На следующий день, когда с Черепановым, наколовши вторую поленницу дров, сидели на чурках, подошла Агафья со свертком в руке.
      – Вот тебе, Александр, носить. Дает порты и рубаху-косоворотку Карпа Осиповича. Давай, примеряй. Пока я облачался в новый костюм, Агафья принесла еще и сапоги. Рубаха мне была несколько маловата, узка в плечах и с коротковатыми рукавами, но вполне справная, выкрашенная в красный цвет.
      Это был праздничный костюм Карпа Осиповича. Штаны шиты из сукна.
      – Агаша, теперь тут только пояска не хватает.
      – Сейчас принесу. И, слазив на подловку, достает мне поясок. Теперь дело доходит до сапог. Они тоже окрашены в красновато-коричневый цвет.
      Весь костюм Карпа Осиповича шила Агафья и сапоги тоже. Добротные с высокими голенищами из выделанной кожи.
      Засунув руку в сапог, я извлек из него – сено! Это оказались портянки. Суровая действительность жизни, никаких излишеств. Горькая правда.
      О таких портянках я даже и не слыхал.
      – А как же их наворачивать-то?
      Тогда Агафья принесла еще точно такие же свои сапоги, разве что поменьше, и, вынув их них травяные портянки, расстелила сено на траве. Поставила на него босую ногу и, завернув ее в сенную портянку, надела сапог.
      – Вот так. Все это тебе, Александр, носить, а не в музей.
      – И зимой так носили?
      – Так и носили. И тепло. Ноги никогда не потеют, сухие. На портянки берут только «потничник» и «загад».
      И тут я вспомнил, как в огороде на тропе Агафья показывала мне эти травы.
      * * *
      Жизнь Лыковых была гораздо более суровой, чем мы ее себе можем представить. Сапоги носились не всегда. Все Лыковы ходили совершенно свободно босиком и даже осенью, порой по снегу копали картошку босыми.
      Тяжело им было. Особенно, когда преследовали. Да и голодные годы были.
      И ведь это было совсем еще недавно: в 1962 году!
      – Агаша, а как вы корень бадана ели? Я попробовал его пожевать, так у меня весь рот связало.
      – Его, Александр, отваривают в семи водах, а потом только едят.
      А сколько Лыковы претерпели от медведей!
      – Один медведь, что Евдокимову могилу раскопал и съел, тридцать лет нам докучал. Мы и ловушки на него ставили, и иголки в приманку клали, и самострелы у лабазов ставили, и якоря ковали, чтоб проглотил вместе с приманкой, пужала делали, ружья-то у нас не было. Всё оружие – нож на черену. Ходили в тайгу только вдвоем.
      Медведь этот всегда ходил за нами или впереди нас. Мы за шишками – и медведь здесь, за грибами – и медведь туда. А однажды маралуха в ловчую яму попала, так медведь раньше нас к ней пришел, всю ее разворочал, мало до нее не добрался, отогнали мы его. Шуметь начали, камнем по камню брякать.
      Ильин день был (2 августа), праздник большой, работать нельзя, а тут маралуха. И сторожили мы ее от медведя всю ночь. У костра молимся. Димитрий псалтырь читает, а медведь рядом ходит, голос подает. Он может даже по-человечески кричать. Подкрался к костру, да лег за кучей дров. Притаился, ждет. Димитрий пошел к дровам, а медведь на него. Так Димитрий уж через огонь от него прыгал.
      Вынули мы маралуху из ямы, пошли домой. Медведь нас на тропе караулит. К избе за нами пришел и ходил вокруг избы всю ночь, только разве дверь не открывал. Днем-то уж мы всякое железо к двери на веревке вешали: и лопаты, и топоры, чтоб как дверь открывать начнет, оно бы брякало. Если выходили из избы, то только с горящей берестой.
      А в праздник Рождества Иоанна Предотечи у медведей гон, так в тайгу и вовсе не ходили. Ходить в этот день в тайгу – видеть смерть на носу: либо деревом убьет, либо медведь задерет. У геологов 7 июля совершенно официально ходить в тайгу запрещено.
      Да, хватили Лыковы лиха в этом поединке с дикой тайгой.
      Что же им помогло одержать победу? – Конечно же, вера. С ней всё одолеть можно.
      Потом этого медведя волки сожрали. Но на его место пришел другой, но попал в ловушку, ревел два дня и пришел еще больший медведь и этого сожрал прямо в ловушке. Но этот норовом был помягче.
      * * *
      Решили мы с Черепановым выпить чаю. И, сломив несколько веточек чёрной смородины, заварили на костре в чайнике. Как вкусен таежный чай! Агафья его предпочитает всем. Она заваривает много разнообразных трав. Этими отварами и лечится.
      Да вот она и сама идёт к нам.
      – Присядь, Агаша, с нами.
      В разговоре я её попросил подарить для нашего старообрядческого музея некоторые ненужные в её хозяйстве вещи. Вот, например, эту большую ложку. Она все равно раскололась и уже никуда не годится.
      – Возьми, Александр, можно. Давно я её делала.
      Агафья пошла домой и вскоре возвратилась с берестяной посудой:
      – Вот ведро – по воду ходить. Квашня. Все это когда-то мной сработано и уже старое.
      Убрав подаренные вещи в избенку, я попросил Агашу показать мне огород.
      И полезли мы в эту крутую гору, где растёт картошка, пшеница с рожью и овес с коноплёй, овощ всякий.
      Агафья показывала мне огород с желанием: уж очень аккуратно здесь росла картошка. Каждая борозда росла на своём ярусе – террасе. И верх ботвы предыдущего ряда приходился на основание корней последующего. Такая крутая здесь гора – 45 градусов.
      – Агафья, а как же ты растишь эту картошку на такой круче?
      – Очень просто. Сажаю снизу вверх; копаю сверху вниз. Спускаю картошку домой по натянутой верёвке.
      Оказывается, тут есть даже подвесная дорога! Конечно, когда потаскаешься в эту гору – многому научишься.
      Агаша руками разрывает два куста картошки мне на семена.
      – Это вот кругляшка, а это – долгушка.
      И вот держу наконец я в руках знаменитую Агафьину картошку. Предстоит мне следующей весной посадить эти клубни у себя в огороде, да и не только у себя. Желающих разводить эту драгоценную картошку много. Черепанов позапрошлой осенью подарил три картошки машинистке издательства «Советская Россия» – Степановой Валентине Васильевне. Осенью она сняла урожай, набрав целое ведро.
      И вот однажды Валентина Васильевна решила посмотреть, как там себя чувствует «гостья». И, подняв деревянную доску, покрывавшую ведро, увидела... О, ужас! Мыши уже съели полведра.
      Мыши предпочли Агафьину картошку нашей не случайно. Чем-то она их привлекла.
      Интересно отметить, что Лыковы умели сохранять картошку в ямах до трёх лет, и она у них не прорастала. Делали они это очень просто, перекладывая картошку слоями луковой шелухи.
      Рассказ мой про Агафьин огород был бы совершенно не полным, не приведи я сведений из работы уже известного нам учёного по сибирскому земледелию В. И. Шайдуровского.
      Не буду утруждать вас, дорогой читатель, научными терминами, химическими выкладками и формулами; кто интересуется, может прочитать статью в «Сибирском вестнике сельскохозяйственных наук» №2 за 1989 год. Попробуем поговорить популярно.
      Выбирая место под поселение, Лыковы нашли в тайге березовое редколесье. По темному цвету почвы можно было предположить о её плодородии. И ошибки не произошло.
      Участок находится на южной стороне горы, которая хорошо защищает его от холодных ветров, что очень важно в условиях Хакасской области, где средняя температура в июне 16,2°С.
      Участок под огород готовили так: тонкоствольные берёзы и осины вырубали «под корень», после вековых деревьев оставляли пни. Очистив пашню, приступали к рыхлению. В горах плужное земледелие невозможно. Лопата тоже малопригодна. Для обработки применялась мотыга – мотыгами же сооружали и террасы поперёк склона горы, чтобы предотвратить смывание плодородного слоя почвы.
      Сорта. О достоинствах старорусских сортов свидетельствуют факты. Репа, посеянная в условиях Абазы, даёт корнеплоды до двух килограммов. Сочная, полезная, она служила пищей круглый год – сырая, вареная, пареная, тушёная...
      Лыковы возделывали почти все зерновые, технические, овощные культуры. Видимо, этим можно объяснить то, что, обходясь сорок лет без поваренной соли, пятьдесят лет без фруктов, почти без животной пищи, они выжили в самых суровых условиях.
      * * *
      Наши соседи ели кашу. B пока они ужинают, я постараюсь рассказать вам про Агафьин лабаз.
      Продукты Агафья хранит в лабазе – чтобы медведь не достал.
      Стоит он на двух совершенно гладких стволах деревьев, спиленных на шестиметровой высоте. Вот на таких высоких пнях, ошкуренных и остроганных и таких гладких, что не может по ним подняться ни мышь, ни бурундук. На этих столбах высоко над землей стоит деревянный сруб. Высота от земли до пола лабаза 4 с небольшим метра. Площадь лабаза представляет 5-6 кв. метров. Лабаз предназначен для хранения продуктов. Для влезания в него рядом стоит приставная лестница. Внутренние помещения лабаза высотой до двух метров – в рост человека. Сверху перекрытие их бревенчатого наката, закрепленного в неподвижном состоянии верхними прогонами, на которых лежит кровля, выполненная из желобов колотого по окружности кедра. Все это в совокупности представляет из себя внушительное, даже какое-то инженерное сооружение. Срублено по всем правилам плотничного искусства. Все на врубках и на клиньях. Крепко. И все это Агафья сделала одна своими собственными руками. Она этому лабазу и архитектор, и строитель. Но как она поднимала туда бревна, один только Бог знает. Как колола кедры вдоль? Агафья на мои вопросы отвечает одним словом – Бог помогал. Бревна поднимала по наклонным жердям, а колола вдоль клиньями. Вот и весь ее рассказ. Все очень просто. Но должен вам сказать, что и мужику не всякому выполнить эту работу. Сколько надо тут вложить ума. Здесь же все сделано ладно и крепко.
      * * *
      Вечером у костра меня спросили:
      – Александр Семенович, а почему старообрядцы так не хотят сниматься и считают это за грех?
      Вопрос этот очень интересный и не для всех понятный, вызывающий порой осуждение у людей. Вот в чем тут дело.
      В самом процессе фотографирования и в щелчке затвора фотоаппарата никакого греха нет. Но почему все же старообрядцы всячески избегают этого дела?
      Не хотят они иметь свой образ, запечатленный на земле, ни рисованный, ни фотографированный.
      При оставлении своего образа потомкам, видят прямой грех. Дело это пустое, ненужное, не ведущее к спасению души. А раз так, следовательно, и греховное.
      Представьте себе игру в футбол. Тридцать человек мужиков, обратите внимание, не мальчишек, а мужиков, бегают по полю наперегонки и пинают ногами мяч, а иногда и друг друга. Верно? А стадион в 100 тысяч человек – орет. Ну как вам это нравится. Дело это или забава? Игрушечки одним только детям разрешаются. Мы же всю жизнь играем в игрушечки и не мудрено, что плохо живем. И в Писании сказано, что в последнее время будут взрослые, как дети, а дети, как взрослые.
      С фотографиями еще серьезней дело обстоит, чем с футболом. Старообрядцы рассуждают примерно так: «Зачем я людям оставлю свой портрет? Кто я такой, чтоб оставлять свои портреты на память? Кому они нужны? Дела жизни моей весьма постыдны и не имею я права величаться на земле. Величание, лень и праздность, не говоря о большем – вот не полный перечень моих преступлений. Ни молитвы, ни добрых дел у меня нет.
      Память о себе человек должен оставлять в своих делах. И если дела будут достойны, люди помянут имя мое перед Богом.
      Оставление же своих портретов потомкам есть прямое величание, а это уже большой грех.
      Как когда-то люди решили построить Вавилонскую башню «до небес» в назидание своим потомкам – какие они великие. Конец этой истории всем хорошо известен.
      Велик лишь один Бог.
      Старообрядцы же везде стремятся к исполнению закона. И не надо их за это осуждать. Когда фотография нужна для документов, то они фотографируются.
      Всячески Лыковы бегали славы. И когда они получили от В. М. Пескова весть о том, что Л. С. Черепанов везет к ним в тайгу целую бригаду для съемки фильма, то по прибытии гостей не выходили из избы дотемна.
      И когда улетала «летучая машина, все равно что мизгирь с ногами на спине (то есть как паук, перевернутый вверх ногами), мы с тятенькой хоронились под навес, чтоб сверху нас не снимали».
      * * *
      Утро 18 августа. Умывшись в последний раз в Еринате, по Агафьиной книге читаю полуношницу. Открываю нужные мне страницы на знакомых закладочках из красивых перышек. После молитвы иду выпускаю кур в вольеру, огороженную заборчиком из елового и пихтового сушняка, выпускаю коз и привязываю их пастись. Агафья молится, читает правило. Она его еще будет молиться довольно долго. За кого молится Агафья? Молится она за мiр. Ведь монахи-отшельники – молитвенники за весь мiр.
      Сегодня мы расстаемся с Агафьей, с которой все успели подружиться. Я знаю, не пройдет это знакомство для каждого из нас безследно, бесследно.
      Пошел на могилу к Карпу Осиповичу проститься. Положил пятнадцать поклонов. Прости Христа ради! И тебя Бог простит.
      Если бы он был жив, сколько можно было бы узнать о старообрядцах этого края, ведь Карпу Осиповичу, когда он умер, было 87 лет. Он мог бы жить и до сего дня, да подхватил грипп и умер.
      Перед обедом пошел посмотреть плот. Он стоит уже на плаву, готовый к отплытию. Зашел к Агафье. Чувствуется, что и она грустит. Сидим, разговариваем. Я ей опять советую иметь в виду нашу церковь в Минусинске. Мало ли что может случиться.
      Выкопал у Агафьиной избы два молоденьких кедра. Сказал, что один посажу у Митрополита под окном: пусть всегда напоминает ему о Сибири. Другой – у кафедрального Покровского собора.
      Пока мы занимались предотъездной суетой, Дружок не дремал, разорвал мешок и съел враз полторы буханки хлеба. Ну и прыть! Ну и мерзавец! Что теперь мы будем есть? Осталась всего одна буханка на троих. Да что с него взять. Сами виноваты, оставили без присмотра. Ему тоже охота хлебца попробовать. Наконец, команда к погрузке. Пошел проститься с Агафьей.
      – Прости меня, Христа ради.
      – Бог простит.
      – Помолись за нас.
      Так по-христиански мы с ней расстаемся.
      Кричат: «Руби концы!» – и плот подхватывает течение. Начался возвратный наш путь.
      Агафья пошла нас проводить до реки. Видим, как Агафья, простившись с нами, возвращается домой.
      Какое-то странное чувство испытываю я, когда смотрю ей вслед.
      Помоги ей, Господи, выдержать и выстоять до конца.
      * * *
      Выбрав место помельче (здесь Абакан широко разливается на несколько проток), я пошел в сапогах с надеждой перейти. Ну, да где там. Сразу полные. Выхожу на берег, снимаю, выжимаю портянки, обуваюсь, а ребята тем временем уже далеко. Да, так дело не пойдет. Лев Степанович тоже зачерпнул и тоже возится с портянками. Самая лучшая обувь у туристов – ботинки. Легко и просто. Перешли речку – налилась вода, вышли на берег – вылилась. Прошелся километрик-другой и ноги высохли. А с резиновыми сапогами вот так и будет всю дорогу.
      И сразу же начались ручьи и речки, переходы вброд через Абакан неоднократно. Портянки я уже не выжимал, а только выливал из сапог воду. Сапоги – каждый стал по пуду. Вот ходьба, дойду до привала – надену кеды.
      Идет звериная тропа по «займищу». Это пространство между рекой и горами. Здесь ведут промысел зверя, ставят капканы охотники. Один такой на соболя я нашел на тропе, привязанный цепочкой к большому сучку, сломанному непогодой с дерева. Путь этот дорогой назвать нельзя. Звериная тропа то идет, то обрывается, и тогда мы лезем через чащобу и бурелом, иногда идет по сухому руслу реки, иногда по каменным осыпям и скальным обломкам.
      В тайге сейчас много ягод, особенно кислицы – красной смородины, во множестве встречается она здесь повсеместно. Приятна на вкус, утоляет жажду. Сочная, красивая, яркая, сок так из нее и брызжет. Некоторым ягодам я и названия не знаю – синие кисло-горьковатые. Шиповник. А вот целая заросль крыжовника, да такой вкусный и сладкий, как у моей тещи в огороде. Вот уж чего не ожидал увидеть в тайге.
      Но вот и привал, валимся на мох и лежим.
      Цель нашего сегодняшнего перехода – дойти до старой Лыковской избы «в северу». Там ночевка. Это будет половина пути и до Каира останется 15 км.
      После ужина ребята забирают свои рюкзаки и потихоньку куда-то уходят. Оказывается к избе Лыковых.
      – А где же изба?
      – Ишь, чего захотел. Попробуй найди ее. Решил я идти в избу ночевать без рюкзака, но мне сказали, что ночью, если медведь придет, от твоего рюкзака ничего не останется. Да, ребята, конечно, правы. Пойду возьму. Вверх идет едва заметная тропа. Сказали, что до избы надо лезть вверх метров пятьсот. Вот так новость! Гора крутая, градусов под 60 местами. Лезу, цепляюсь за кусты и корни кедров. Страшно тяжелый подъем! Порой насилу вскарабкаешься. На тропе свежий медвежий помет, это тоже звериная тропа. Камни под ногами порой качаются, шевелятся, хотя покрыты толстым слоем мха. Из сил я выбился с тяжелым рюкзаком в эту гору лезть. Куда так далеко Карп Осипович запрятал свое жилье. Наконец выхожу на ровную площадку огорода. Слава Богу, влез. Огород уже зарос травой и только под ногой прощупывались грядки. А вот, наконец, и сама изба, фотографии которой я видел не раз. С запада к избе пристроены сени, равные ей по площади. В самой избе русская печь из дикого камня, по стенам лавки. Возле печки лежанка Карпа Осиповича. Все здесь как у русского крестьянина в деревне. Печной закуток. Небольшое оконце из стекла, собранного из отдельных кусочков. Как его не берегли, дети все же разбили. Со стеклом Лыковы обращались крайне бережно. Самое ценное здесь было стекло. В углу стоят большие берестовые чуманы, в которых хранится сушеная картошка.
      Около избы постройка небольшого двора. Какие-то загоны. Для кого они, не знаю. Не видно никаких следов того, что здесь когда-то держали скотину. Кровли уже поистлели, частично упали. Во всем было видно давнее отсутствие хозяина.
      Изба стоит почти у края отвесной скалы, обрывающейся вертикально вниз метров на тридцать. С другой стороны избы – огород, упирающийся в гору, по которому бежит небольшой ручеек, из которого брали воду. Сделана колода с проточной водой для хозяйственных нужд. Посреди огорода стоит большой кедр, под ним интересно устроенная ступа. Вся она заглублена в землю. Пест привязан веревкой к наклонному под 30 градусов шесту. При ударе пестом шест сгибается, а затем, выпрямляясь, поднимает шест. Получается механизированная ступа. Когда в ступе толкут зерно, то на шест нужно только нажимать, толкая его вниз. Трудоемкий же процесс поднятия песта механизирован. В стороне от избы метров на 50 устроен на двух столбах лабаз, каких-то очень удачных пропорций. Все в нем как-то сочетается. Приставив лестницу, поднялся в лабаз. В нем два отделения по полтора кубометра каждое. Везде лежат берестовые чуманы с очищенной сухой картошкой – запас на голодный год. Всякие хозяйственные вещи. Лев Степанович говорит, что Лыковы в урожайный год запасали орехов полный лабаз. В основании лабаза сделан настил из плах, на котором лежат предметы быта и здесь же бредень, сплетенный из льняной нитки с поплавками из бересты, закрученной на верхней веревке.
      С территории огорода открывался прекрасный вид на окрестные горы и каньон Большого Абакана.
      – Пойдем, Александр, я покажу тебе могилу Дмитрия.
      Отойдя от избы в противоположную сторону метров на сто, подходим к буйно заросшему молодыми березками и травой холмику у основания горы. Взяв по лопате, расчистили могилу, срубили бурьян. Крест такой же, как и на могиле Карпа Осиповича. Словно одной рукой сделан.
      Молюсь уставную молитву: Покой, Господи, душу раба своего...
      Как же это случилось? Все Лыковы умерли в одно время и все от какого-то гриппа. Вот досада. Могли бы они жить до сих пор, беседовали бы с нами. Но, увы. Их нет на этой земле. Все они здесь лежат под крестами: Карп Осипович на Еринате, Савин и Наталия у верхней избы, Дмитрий здесь «в северу».
      От могилы идем к костру – зовут пить чай. Чай заварен смородиной, такой душистый, вкусный. Ребята у костра рассказывают всякую всячину. Мне же надо идти молиться Богу. Завтра праздник Преображения Господня. Пошел я в молодой кедрач, что растет на краю обрыва скалы. Красивое и укромное место. Достав компас, определил восток и молюсь себе правило. Так порой молится и Агафья, часто уйдя в сторонку от избы, по лестовке часами на восток.
      * * *
      Утро 19 августа приятное, солнечное – праздник Преображения Господня. Встал рано и, умывшись от ручейка, что течет в колоде, услышал словно разговор чей-то. Прислушался – верно. Кто-то спускается с горы к избе. И вот появляются уже нам знакомые охотники Астафьев Леонид сотоварищи. Они идут с верхней избы, что стоит на ручье Сок-Су, что в переводе с тюркского языка означает – холодная вода. Там стоит третья изба Лыковых, так называемая «верхняя». В ней жила женская половина: мать Окулина Карповна с Натальей и Агафьей. У них там были свои производства. Стоит ткацкий станок. Лыковы довольно много пряли пряжи, шили одежды. Между избами тропа длиной в 9 км – ходили друг к другу в гости.
      – Семеныч, снимай иди пробу с каши.
      – Нет, ребята, сегодня вы сами снимайте пробы, я завтракать сегодня не буду.
      – Что за новости у тебя опять?
      – Сегодня, Лев Степанович, праздник большой, – Преображение Господне и еще в церкви обедня не отошла.
      – Послушай, дорогой, сейчас же в дорогу идти и в лучшем случае будет только ужин и не знаю когда, с тайгой не шутят.
      – Возможно и так, Лев Степанович. Но закон есть закон. Не я его писал, не мне его и отменять. А потом раноядение вообще грех. И больше того, все эти завтраки – они для человека вредны и лишни. Я уже не пользуюсь ими лет 25 и не ощущаю в них надобности. Да и неудобства от завтраков много. Нужно жене раньше вставать – готовить, а она работает столько же, что и я. Когда же ей отдохнуть?
      Когда вы встаете ото сна, вам совершенно есть и не хочется. И многие завтракают только для того, чтобы дать работу желудку, а не лучше ли дать ему отдохнуть?
      – Погоди, Семеныч, погоди, а как же ты относишься к известной формуле: «Завтрак съешь сам, обед подели с товарищем, а ужин отдай врагу»?
      – Все это так, но при том, как известно, завтрак мы съедаем, обед с товарищами не делим и ужин врагу не отдаем. Кроме этого, за день чаю попьем раз пять с булочкой. Едим и едим. И от этого только болеем. Весь результат.
      Не могу не привести вам, ребята, слова апостола Павла по этому вопросу: «Брашно нас не поставит пред Богом. Аще ямы избыточествуем, аще не ямы лишимся». В русском переводе это выражается следующим образом: «Пища нас к Богу не приближает. Едим мы – ничего не приобретаем, не едим – ничего не теряем».
      В христианском законе предусмотрено пищу принимать два раза в день. В обед и ужин, на что есть соответствующие молитвы: за обед – Отче наш... и за ужин – Ядят нищие и насытятся.., а вот за завтрак – молитвы нет.
      Послушав меня, общество решает этот вопрос компромиссом – выделяя мне сухой паек – два маленьких тоненьких кусочка хлебца, как в войну, не больше.
      С тем мы и отправились в путь. Спуск с Лыковского плато идет уже по другой тропе, вековой тайгой. Кедры стоят в три обхвата. Кругом мох, влажный такой воздух с ночной прохладой. Один из этих великанов спилен. Огромный пенек, словно стол, стоит у тропы. Здесь можно посадить свободно полдюжины человек чай пить. Часть ствола диаметром в 70 см лежала в двадцати метрах от пенька. Я тогда еще подивился, кому надо было пилить такое дерево. Его и «Дружбой» не скоро спилишь. Здесь же пилили ручной пилой. Вот помучились. Тяжелая это работа. Часть ствола взята, а почему эта брошена? На дрова бы хорошо пошла. Но дров, наверное, и около избы можно нарезать. Жаль как-то дерево. Кедр в толщину почти два метра. Постоял я, подивился на этот пенек.
      Еще перед походом сказали, что идем мы к лодке и туда пригонят плот к щекам. Через полчаса были на берегу. От воды метрах в 30, под кронами кедров стоит на подкладках царь-челн, построенный братьями. Савин с Димитрием потом болели с натуги, надорвались, таща его к реке, рассказывала нам Агафья.
      Челн был сделан из того самого кедра, что большим пеньком остался при тропе. Он не лишен архитектурных форм и пропорций, с форштевнем, высокими бортами, гладко оструганный и красивый, лежит на подкладках, покрытый корьем, которое кое-где провалилось, и на дне челна стоит вода. Он еще совсем новый. Свежевыструганное его тело не потеряло еще своего белого цвета. Никогда не плавал. И кто его столкнет в полую воду? Поплывет ли когда-нибудь? Нет здесь такого человека-богатыря, чтоб вдохнул в него жизнь. Зачем построили его Лыковы? Для нас они его построили, нам на удивление. Чтоб видели мы, какую любовь они к красоте имели. Не челн, а целый корабль длиной в десять метров с красивой кормой характеризует их, как великих тружеников, способных и в высшей степени разумных, сплоченных единым порывом воли. Не зря долбили и выжигали его братья. Царь-челн принес свои добрые плоды! Все мы на него смотрим – все им восхищаемся!
      Иногда, попадая в экстремальные условия необитаемых мест, некоторые из людей дичают. И, как правило, дичает тот, кто не имеет в себе доброго корня, крепкого фундамента. Много я слышал, что преступный люд в подобных обстоятельствах занимается даже каннибализмом – пожирая друг друга, словно звери. А вот христианин никогда не может превратиться в дикаря. Живя ли отшельником в глухих и недоступных местах, сидя ли в одиночках по двадцать с лишним лет, обитая ли в цивилизованном мире больших современных городов, он всегда остается Человеком в высшей степени этого понятия. И это не удивительно. Общение в молитве с Богом, как с Высшим Разумом, постоянное Богомыслие, поднимает этого человека над окружающим миром на недосягаемую многим высоту святости. Наделяет его самыми высокими человеческими качествами. Таких примеров тысячи.
      Живя среди зверей в глухой тайге, Лыковы не потеряли своего нравственно-человеческого лица. Я словно слышу их слова: «Чем вам помочь?».
      Проходим второе поселение Лыковых. Дом стоял на правом берегу Абакана, где впадает ручей Каир-Су. Гора здесь образует прилавок, на котором и стояли избы. Здесь когда-то жил монах Галактион, стояла мельница. Теперь там ничего не осталось, кроме безымянных могил, поросших травой. В тридцатые годы вытравили здесь всех людей. Интересно жили старообрядцы. Мельницы строили даже на ручьях. У них по мельницам был даже свой мастер.
      С тридцатых годов, наверное, теперь и могил не найти. Кто их помянет? Ни родных, ни знакомых уже давно нет. И только Святая Церковь поминает «Иже от века представшихся праотцов, отцев и братиев наших». Здесь сделали короткий привал. Все довольно притомились за прошедшую дорогу. Лежат ребята, едят чернику. Но привал кончается – и снова в путь.
      Давно уже солнце завалило за полдень, давно я съел свой «сухой паек», а Каира все нет.
      Совершенно неожиданно вдруг запахло соляркой. Я не сразу даже понял чем пахнет. В тайге отвык как-то от этих запахов современной цивилизации. Здесь как-то очень обостряется обоняние. А потом послышались звуки какого-то урчания, и я понял, что это работает бульдозер. Вскоре мы оказались на летном поле Каира. Несколько вдалеке стояли домики геологов.
      Кончился наш путь.
      Август 1989 г.

>>