Таёжный Тупик
<< Путешествие в Чистую землю >>
Василий Попок
На Еринат
Я стану, наверное, родником,
Уйдя от сует и трудов.
(Тимур Невзоров)
Над таштагольским аэродромом висит жара. Тихо. Видавший виды вертолет «Ми-восьмой» обвис лопастями. Дверь в летательный аппарат заперта большим амбарным замком. Под вертолетом – прикрытые полиэтиленовым покрывалом «рямки» биологической экспедиции.
Мы валяемся в раскаленной палатке, поставленной в хвосте взлетного поля – тут, за границей горяченного бетона, травка и кусты. Мы попиваем из пластиковой бутылки квасок, подаренный аэропортовским начальником Владимиром Петровичем. Время от времени лазим через дыру в колючем заборе купаться. На Кондому. В речке плавает темно-зеленая ряска и невидимые пескари прохладно щекочут ноги.
Владимир Петрович полон сочувствия, но отправить экспедиционеров не может – их авиаотряду надоело работать в долг, а у нашего начальника Тимура что-то не сладилось с оплатой рейса. Тимур в Таштаголе – «пробивает» деньги.
Мы уверены, что «пробьет» – и тихо ждем в компании с квасом и время от времени навещающим нас душой-человеком Петровичем.
Мы с моим другом-приятелем Саней – попутчики биологической экспедиции и как бы ее проводники. Биологи имеют задачу исследовать незатронутый «антропогенным воздействием» южный склон Абаканского хребта, подпирающего Кузбасс из Хакасии. Они тут еще не были. Мы же бывали за хребтом уже трижды – один раз заходили с Телецкого озера в среднее течение Абакана, два раза, в 1994-м и 1995-м, залетали на самый верх – к устью речки Еринат, где живет знаменитая (не меньше, чем Алла Пугачева, считает журналист Ляхов) отшельница Агафья Лыкова.
Предполагается, что экспедиция плодотворно там поработает, делая выходы в горы и на притоки основных здешних рек (рядом с заимкой Агафьи рек целых три – Еринат, Абакан и, чуть ниже, Кокяжам). А мы пойдем на катамаране вниз – к горняцкому городу Абазе.
Забегая вперед, скажу, что обдумывалась возможность совместного сплава. Но главный сплавной специалист Саня (его опыт в этом деле выше любых оценок) усомнился в такой возможности – команда экспедиционеров, состоящая из людей, не имеющих навыков прохождения так называемых «категорийных» рек (Абакан в верховьях считается рекою третьей категории сложности – по шестибалльной шкале, а ниже это «двойка»), плюс детишки, которых вывезли из города «на воздух», делает предприятие рискованным. Или, по крайней мере, слишком протяженным во времени (простой обнос завала, к примеру, может продлиться световой день). И наши группы разделились: биологи занялись своей биологией, а мы, передав Агафье Лыковой подарки от губернатора Тулеева (это теплая и красивая оренбургская шаль и две пары отнюдь не модных, но весьма подходящих для тайги сапожек – осенние и зимние), поплыли навстречу приключением...
Но это случилось несколько дней спустя, а пока мы все еще в Таштаголе и терпение наше небезгранично.
Ввечеру из города приезжает взмыленный Тимур – дело, кажется, сладилось. Утром – летим.
И мы действительно летим. Вот «Ми-восьмой» поднимается над аэродромом, и взлетная площадка, неожиданно для нас, оказывается островом – его обтекают две кондомские протоки. Вираж – и река уходит в сторону. Потом исчезает город. Извилистые грунтовые дороги, расползшиеся желтыми истоньчающимися щупальцами от Таштагола в тайгу, мало-помалу превращаются в малозаметные тропы.
Некоторое время летим вдоль зеленой реки (ее «зеленят» выбросы глины золотодобычных карьеров) – это Лебедь, она течет в Горном Алтае, долиной Лебеди пробирались в поисках Чистой земли, так называемого Беловодья, приверженцы «старой веры». Часть их ушла от Бийской крепости по ущельям Катуни в Уймонскую долину, под гору Белуху. А другая часть вышла Лебедью в Горную Шорию и на Абакан.
Кстати, вот и река Абакан. Вот знакомый плес под названием Тиши. В изголовье плеса острова делят русло, а перед излучиной, поворачивающей реку точнехонько на восток, еще островок в виде сердечка. Плес начинается именно отсюда. Двадцать километров тихой воды. Березки по берегам. Вычищенные от бурелома бывшие хлебные поля и покосы. Деревня, в которой хозяйновал Карп Осипович Лыков, позже ушедший на Еринат, была именно тут, в Тишах.
Староверы, пришедшие в Сибирь с российского Севера, умели устраиваться где угодно. Работящие и трезвые (приверженцы старого, «дониконовского» православного обряда употребляют лишь медовую брагу и только по самым большим праздникам, вдобавок к этому не курят табак, не пьют нерусские чай и кофе, а также не сквернословят), они обустроили Тиши и зажили спокойной и размеренной, согласной с Природой жизнью.
Поначалу вдали от мiра (именно так, по старой орфографии, через «i» следует писать это слово, имеющее значение – «род человеческий», чтоб не было оно омонимично слову «мир», означающему просто «покой») община жила своим издревле почитаемым укладом: земледельствовали, скотину обихаживали, охотничали, рыбалили, собирали дары леса. Позднее, с приближением к Беловодью так называемой «цивилизации» работали в золотой добыче, в леспромхозах и лесхозах. Всегда при этом жили насыщенной интелектуальной жизнью – староверы все поголовно грамотеи, историю России знают с древнейших времен, а уж свою собственную или, точнее, историю своих одноверцев, тем более.
Грамоте, и чтению, и письму, эти люди учатся по старым книгам (новосибирский археограф Николай Покровский в 60-х годах, всего-то тридцать лет тому, открыл, что существуют староверческие «скриптории», где книги переписываются в согласии с вековыми канонами и, больше того, он нашел массу доселе не известных письменных свидетельств духовной жизни русских людей – в частности, жизнеописаний). Иногда это очень старые книги – они пришли из 17-го века. Из так называемой «дониконовской» эпохи.
Рубеж тут – реформы православной обрядовости, проведенные московским патриархом Никоном. Мало связанной доныне с историей православия широкой публике известны они поболее всего по знаменитой исторической детали – смене двуперстного крестного знамения на троеперстное. Инициировали церковные реформы в России иерархи западной ветви православия. В определенном смысле (так реформы Никона трактует историк прошлого века Николай Костомаров) это было приведение России к западному образцу.
Как водится в России, реформа проводилась жестко и грубо и вылилась в гражданскую войну. Инициаторы реформ фактически объявили еретиками дореформенных русских героев и святых, в течение нескольких столетий христианской Руси крестившихся традиционным двуперстием. Такого поругания патриоты-староверы стерпеть не могли и активно выступили против Никона и – заодно – против государственной машины царя Алексея Михайловича.
Военные действия против староверов начались без малого двухлетней осадой Соловецкого монастыря. Жестоко подавлял староверов первый российский император Петр Алексеевич. В защиту официальной церкви, а значит против «еретиков», выступали и все его наследники. Драматизм и накал страстей всей истории церковного раскола в России крайне бледно отражен в исторических и художественных произведениях.
Продолжались преследования староверов вплоть до 1900-х годов. Позднее эстафету подхватили официальные советские атеисты. От них, кстати, и ушел из Тишей Карп Осипович с семьей – зимою, по льду и полыньям Абакана.
Сообщество вечно гонимых знает своих мучеников и героев, святых и воинов. История раскола, повторю, пока толком не написана. И столь много вашего внимания я занимаю информацией о том, что она существует, только чтоб подчеркнуть – эта, в значительной мере остающаяся под спудом для многих из нас с вами «неизвестная Россия» является неотъемлемой частью духовной жизни значительной группы русских, много лет старавшихся избегать контактов с мiром, где водка и наркота, американские боевики и проституция, где политика и казнокрадство, и как бы законсервироваших в себе генетический фонд настоящей России.
И все это, естественно, неотъемлемая часть жизни Агафьи Лыковой.
Кстати, она сейчас уже не одна – к ней пришли две молодухи из Таштагольского района. Обеим отшельническая жизнь – послушание перед инициацией в монахини. Сама ж Агафья уже давно носит вокруг головы особую ленточку – знак приобщения к монашескому сану.
Две будущие монашки пришли на Еринат пешком. Прямо по высоким горам (на отметке горизонтали, что в нашей карте-»пятиверстке», на уровне Ерината значится цифра 2000, обозначающая высоту над уровнем моря, – высота гольцов Поднебесных Зубьев, только тут еще не гольцовая зона, потому что эти горы ближе к жарким монгольским степям – рукой подать через Саяны) и бездорожными лесам (есть только признаки троп где-нибудь вдоль рек и ручьев – сточенный с буреломного, перегородившего прямой путь кедра мох, обнажившийся после неловкого шага камень да на редких участках затеси на деревьях). Сколько километров прошли, не считали – тут путь измеряют не расстоянием, а временем. К примеру, до бывшей геологической базы, что на реке Каирсу, пять-шесть часов ходу. От поселка Турочак, что на берегу вытекающей из Телецкого озера Бии (в Турочаке большая староверческая община и оттуда приходил несколько лет тому мой тезка Василий, зимовал, в августе 1995 года мы помогали ему пилить лес на дрова, а уже под осень этого ж года он ушел обратно в мiр – у парня кончалась отсрочка от армии, защиту ж России от супостата староверы, несмотря на вечный конфликт с мiрской властью, почитают делом правильным), ходу недели две – каков ходок. По карте между тем около полутораста километров и в начале пути от Турочака имеется расчищенная тропа.
Так что самоизоляция Агафьи Лыковой весьма относительна. Тем более, последние годы (особенно после широченной рекламы, которую ей сделал, да и продолжает делать, журналист Василий Песков). Гостей у нее немало. Иногда гости откровенно досаждают – залетев отдохнуть на лоне, так сказать, девственной природы, они, подвыпив, толкутся у Агафьиной замки, как у дверей в зоопарк. Охота приобщиться. Для таких на бережку Ерината выжженный на досточке призыв: «Отдыхающих просим спуститься вниз по Абакану» и подпись – «Агафья и ее сестры».
Мы стараемся не досаждать – отправляемся на замку только втроем. Мы с Саней как старые знакомые, а Тимур в роли начальника.
Агафьи и остальных сестер дома нет – ушли на голец промышлять дикий лук, подспорье на зиму. Одноногий Ерофей (он бывший буровой мастер, работал в геологических партиях и «открыл» семью Лыковых еще до Пескова) – ногу потерял после неудачной охоты – занимает нас разговорами.
Рассказывает, что художника Сергея монашки попросили удалиться – не по нраву им слишком мужской и слишком мiрской дух, исходящий от него. Сергей, построивший тут было избушку для долгого житься, призыв уважил, бросил все и переселился на Каирсу, где бывшая геологическая база. «Может, встретитесь», – сказал Ерофей. И сообщил, что Агафья с компанией вот-вот должны прийти: «Завтра под вечер».
Узнав, что перед ним журналист, Ерофей высказал неудовольствие по поводу информации в телепрограмме НТВ. Сам не видел, но из Таштагола передали, что «энтевешники» рассказали зрителям о его пасеке и вроде как обязательстве Ерофея снабжать губернатора Тулеева здешним медом. «Ну, врать! Ну, врать! – сокрушался Ерофей. – Да у меня и пчел-то всего две семьи. Буду Агафью лечить – у нее шишка подмышкой и вот тут, вверху живота опухоль».
А Тулеева Ерофей одобряет. Не одобряет реформы – «перестройку», уничтожившую геологию и лишившую его профессии. «А как вы к Тулееву относитесь?», – осторожно интересуется у нас. Мы отвечаем, мол, народ Тулеева любит, а мы – за народ, и на этом разговоры на политические темы заканчиваются.
А вот, кстати, приступает черед тулеевских подарков Агафье. Их, по совету Ерофея, мы оставляем под навесом. И, сделав несколько фотографий на память фотокамерами-«мыльницами», ох, какое это благо для непрофессиональных фотографов, отбываем «домой», на стрелку Абакана и Кокяжама. Тут у нас строится катамаран. Еще через полтора суток (с Агафьей все ж успеваем накоротке переговорить – при встрече на бережку, когда она с подругами выбретаем с заплечными мешками, усталая запредельно) нам покидать это место. Может, без надежды на повторное возвращение. Впрочем, так же мы думали и оба первых раза, когда были тут.
Тут, в «Таежном тупике» по-общепризнанному. А по-староверски – в Беловодье. А по нашему с Саней – на Чистой земле.
Без людей
Музыкант, где твоя флейта?
Флейта в котомке, -
Котомка в лодке, -
Лодка плывет по реке.
(Тимур Невзоров)
Мы в пути. Слева – красный баллон катамарана и на нем я. Справа – синий и на нем Саня. Посреди – белая речная пена.
Баллоны, цвета которых созвучны национальному флагу, связаны четырехугольной рамой из жердей. Замечу – очищенных от коры. «Это – интеллигентно», – сказал Саня.
Спины подпирают рюкзаки. Я тяжелее и у меня за спиною Санин полупустой рюкзак, а у него, легковеса, мой «чарлик», где сосредоточены пищевые запасы дней эдак на пятнадцать (мы рассчитываем пройти реку за десять дней, но, как известно, излишки пищи неприятностей не приносят, а еще замечу, что в рюкзаках ни капли спиртного, чем мы отчасти гордимся, что ж еще остается?) – налицо, таким образом, баланс груза.
В руках у нас весла – привезенные с собой металлические «перья» прибиты к палкам, гвозди загнуты и всажены остриями внутрь, потому что мы бережем плавсредство, которое не боится многого, да почти ничего не боится, кроме случайных проколов. У меня абсолютно замечательное древко весла – оно из сухой лиственницы. У Саньки – веслина ольховая, кроваво-красная от выступившего и не успевшего обсохнуть древесного сока.
У нас уже проверенная дождями и холодами германская палатка на двух разборных дугах (накануне выезда я «усилил» противомоскитную сетку, пришив к ней еще одну – из отслужившей свое «москитницы»), спальные принадлежности, котлы и все что надо к ним. Понятно, ремонтный набор. Спасательные средства не взяли (зря!), счев, что речка все ж знакомая и как-нибудь «это дело» обойдется.
Вроде ничего лишнего, но груженое плавсредство все равно весит килограммов полтораста, или даже больше. А основное препятствие на пути – буреломные завалы или, минимум, перегораживающие реку упавшие деревья. Это означает обносы. Поскольку разгружаться – дело хлопотное, каждый раз в таких случаях берем камаран «на пузо»: один впереди, ему полегче, другой сзади, под двумя рюкзаками. Саня подсчитал, что у нас получилось тринадцать обносов, включая сюда и серьезные, в несколько сот метров, и пустяковые.
Впрочем, первую часть нашего трехсоткилометрового пути (это по карте, но стоит, однако, применить коэффициент, увеличивающий это расстояние раза в полтора, ибо река и ее протоки привольно вьются на своем пути), километров пятьдесят-семьдесят, мы планируем пройти не торопясь (это потом будем «гнать», не слезая с «машины» по семь-десять часов в день, под дождем и против встречного ветра) – тут, в верховьях, неплохая рыбалка.
Рыбак у нас – Саня. Моя забота – устройство бивака, костер, изучение окрестностей. Первая стоянка – на знакомом месте, отсюда недалеко до притока, стекающего каскадом водопадов откуда-то с неведомого верха, очевидно, из нередкого в тутошних местах карового озера (видели из из вертолета).
Поток не столько течет, сколько летит – из вырытой в крепком камне чаши переливается в другую, пониже, потом в третью и, наконец, кипя в камнях, достигает устья. С Абакана каскад не виден, закрыт густым лесом, надо идти на шум. Точнее, даже грохот. Впечатление от увиденного «усугубляется» тем, что каскад не «заласкан» взглядами туристов. Никто не орет, пытаясь заглушить падающую воду, в ухо, как, дескать красиво. И так видно. И просто стоишь, прицепившись к скале, и ни о чем не думаешь – смотришь.
А на обратном пути можно набрать жимолости – кисло-горькой на вкус, почти черной на цвет и мгновенно делающей руки как бы обмокнутыми в темно-красные чернила. Здесь, в относительном высокогорье, куда лето приходит позднее, во второй половине июля, она – самая первая ягода. Пониже наш витаминный рацион пополнит красная смородина, еще ниже – черника. Черная смородина, брусника и казырган пока что не «дошли».
Кстати, никому не ведомый казырган это нечто по виду смородинное, листья, впрочем, не пахнут, а ягоды, когда в съедобной кондиции, бывают сначала красные, потом чернеют, – казырган, считается, выводит из организма разные ядовитые «шлаки», вплоть до радиационных. Что, возможно, не лишне, потому что места, по которым мы плывем, забросаны космическим металлом. К примеру, на месте старта из речной гальки мы вырыли здоровенный огрызок обгорелой и оплавленной белой «железяки». Явно прилетевшей «оттуда».
В поисках ягодных радостей я залажу на здоровенную осыпь, сложенную из крупного курумника. Далеко видать. Правда, лишь в одну сторону – туда, откуда приплыли. Нижнее течение уходит в каньон – под господствующий над округой голец Шонхыр (2789 метров). На следующий день после подъема по курумнику на мне обнаруживается клещ – тут они активны до августа. Саня (в мiру врач) равнодушно вытаскивает насекомое пинцетом – считается, что тут клещи не заразные.
Рыбалка между тем идет вовсю. С каждой вынутой из воды рыбиной азарт рыбака растет. Саню не оторвать от спиннинга и реки. Он таскает хариусов, как пескарей. И я заражаюсь азартом. Я становлюсь ассистентом главного рыбака. Вот он ведет рыбину – угрюмого «черныша» ростом от мизинца до локтя. Я наготове. Едва рыбина выволакивается на обливаемую потоком галечную косу, где мы стоим в холодной воде по щиколотку, я бросаюсь на добычу, как тигр, я усмиряю ее ударами камня или кулака, что ближе, все происходит рефлекторно – это, что бы вы там ни говорили, инстинкт человека-хищника.
Азарт держит в своих лапах вплоть до темноты. При свете костра мы потрошим и потом жарим выловленного хариуса. Это вкусно. Вкуснее, чем малосольный хариус и тем более, чем вяленый или копченый. Намного вкуснее, чем вареный – хариус в ухе рыба без вкуса и запаха, любой ершик или окунь ему сто очков вперед даст. Но жареный!
Видели бы вы, как мы едим хариуса, зажаренного прямо вместе с чешуей! Мы, впрочем, не едим. Мы жрем, трескам, хаваем, лопаем. Мы разрываем рыбину жирными пальцами. Мы облизываем пальцы и чавкаем или даже (хорошее слово!) сербаем. Видели, как голодные коты жрут мелкую рыбешку, еще полуживую?
Пусть «отдыхают» жадные коты. Они – котята рядом с нами. Мы шумно плюемся несъедобными рыбьими головами, предварительно высосав их дотла. Мы кашляем попавшими в глотку костями. Мы без стеснения сморкаемся (кого стесняться?) подмышку. Мы утираем рукавами сладкий пот наслаждения. Мы стонем от сытости... И жарим еще сковородочку.
Забегая вперед, скажу, что много рыбалить не довелось. Пошли дожди. (Каждый начинался около четырех часов пополудни и продолжался всю ночь – так несколько суток). Вода стала подниматься. По течению понеслись упавшие с подмытых берегов лесины. После «Щек» (это приметно сужение скалистых берегов – Ерофей нам о нем говорил, дескать, за «Щеками» скоро бывшая база геологов) Абакан стал рыть себе новое русло – к свежему бурелому добавился старый – зарытые в берег давнишние, без коры, будто обглоданные, желтые куски (именно «куски» – будто их пропустили через дробилку) лиственниц. Размытые тут берег давно уж заилился, и теперь ударил по чистому Абакану коричневой глиной. Река стала мутной. И рыбачить стало неинтересно – не видно броска рыбины на «муху». Не видно, как она упирается, борясь со снастью. Рыбалка в таких условиях превращается в промысел. А промысел – это скучно.
Впрочем, кое-какими заготовками мы занимались. В пластиковые бутылки, где были крупы, я набрал жимолости (за неделю она дала густой фиолетовый сок). В большой котел (варева «от пуза» хватало на ужин и плотный завтрак) засолили рыбу. Плохо засолили – к концу пути она малость проквасилась. Саня сказал, что именно так должно пахнуть японское (или корейское?) блюдо «тхе».
«Тхе» стало поводом для сочинительства в стиле японских «хокку» (или Тимура Невзорова): Время от времени Саня начинал декламировать: «Туман над водой. Горы над туманом. До обеда еще далеко», – а последнюю строчку, ставшую рефреном, мы произносили вместе: «А запах «тхе» мне голову туманит»...
Надо сказать, что сплав весьма стимулирует творческую активность. К примеру, мы много пели. А поскольку из каждой песни мы знали чутошное количество слов, мы придумывали свои слова. Мы охотно занимались музыкальными импровизациями – марш «Прощание славянки» со свингующим Саней в роли как бы Луи Армстронга, думается украсил бы любой джазовый фестиваль. Иногда мы придумывали мелодии к известным текстам. Например, к стишку «Уронили Мишку на пол, оторвали Мишке лапу». Через некоторое время, впрочем, канонический текст Агнии Барто, был упразднен – мы украсили стишок истинно русскими вариациями, и знали б вы, куда бедного Мишку роняли и что у него при этом отрывалось...
«Мишка» отомстил сполна, когда нас занесло в «Щеки». Сужение тут метров до пятнадцати от скалы до скалы. Про левому берегу мощная трещина и вывал камней, образующий что-то вроде равнобедренного треугольника с основанием в несколько метров. Метров за сто я заметил нечто живое, копошащееся у воды. Выдра, что ли? Санька меня осмеял – выдра всего-то с собаку. Поднесло ближе: «Медведь!» – выдохнул Санька.
Мы знали, что медведей тут полно – ночевочные галечно-песчаные косы всегда оказывались утоптанными пятилапыми следами «хозяев тайги». Мы принимали меры – стучали железом об железо, разжигали на ночь костры устрашающей величины, благо недостатка в дровах не было. Но вживую медведей не видели. А тут – на тебе! И сбежать некуда – пока зачалишься на скорой воде да вскарабкаешься на безопасную высоту. А все наше вооружение – маленький топорик и пара ножей.
Короче, нас подкатывает прямо к «хозяину». И он оказывается «хозяйкой» – медведицей с двумя медвежатами.
«Хозяйка» не враз нас замечает. Она копается в подводных камнях – это рыбалка по-ихнему, тут, в скальных карманах, бывает, прячется таймень. Увидев яркое судно и двух очкастых гребцов, медведица издает густой рык. Не нам – медвежатам. Те, один побольше, другой совсем мальчишка, мигом прячутся в кустах, что растут в вершине треугольного вывала.
Нас подносит ближе. «Не смотри на нее, – шепчу я, – для них прямой взгляд значит вызов». «Сам не смотри!», – хрипит в ответ Санька. И попробуй тут не смотри! Хотя – страшно.
Медведица делает выпад с одновременным рычанием – бросок в три шага до воды и медленное отступление обратно. Мы отгребаемся под перегородившую путь «расческу» – березину, склонившуюся с правого берега. Но до зверя все равно метров семь. К тому же с моего борта.
Мы распластываемся на баллонах, проходя под «расческой», и лесина, слава Богу, нас не тормозит, проходим без зацепа.
Проходим и снова поднимаем головы – медведица делает новый выпад с рычанием. Ни живых, ни мертвых нас проносит мимо и тут река делает крутой вираж – медвежья семейка скрывается за скалою...
Потом мы видели и выдру, и норку. И даже лосиху с телятками, вышедшую попить на речку. Про бурундуков и белок не говорю – их тут полно. Всякой птицы, естественно, тоже. Тайга жива. Потому что безлюдна.
Горячий ключ
Кто выстругал этот сруб над ключом,
Укрыв от ветра с кипящим песком?
(Тимур Невзоров)
Горячий ключ – это дикий курорт в горах. Известен с незапамятных времен. В прошлом веке этнографу Василию Радлову местные хакасы показали, где это. Но радловская экспедиция до Горячего ключа не дошла. Впрочем, у нее были другие задачи.
Курорт с целебной теплой (градусов около сорока) водой трудно достижим. Вверх по реке, из Абазы, на лодках едут по двое и больше суток, преодолевая мощное течение и опасные для моторок здешние пороги. На мотор «Вихрь» надо полтораста литров бензина. В один конец. Везут с собою сразу большую бочку. И запасной «Вихрь» – на всякий случай.
Одно время доставка больных была доходной профессией. Сейчас из Таштыпа (это ближайший хакасский райцентр) на курорт добираются вертолетом. С весны до осени рейсы на Горячий ключ регулярны – раз в десять дней. Стоимость «путевки» – 825 рублей. Туда и обратно. Малые дети – бесплатно. Но продукты и плиту (примус или газовую плитку) надо везти с собой. Как и спальные принадлежности. И фонарик или свечку.
Из Тувы сюда добираются горными тропами. Тувинцы приезжают на лошадях и обычно группами по нескольку десятков человек – одни принимают ванны и пьют воду, другие пасут лошадок на альпийских лугах.
С Горного Алтая тоже тропа, из Турочака. Есть еще тропа от поселка Яйлю, что на Телецком озере (в 1993 году мы шлю ею), она проходит краем Алтайского заповедника. Эти тропы чисто пешеходные – с лошадьми не пройти, ибо для животины крут перевал Минор (1365 метров), а в самом низу несколько неприятных бродов через речку Сыктызыл (самую, кстати, красивую на этом свете – по убеждению Сани и моему).
Естественно, о Горячем ключе неплохо известно Агафье Лыковой. Она тут бывала несколько раз. Источник целебной воды давно знают многие старожилы тайги. В начале тропы от Абакана, наверх, к ключу, могилка одного из почитателей. На памятнике надпись: «Водянников Петр Семенович. 1915 – 1984. С 1957 г. поклонник ключа».
Надо сказать, не так уж много прожил Водянников Петр Семенович. Знать, не все болезни вылечивает Горячий ключ.
Тем не менее, паломничество сюда растет. В нынешнем июле здесь более двухсот человек. Разделились по землячествам. У каждого свои домики. Под красивой крышей из рифленого металла – Саяногорск, алюминиевый город. Там – старенькие дома бывшей богатой Абазы, где железный рудник. Где-то есть таштагольское поселение. Не знаю, построилась ли на Горячем ключе шахта «Алларда», но свою деревянную доску со стихотворным посвящение целебному источнику они повесили.
Наши шахтеры одно время сделали заезды на Абакан массовыми. Кого забрасывали на приток Коэтру. И потом они потихоньку сплавлялись вниз, до все того ж Горячего ключа, откуда их забирал вертолет. Кто залетал прямо к лыковской заимке и опять же сплавом, как мы, к вертолету. Многие приезжали лечиться и тихо принимали ванны.
Впрочем, шахтерам просто тихо сидеть – тоска зеленая. Тут рассказывают, как впервые прибыли на Горячий ключ шахтеры Кузнецкого каменноугольного бассейна. Это было НЕЧТО! Едва оглядевшись, они принялись уничтожать завезенные запасы спиртного. После шахтеров, говорили курортники, в ванне, куда течет лечебная водица (а ванна представляет из себя дом над квадратным срубом из лиственницы со стороной метра два и такой же глубиной – то есть это закрытое и плохо вентилируемое помещение), несколько часов держался густой аромат перегара.
Однако спиртное, сколько б его ни было, когда-нибудь кончается. В описываемом случае это произошло довольно быстро. Горняки, цвет рабочего класса, авангард колхозного крестьянства и предводители трудовой интеллигенции, проявили русскую смекалку – поставили черничную брагу (это ягоды вокруг – море). Емкости, где должна была вызревать брага, заложили прямо в целебный источником, температура которого (как уже было сказано выше, около сорока градусов выше нуля по Цельсию) постоянна и в дождь, и в зной и будто специально создана для производства напитка.
Короче говоря, специфический аромат в лиственничном срубе держался добрый месяц – столько тут пробыли шахтеры.
Нынче, повторяю, мы застали на Горячем ключе больше двухсот человек. В том числе около шестидесяти тувинцев. Расписание по принятию ванн захватывает круглые сутки. Только два получасовых перерыва дается на уборку. Поскольку ванна сама по себе невелика (она одновременно вмещает четырех человек средней упитанности, а ежели народ тощий) время купания в ней приходится ограничивать.
Естественно, врачебного надзора за процедурами нет никакого. Спустишься в ванну по лесенке, вроде как с сеновала, уляжешься валетом рядом с собратьями-курортниками и плечами чуешь дружелюбные ноги страдающего псориазом (слева) и экземой (справа). А воду пьешь из одной стеклянной баночки с больным не то раком, не то просто гастритом – и он ее глотает, будто это первосортное темное пиво «Туборг».
В один из прошлых заездов сюда мы встречали даму-фельдшерицу, которая поведала, что когда-то какая-то московская экспедиция брала воду на анализы. В источнике нашли радон (слабый, слабее, чем в Белокурихе) и целый набор эффективных солей. Фельдшерица уверяла в универсальности ключа. Естественно, и все лечащиеся уверены в неимоверной силе источника и рассказывают захватывающие дух истории про счастливые исцеления.
Помню, встретился мне у вертолетной площадки (прямоугольник из досок повыше курортного поселка) парень. На толстой шее – банное полотенце. Плечи – трехстворчатый шифоньер. Руки – сейчас голову тебе оторвет и закинет в речку. (Речка тут называется Бедуй – ох, бедовая речка и очень красивая, со светлой, как брильянт, водою). А глаза тихие и умиротворенные, словно у ребенка. Бурильщик из Саяногорска. Зовут – Гена.
– Чем болеешь, Гена? – осторожно интересуюсь.
– А ничем! – радостно отвечает Гена.
– А раньше болел?
– А как же! Гастрит. Радикулит. Виброболезнь. Все прошло.
И Гена, будто наизусть, рассказывает, от чего помогает ключ. Даже от «этого». «Это» Гена из мужской деликатности не называет, но внимательно смотрит в глаза. И я его понимаю и киваю головой, ясно, мол, что мужиков волнует больше, чем радикулит.
Вхожу в пристройку к «бане». Православная («никоновская», сплюнула б Агафья) иконка в глубине. И лампадка под нею. Ниже – какой-то языческий божок, вырезанный из древесного корня. По боковым стенам – рушники, деревянные ложки. На скамье – нечто вроде буддийской курительницы (ни разу не видел их въяве, но какое-то представление все ж имею), из нее торчат не то палочки, не то свечки.
В голову приходит, что все религии встретились на Горячем ключе, как лесные звери в засуху у водопоя. Мир-дружба, никто никого не ест.
Надо сказать, что и общественный порядок тут поддерживается неплохой. Все происходит самодеятельно и абсолютно стихийно. Без участия властей и функционеров «рыночной экономики».
Правда, в разгар «перестройки» Горячий ключ попытались как-то обиходить и облагородить, приспособив под стандарт курортного учреждения, «как у больших». Некий кооператор завез сюда дизельный движок, поставил столбы с лампочками и натянул электропровода. Параллельно строилась небольшая, зато двухэтажная гостиница. Несколько номеров простых, а два – «люкс».
Однако против кооператора, который еще толком не укоренился, начали войну. По осени, когда сезон лечения заканчивается, у гостиничного здания подпилили стропила. Зимой снег, а снега тут отменные, по четыре метра, раздавил домик, словно скорлупку. У движка пробили кожух и выпустили масло. Весной его включили, а он сгорел.
Поковырялся кооператор еще одно лето и бросил все на съедение снегу и дождю. Это все случилось в начале девяностых годов. А нынче, в году 1998-м, на месте той гостиницы мы обнаружили только труху и несколько ржавых железяк.
Кто злодейски обошелся с частным предпринимателем, никому не интересно. Можно предположить, что это сделали местные охотники – они ловят в этих местах норку и соболя. Или тувинцы, которые не потерпели б на святом месте радио на столбах, танцверанду с музыкой в стиле «рэп» и киоск с фальсифицированной водкой. Или староверы, которым такие кооперативы – серпом по сердцу.
Тут надо вспомнить, что когда-то Горячий ключ попытались атаковать официальные власти. Предполагалась здравница «союзного значения». Но тогда сам ключ справился с нашествием: источник попытались разбурить, чтоб воды стало больше и была б она еще теплее. Забросили вертолетом станок и принялись за дело. Разбурили. В результате напор уменьшился примерно вчетверо. Температура тоже понизилась. И от Горячего ключа отступились.
Так что сегодняшняя скромность и ничейность глухоманного курорта – его ж благо. И, возможно, благо всех, кто почитает здешние места. Источник дала нам Природа. Пусть она о нем и заботится. Наше дело – не помогать назойливым вниманием.
Как и в прошлые разы, я попробовал воду, зачерпнув ее из колодца, что под православной лампадкой. Во рту появился вкус чего-то несвежего – «запах “тхе”». Невкусно. Далеко не «Туборг».
Не уверен, что Горячий ключ всесилен. Может и не лечит он вовсе. Или вовсе не он лечит, а горный воздух и чай из смородинных листьев или «золотого корня» и компот из черники и казыргана да на бедуйской воде. И умиротворенный простор, открывающийся отсюда (Горячий ключ течет из-под самого поднебесья – он у границы леса, сто метров вверх и ты на альпийском разнотравье, а еще выше – камни гольцов): глянешь в сторону Абакана, от которого мы поднялись (час десять минут шустрого шага) и взгляд будто проваливается в пустоту, так далеко видать...
Впрочем, видать в ясную погоду. А сегодня – облака. И мы прямо под ними. И нам надо поторапливаться, ибо мы приходили узнать, не залетал ли сюда вертолет с Ерината, от наших друзей-биологов. Узнаем, что не залетал. И идем вниз (тоже больше часа). Облака спускаются за нами, густеют и начинается (как всегда, после четырех пополудни) дождь.
Под дождем мы отходим из курьи, где чалятся моторные лодки, привозящие сюда больных и здоровых. Под дождем нас несет несколько километров вниз. Находим хорошую «ночевочную» косу (ни одного медвежьего следа – тут они распуганы людским присутствием), ставим палатку, ладим костерок, варим чай из трав (крепкий «чифирь» – только утром и днем, впрочем, заварка у нас уже кончается) и под шум переката угреваемся до утра.
На Абазу
Прогуливаясь берегом Кедрового ручья
В тайге далекой, но уже не дикой,
Сигналы бедствия замечу -
И я такая же беда.
(Тимур Невзоров)
Пять дней мы провели, хоть и в трудах да заботах, но все ж без гонки. Мы проходили верст по десять в среднем за сутки. Таким вот образом преодолели километров полста. Осталось, если считать по карте, около двухсот пятидесяти. С увеличивающим коэффициентом – раза в полтора больше.
На все про все – еще пять дней.
После Горячего ключа, около которого Абакан принимает притоки Бедуй и Коный (оба теряются в своих заваленных буреломом устьях, особенно Бедуй – его название переводится как «закрытый, глухой, не имеющий выхода»), кончаются опасные завалы. Но и вода становится медленнее. Редкие, правда, шустрые перекаты и длинные плесы.
Самый длинный – Большие Тиши. Ему километров около двадцати. Конечно, здесь тоже течет, движется абаканская водица. Но чтоб нормально идти, надо помогать веслами. Сидишь, скрюченный, и лопатишь. Час проходит. Другой. Третий. Где-то с середины дня начинается встречный ветер (этот закон приморского бриза действует и в горах – утром тяжелый холодный воздух стекает в долину, днем и вечером, прогревшись, поднимается наверх). Наше судно, представляющее из себя два туго накачанных пузыря, не имеет практически никакой осадки, оно все становится парусом. И мы сами сами становимся парусом. И нас гонит вверх по течению.
Мы всячески хитрим. Если ток воды усиливается, ловим струю. Если струя неэффективна, жмемся к берегам, где ветер потише.
Конечно, лучше выходить в путь пораньше. И время утреннего подъема смещается к рассвету – восемь утра. Семь. Шесть. И даже полшестого.
Правда, возникает другая неприятность – утренние туманы. Они закрывают видимость. И, что совсем плохо, приносят сырость. С палатки роса течет ручейками. Навес над входом, сени, так сказать, обрастает изнутри большими каплями от нашего теплого дыхания (ночью вылезешь «посты проверить» и поглазеть на звезды, ах, какие тут звезды, просто-таки атлас звездного неба, даже в Млечном пути крупиночки различаются, – спину обдает «ледяным потом»). Отсыревают спальные мешки. Влажные носки, брошенные на ствол плавника с вечера для просушки и забытые, к утру становятся мокрее, чем были.
Короче говоря, мы ищем оптимальное время старта и, после ссор и даже драк (Саня, которого будят ранее, чем ему хочется, звереет и брыкается) устанавливаем время выхода – девять часов. До урочного часа успеваем все – подшевелить костер, сделать чай, а то и кашу сварить, не спеша позавтракать (умыванье и чистка зубов, как и редкое, раз в три-четыре дня, бритье, я обычно оставляю на вечер – настроение поднять, а Санька принципиально мохнорылый), пока подсушиваются вещи. «Обыгивают», – говорит про такую сушку мой напарник.
На катамаране проводим не меньше шести-восьми часов. Но случается и больше. Конечно, с перерывами. Одним длинным – на обед. И несколькими короткими. Как правило, это осмотр и фотографирование охотничьих избушек.
Самое практичное жилье на белом свете! Ничего лишнего: четырехстенная «стопочка» из сухих, обычно кедровых, бревен, в пазах утепленных мхом. Пол и потолок сложены из грубых самодельных плах – бревна расколоты клином. Печка. Иногда завезенная железная, иногда глинобитная. Крыша тоже из плах или горбыля. Бывает, что поверх горбыля ее кроют еще и корьем. Над входом обязательный навес, защищающий от дождя и снега. Обычно поблизости ставится лабаз на высоких «ногах», чтоб запасы не потревожил зверь. Дровяник, как правило, тоже размещается под навесом, а дрова больше кедровые или лиственничные, самые жаркие и «долгие» – в смысле долго горят. Бывает, что охотник и баню построит рядом, и это почти роскошь. А самое роскошное, что мы видели, – что-то вроде крытой беседки на берегу и врытый под нею в землю стол для разделки добычи.
Избы как правило стоят на устьях абаканских притоков. На бурных тутошных ручьях и речках вода, даже в самые злые зимы, не замерзает сплошняком. И значит тут есть зверь. Особенно выдра и норка.
Те избы, что на виду, никак не защищены от набегов разных «отморозков». Если мы всегда ночуем на косах – они продуваются от гнуса и там полно дров, – то люди, проходящие мимо на лодках, ночуют в избах. И люди эти разные. Запасы дров, оставшиеся с зимы, уничтожаются. Нет ничего в поленнице – разбирают и жгут навес. Потом черед за лабазом или баней. Лень пройти полста шагов в лес и свалить сухостойную лесину либо с поваленной обрубить ветви.
Некоторые избушки стоят ободранные и нищие. Хорошо еще, что целые, а бывает, избы «на прощание» поджигают – видали мы и пепелища на месте прежнего охотницкого жилья. Зато все избы в «скрижалях» – здесь, дескать, были такие-то...
За Тишами, которые мы берем с утра и всего за три часа (а раньше бывало, что плыли по шесть часов), Абакан становится заметно мощнее. Перекат уже не просто быстрина с легкой рябью, а шумное препятствие с высоким, иногда даже пенным валом поверху. Наш общий с Саней приятель – водник по прозвищу «Мудрый Егор», когда-то защитивший в Томском университете диплом с отличием об особенностях воздушных и водных потоков, растолковал нам, какие бывают струи на абаканских и вообще перекатах и порогах. Запомнилось немногое: «ламинарная» волна, то есть пологая, солидно раскачивающая катамаран, и «турбулентная» – беспорядочная, плюющаяся пенными гребешками куда не попадя.
Уроки отличника Егора нам впрок. «Ламинарный» вал катамаран преодолевает, зарываясь в него носом, а «турбулентный» просто давит. В обоих вариантах получаются мокрые ноги и «пятая точка» и Егору, небось, икается за науку.
Первые признаки настоящей, то есть машинной цивилизации появляются за сто километров до Абазы: на пустынном берегу из крупной гальки стоит «бобик» – родной советский «джип» марки «УАЗ». Подходим и, проплывая мимо, даже успеваем поговорить.
Встречные все те же любители ванн, спешащие на Горячий ключ. Они ждут лодочника из Абазы, который подхватит и увезет вверх по реке. А сами добрались сюда, где раньше был поселок Ада с леспромхозом (и то – горы тут покрыты чахлым осинником, ценные породы, значит, сострижены), из Таштыпа, районного центра, до которого километров сорок.
Через несколько минут мы встречаемся с лодкой – в ней угрюмый мужичина, закованный, как в броню, в непромокаемую куртку (им, мчащимся «с ветерком», прохладно), он кивает в ответ на приветствие и вновь сосредотачивается на преодолении быстротока. Сосредоточенность полезна. Путь по реке в самом деле опасен. На Абакане гибнет много народу. Ближе к Абазе, с длинной, версты две, прямой виден памятник погибшим речникам. За крутым поворотом, над обливаемыми бурлящим потоком скалами, – еще два.
Кстати, где-то тут, у памятников, мы в 1995 году встретились с двумя литовцами, Гинтарасом и Герисом. Оба музыканты. Играют в государственном духовом оркестре. Почти постоянно гастролируют в Европе и Америке. А отдыхать ездят в бывший Советский Союз. Оба яростные литовские патриоты. Оба горою за независимость своей республики. И оба при этом сожалеют, что Сибирь для них теперь заграница.
Литовцы прошли на катамаране Малый Абакан. Вышли в Большой. Ночевали в одной из охотничьих изб (экзотика!). Тут их прихватили абазинские рыбаки. В честь знакомства и за дружбу народов литовцам пришлось выпить по стакану спирта. После чего они «кильнулись» в одной из «турбулентных» струй. Кое как выловили судно и имущество и пришли сушиться к нашему костру.
Встреча продолжилась короткой перепиской. От нее у меня сохранилась открытка с видом Вильнюса с надписью по-английски Vilnius Old Town Panorama и несколько убористых строк, подписанных по-русски «Статинис Герис».
А может, еще и встретимся. Вот мы с Саней не чаяли снова побывать на Абакане, а гляди – уже Усть-Она, отсюда до Абазы, где железная дорога, день или, ежели упираться, полдня пути...
Берег Абакана в Абазе кажется нам неопрятным, гнусно грязным. Битая посуда, коровьи лепехи, драная бумага. «Здесь были люди!» – резюмирует мизантроп Саня, для которого самый большой «кайф» – никаких двуногих.
Мало-помалу (по мере просушки катамаранных баллонов) собираемся. Вот упакованные рюкзаки за спиной. Бредем в город. Где-то в этих пятиэтажках автобусная остановка.
Шарахаемся от машин. Отвыкли за две недели. Вдруг один «жигуленок» резко тормозит около. Выходят двое парней с раскрытыми красными удостоверениями. Милиция. Больше того, уголовный розыск. Сложно, конечно, увидеть в двоих седоватых мужиках с обожженными солнцем лысинами и надсадными, пятидесятикилограммовыми «чарликами» за спиной скрывающихся от правосудия разбойников. Но милиции виднее. Нас заставляют спешиться и проверяют документы, тщательно сличая фотокарточки с натурой.
«Похож?» – спрашивает у милиционера нетерпеливый Саня. «Оружие есть?» – вопросом на вопрос отвечает сыщик. «Нету!» – в один голос говорим мы. И правоохранительные органы оставляют подозрительных гостией своего города в покое.
Новейшие впечатления от Абазы продолжаются на автобусной остановке. Только присели – рядом резко тормозит ободранная, будто молью траченная машинешка: «Куда, мужики?»
«Сколько до вокзала возьмешь?» – интересуемся мы.
«У нас одна такса – рупь!»
Мы удивляемся дешевизне и прилаживаем рюкзаки в багажник. Багажная крышка не закрывается. «Да ничего!» – машет рукой «водило».
За несколько минут езды узнаем многое. Абаза живет близ рудного месторождения. Добывает железную руду, обогащает ее и отправляет на Запсиб. Здешнее рудоуправление – часть запсибовского «холдинга». И мы сразу перестаем удивляться дешевизне – сам Запсиб сидит без денег, а уж рудари тем более.
В Абазе не получают «живых денег» третий год. Ни рубля. Тут все по безналичному расчету. В том числе бензин для горняцких машин. Каждая натуральная, с изображением двуглавого мутанта монета стоит вдвое. Когда в пельменной мы заказываем «по полторы с уксусом», а Саня еще и «соточку», мы уже не удивляемся просьбе стоящей в очереди за нами женщины: «Можно я ваш заказ на себя запишу, а «наличку» вы мне отдадите?»
Оплату «соточки» из нашего заказа списывают, а двенадцать «живых» рублей достаются абазинке.
В пельменную ходят семьями. И дети, и взрослые обедают в счет не полученной за три года зарплаты. Так же в магазинах. Когда в книжном мы закупаем всякой литературы (в том числе подробную, крупномасштабную карту Хакасии, академический том истории Хакасии и топонимический словарь Хакасии – попробуйте все это, касающееся Кузбасса, купить в Кемерове) на без малого сто рублей, на нас смотрят, как смотрели бы на инопланетян. Таких трат в книжном магазине Абазы не делают даже «новые русские». И принципиально невозмутимого «пофигиста» Саню это приводит в смущение.
На вокзале ждем до ночи. Пассажирский поезд – локомотив и один-единственный, правда, плацкартный, вагон – ходит рано утром и поздно вечером. Через день, по четным числам, цепляют второй вагон – прямой, без пересадки в Аскизе, он идет до Новокузнецка.
Мы привольно располагаемся на привокзальной лужайке (кстати, здание вокзала тут новое – старое было деревянным и изрядно пожухлым, а это – кирпичное). Попивая вкусную минеральную воду («Хан-Куль» называется), листаю хакасскую историю. И вычитываю там немало интересного про Абазу.
Экзотическое имя Абаза – словосокращение, означающее «Абаканский завод». Или, точнее, Абаканский железоделательный завод. Предприятие, плавившее из местной руды чугун и сталь, основал знаменитый купец Кольчугин (Ленинск-Кузнецкий когда-то назывался станцией Кольчугино) в 1865 году. С Урала сюда были выписаны мастера – доменщики, прокатчики, кузнецы, модельщики, литейщики и многих других профессий, незнакомых в здешних местах – хакасы занимались отроду скотоводством и железо не плавили, покупали его у наших шорцев, по главному занятию которых даже наш Кузнецкий край был назван.
Абаза начиналась как образцово-показательный капиталистический поселок: каждой семье завод отвел приусадебный участок, помог в строительстве дома и платил вполне приличную зарплату. Можно было содержать и подсобное хозяйство. Хоть и теснят Абазу горы, обсупившиеся вокруг, но найти места для покосов нетрудно. Дрова Абакан приносил, он и сейчас приносит – берега в обсохшем плавнике. Зверя в лесу полно. А уж ягод...
Скоро, однако, благополучие кончилось – большого барыша железоделательный завод не принес. Хозяин разорился и завод продали за долги. В Абазе появился новый владелец – промышленник Пермикин. При Пермикине объем производства стал расширяться. Однако, Пермикин тоже не смог удержать предприятие на плаву и, как написала тогдашняя газета «Восточное обозрение», скоро «завод пошатнулся и впал в неоплатные долги, так что в настоящее время изделия его продаются прежде, чем выходят из горна. Рабочие остаются неудовлетворенными заработною платой по нескольку лет».
Все, как сегодня, когда мы вернулись на сто лет назад – в период «накопления первоначального капитала».
Однако тогдашние работяги не были каким-то там «быдлом». Когда разорился и Пермикин (это произошло в конце 1880-х годов), было создано «конкурсное управление». Оно искало нового владельца, по-нынешнему – «инвестора», чтоб вложил деньги для создания конкурентоспособного производства. Искало и не находило. Тогда рабочие организовали артель и взяли завод в аренду. Цитата из отчета Ачинско-Минусинского горного округа от 25 апреля 1894 года: «Абаканский завод Пермикина в Минусинском округе состоит в ведении конкурса, который эксплуатацию его предоставил артели местных рабочих и мастеровых по ежегодно заключаемым контрактам».
Таким образом Абаканский железоделательный стал кооперативным предприятием, руководство которым осуществлялось на выборных основах – как в типичной для старой России рабочей артели. Кооператив металлургов, едва ли не единственный на планете, просуществовал лет пятнадцать – в 1900 году заводом завладел петербуржец Ратьков-Рожнов. Впрочем, к этому времени уже был проложен Транссибирский железный путь, металл на сибирские нужды стали поставлять с Урала и он оказался дешевле местного. Так что остался завод прозябать.
Сегодня Абаза переживает нечто похожее. Еще помнятся «золотые дни», когда тут все кипело. Когда в Абазу приехали инженеры и рабочие из металлургического Кузбасса. Они привезли новые технологии добычи и обогащения руды. Поселок стал расширяться и благоустраиваться. Сегодня еще приятно пройти по уютным улочкам «частного сектора» – палисадники обихожены, деревянные домики, обросшие всякими пристройками и мансардами, сплошь в резных «финтифлюшках», у каждых ворот – скамеечка. А идя по улице «казенных» домов, видишь в каждом окне и на каждом балконе роскошные цветы. Даже цветовод Саня (он уважаемый в определенных кругах «кактусятник») был поражен в самое сердце...
С убеждением, что всякое движение истории вперед, то есть как бы в сторону прогресса – губительно, мы покидаем Абазу.
Чтоб, может быть, если повезет, еще раз когда-нибудь сюда приехать. Вернее, прийти – не по суху, а по воде. И все оттуда ж – где земля чиста, где горы в снежных шапках, где время течет, как вода над речным дном – знаешь, что оно течет, но никакого течения не видишь.
1996 г.
>>