Таёжный Тупик
<< На речке Иренак >>
Иренек суғда. Новелла-исследование
Валентина Татарова, перевод с хакасского автора

      Давно-предавно ли, позднее времени древнего, но раньше настоящего времени было это. Также быстро неслись на север белопенные воды Абакана, также величественно высился над миром белоснежный пик Карлыгана. В раздольных степях неисчислимые стада паслись, довольствуясь, в живописных долинах мирный народ жил, здравствуя. Властелином душ и. вершителем судеб этого народа, среди ханов, самым могущественным ханом, среди пигов самым воинственным пигом будучи, жил-был Номча Великий. Много ли времени прошло, мало ли времени прошло, Номча хан состарился.
      А как состарился Номча хан, принял на себя родовую власть клана белой кости его единственный сын Ишей пиг. И правил он страной достойно предков – многочисленных врагов своих, с жадностью взиравших на богатства чужие, с войной пришедших на земли чужие, изгонял он прочь. Но время и над ним властно. Почувствовал Ишей пиг однажды в руках своих слабость, созвал на родовой совет троих сыновей. Усадил их на почетное место по достоинству каждого, и такие слова молвил он, говорят:
      – У белой юрты с шестью углами только один пылает очаг с Матерью огня, у могучей страны с шестью землями должен быть только один правитель. Посоветуйтесь, поговорите, силы взвесив, сами назовите хан-пига. Будет так, как решите вы.
      И тогда самый младший брат Итпола, опередив старших, молвил так, говорят:
      – Жеребенку из большого табуна еще окрепнуть надо. Средний брат Абалак, вторя ему, вот такие слова произнес, говорят:
      – На жеребца, еще в силу не вошедшего, тяжелый груз не взваливают, ненароком искалечить можно.
      Не сразу заговорил старший брат их Иренак. На лоб морщинка набежала и рот крепко сжат. Пальцами прищелкнув, сказал он так, говорят:
      – Шестиугольная белая юрта на шести опорах стоит, правитель земли нашей на братьев опираться должен.
      Просветлело лицо Ишея пига, вздохнул он облегченно и с радостью в голосе ответил так, говорят:
      – Не зря жил я на белом свете, народу своему неглупых сыновей вырастил. Родовую власть клана белой кости тебе отдаю, старший сын, чистые помыслы сердца своего тебе завещаю, Иренак хан. Но никогда не забывай – власть твоя, как железо, твердой пусть будет, силу свою в силе народа черпай, мудрость свою в любви к своей земле найдешь.
      Немало лет за свободу земли своей боролись внуки Ном-чи Великого, немало лет против врагов земли своей воевали сыновья Ишея Мудрого. Но многим поколениям после них запрещалось вспоминать и их имена, и имя Иренака Знаменитого. Пришедших с востока монголов, пришедших с запада казаков, пришедших издалека джунгаров – разных врагов изгоняли прочь. Не давшие вырасти вдоль Абакан-реки вражеским крепостям, воины-всадники вольных степей, где остудили вы свои горячие сердца, где вас укрыла навеки бедная моя земля? Остались ли в народе ваши гордые имена, нужны ли народу сегодня ваши подвиги?

      Тяжело груженный вертолет, надсадно гудя, наконец взлетает с Таштыпского аэродрома. Курс его лежит в Верховья Абакана. Где-то там, в тайге, струится между гор речка Иренак – один из многочисленных притоков могучего Абакана. Тайна, которую хранит эта речка, будоражит сегодня воображение многих людей. Сенсационное название речки сегодня у всех на устах – слава ее давно перешагнула пределы не только Хакасии, но и всей страны: имя Агафьи Лыковой, живущей на ее берегу, известно сегодня из газет любому читателю. Но мало кто знает, что ее дикие берега в 17 веке укрыли от разорительных угонов тысячи людей – коренных жителей этого края. Из большой семьи знаменитых староверов, проживших в глуши сибирской тайги почти полвека в изоляции от людей, в живых осталась только одна Агафья. Всех остальных постигла печальная участь. Совсем недавно, в лютые зимние месяцы, мученическая смерть настигла и самого старика Карпа...
      Дорогой читатель! Ты, наверное, в недоумении, какая же связь между живущей в 20 веке Агафьей Лыковой и жившим в 17 веке хакасским князем Иренаком? А если хочешь узнать, приглашаю тебя вместе со мной совершить необычное путешествие.
      Дорога наша поведет нас не только горами и реками, но и через годы и века. И не только через судьбы отдельных людей, но и судьбы целых народов. И помощниками нам будут не только исторические документы и архивы, не только древние летописи и свидетельства, но и воображение художника и слово писателя. В добрый путь, читатель!
      Среди многих звезд Вселенной ярко мерцает и наша круглая Земля, на ее живой груди, как зеленый лист, лежит Сибирь. Давайте на карте Сибири отыщем страну – мою родину – Республику Хакасия. Все, о чем сейчас пойдет мой рассказ, произошло здесь, в кедровых дебрях Таштыпской тайги, на берегу речки Иренак. А было это:
     
20 февраля 1988 года.
      В эту ночь Агафья не спала до самого рассвета. Единственное стекло низко вырубленного оконца было полностью затянуто толстым слоем льда. В горестном ожидании посматривала она, когда же, наконец, сквозь толстый нарост льда пробьются первые лучи утреннего солнца. 43-летняя женщина и ее 87-летний отец – всего два человека находились в эту ночь в таежной избушке. Оба они были измучены тяжелой болезнью. Старик лежал на грубо срубленной лавке, приделанной сбоку русской печи. Он лежал неукрытый, его обнаженная грудь от тяжелого дыхания поднималась редко. До сегодняшнего вечера он еще бормотал спасительные слова молитвы, но вряд ли слышал его мольбы об исцелении чудотворец Николай. Уже к ночи он надолго терял сознание, редко приходя в себя.
      Из темного угла, от окна с закопченных образов тускло проглядывали равнодушные лики святых, Агафья, обычно легкая на ноги, кладя однообразные поклоны, поднималась все реже, все тяжелее. От замедленных ее движений пламя свечи изредка колебалось. Длинная ее тень, неспокойно двигавшаяся на противоположной стене, выдавала страх и напряжение.
      Вот уже третьи сутки, как в этой, промерзлой по углам избушке, поселилось несчастье. Третьего дня гостевала женщина на Каире, в поселке у геологов, что отсюда в полдня ходьбы. Вернувшись оттуда, сразу почувствовала, как зазнобило ее, а потом бросило в жар, голову сдавило, будто обручем, заслезились глаза и от водянистого насморка покраснел нос. Спустя сутки слег и отец. От хриплого лающего кашля непривычно содрогались его жилистые плечи, и вот уже сегодня лоб его нестерпимо горяч, щеки осунулись, глаза закрыты, и только редкие движения их под морщинистой кожей век выдавали в нем жизнь. В очередной раз наклонилась дочь над отцом, в горестной надежде ища в в нем признаки еще теплившейся жизни, как с губ его еле слышно слетело:
      – Савин, сюда, сюда!
      Обрадованная Агафья быстро опустилась перед образами, суетливо бормотала мольбы свои, но уже и из ее воспаленного горла слова вылетали свистящие, непонятные.
      – Дмитрий, держи-держи! О, чего же ты... – хрипло донеслось с лежанки.
      Обернулась бедная женщина к вновь замолкшему старику, долго прислушивалась. И чего же не удержал умерший брат в бредовом сне тятеньки, то ли пилу, то ли морду для ловли рыбы? Брат Дмитрий преставился богу 7 лет тому назад во время копки картофеля. Накануне, босым, стоя в студеной воде переката, острогой ловил рыбу, не поберегся, перестоял в осенней речке, простудился. Так же, как тятя, метался он поначалу от внутреннего жара, затем сник, посерел, дыхание стало обрываться. В тот день повстречались им геологи. Узнав о болезни, предлагали лекарства, но непреклонный Карп сказал, как отрезал:
      – Все от бога – лечить нельзя! Одному богу известен земной предел человека.
      Вернулись они с картофельного поля в крохотную приречную избушку только поздним вечером. Дмитрий лежал на стылом полу, возле нетопленной печи. Посинелое тело его было скорежено предсмертными судорогами. Потухшие глаза тоскливо обращены к потолку. Было это 6 октября 1981 года. В кедровой колоде выдолбили середину, всунули в него отвердевшее тело брата, закопали неподалеку от избушки. Увидев вместо Дмитрия свежий холмик земли, захотелось Агафье взвыть громко, по-звериному, непосильно было уже сдерживать рыданья, застрявшие у самого горла. Но мрачный, тяжкий взгляд отца пресек ее: «Нельзя!» Да, Агафья Карповна знала об этом: восстать против божьей воли – большой грех... Бог дал, бог взял. И все же она не выдержала, ушла в густой кустарник и вволю там наплакалась. «Грех» этот она потом отмаливала шесть недель.
      – Савин, Савин. О-о... – снова прохрипел у печи умирающий.
      Смерть второго брата, Савина, по сей день воочию стоит у нее в глазах. Той же осенью ранние морозы накрепко сковали землю. После потери брата, обычно спокойный, рассудительный Савин резко переменился: стал неразговорчив, замкнулся, глядел на людей невидящими глазами. Давнишняя надсада дала знать уже через несколько дней: началось кровотечение. Надо было отлежаться, пить настои из кровоостанавливающих трав, но пожухлые плети невыкопанной картошки вот-вот могли попасть под снег. Савин разогнулся от работы только с последними лунками, еле-еле донес последнюю «чумашку» (берестяной короб) до «ямки» (погреб) и безжизненно рухнул на лавку. Больше месяца лежал он, отрешенно глядя в потолок. Ни травы, ни другие снадобья, которые готовила оставшаяся за мать в семье старшая сестра Наталья, не помогали. Но хлопотливая Наталья Карповна не уставала класть неистовые поклоны – велика была ее надежда. Только в начале декабря перестала мокнуть под Савиным подстилочная трава – стало стихать кровотечение. Жалостливо глядела Агафья на брата – жесткую лопатину (рубаху из самотканного холста) незнакомо топорщили худые плечи. Кто знает, смилостивился ли бог над Лыковыми, если бы не пришли в те дни гости. Появились они в таежной избушке неожиданно, назвались туристами. Все бы ладно было с приезжими, но один из них кашлял, чихал, глаза его подозрительно слезились. В лютый декабрьский мороз пришлось уложить их на ночь здесь же, рядом с больным Савином, наутро встали они на лыжи и ушли к геологам. Учтивы были с гостями хозяева, и пришельцы учтиво поблагодарили за ночлег.
      Однако на третий день после них лежащими оказалась почти вся семья таежных отшельников: ни воды принести, ни печь затопить... Одна лишь Агафья (молодость взяла свое), как мышь, тихо скреблась по хозяйству, где уронит полено от слабости, где плеснет воды от тяжести. Да старик-отец, на веку своем многое осиливший, живуч оказался, как кедрач во время пожара. Савин умер 20 декабря, спустя десять дней затихла и Наталья. Во сне ли это было, или наяву, но было, было: двое чудом оставшихся в живых до весеннего тепла закопали в сугроб под окном двоих других, закоченелых по божьей воле.
      – Наталья, Акулина! – словно мысли ее подслушал, пробормотал больной. И сразу накрепко смолк, будто не с этих губ слетели дорогие имена.
      Акулина – это мать Агафьи. Она умерла в далеком 61-м. В то время Лыковы еще не пользовались парафиновыми свечами, глаза были привычны к чаду лучин, от копоти которых черной испариной блестели, оттаявшие от вечерней топки, внутренние бревна избушки. В один из таких вечеров странным, мутным взглядом глядела на горящую лучину мать. На ее исхудалом лице, казалось, живыми остались одни глаза – великий весенний пост она переносила с покорностью, стойко. В этот вечер мать была непривычно ласкова с младшей дочерью, позвала ее вместе спать. Агафья обняла ее большой, вспухший от голода живот, быстро уснула. Наутро, заподозрив неладное, она тихо отодвинулась от холодного тела, заглянула в лицо спящей. Ее глаза были безжизненны...
      Занять место матери по хозяйству пришлось в тот год 27-летней Наталье. Тот страшный голод научил ее многому. Не забыть и ту последнюю материнскую березовую похлебку, которая до последней капли была отдана Акулиной мужу и детям.
      И вот теперь отец, лежащий в тяжелом забытьи, звал дорогих покойников. Для него уже стерлись грани бытия. И это уже не к добру, думает Агафья. Ей стало страшно по-настоящему: сейчас в этой глухой, занесенной снегами тайге, раскинувшейся на сотни километров по неприступным горным хребтам, она – хрупкая, небольшого роста женщина совершенно одна рядом с умирающим отцом. Выйди сейчас за дверь, кричи до потери голоса, моли о помощи – никто не придет к тебе, только одно эхо зычно откликнется несколько раз из соседних утесов.
      – Господи, благодарю тебя, что я еще на ногах, – грустно утешала сама себя бедная женщина.
      Закончив последнюю молитву, сгребла она ослабевшими руками полешки у порога, раздула огонь в печурке, растопила плиту. Вскоре закипела вода в чугунке, сунула в нее хозяйка сушеные плети спасительной травы.
      – Агафья, далеко ли до света? – вдруг донесся до нее внятный голос отца. Ясные глаза старика, наконец пришедшего в себя, смотрели на нее с надеждой.
      – Близко, тятенька, близко, – утешила его обрадованная дочь. Потом она торопливо вынула траву из чугунка, разложила теплые, клейкие листья у отца на груди – жар поубавить. Подложив под слабую его голову валик из Лопатины, заставила выпить отвара.
      – Выпей сама, тебе жить надо, – простонал отец.
      И только под самое утро, вконец измученная, она легла ничком на свою жесткую постель и словно провалилась в темную бездну, – тяжелый сон властно охватил ее гудящий затылок. В последний раз метнулось пламя догоревшей свечи, померкли лики святых в углу, избушка погрузилась в кромешную тьму.
      – Савин, Дмитрий! – вновь прохрипел старик, но его голос уже не достиг ничьих ушей, ватно повис в тишине избушки. Сквозь промороженное маленькое оконце проникал лишь посвист февральской вьюги.

25 июля 1988 года.
      С московским писателем Львом Степановичем Черепановым мы познакомились в абаканской гостинице «Хакасия». Руку пожал крепко, но в меру учтиво. Высокого роста, спортивного сложения, подвижный и легкий на ноги человек, с улыбкой говорил мне:
      – Добираться до Лыковых очень трудно. От стоянки геологов, поселка Каир, километров 30 пешим по тайге. С тяжелыми рюкзаками, заметьте. Километров 10 бродом по речке. А речки там, ой-йой! К тому же, если вертолет за нами вовремя не прибудет, сколько дней придется просидеть в тайге без провизии...
      Созданная Черепановым общественно-научная экспедиция в 1988 году собиралась к знаменитой староверческой семье уже в шестой раз. В экспедициях предыдущих лет участвовало множество разных специалистов. Среди них наиболее известные люди – это член Союза художников, жительница Красноярска Эльвира Викторовна Мотакова, геолог Абазинского рудоуправления Николай Петрович Пролецкий, доцент Красноярского пединститута, языковед Галина Григорьевна Белоусова, а также ученые-языковеды Казанского университета... По основной костяк экспедиций все же составляли врачи. Среди них «персональный врач» Лыковых – доктор медицинских наук, профессор Игорь Павлович Назаров из Красноярска.
      – А кто же нынче в составе экспедиции? – спрашиваю у Черепанова.
      – Второй год с нами Александр Матвеевич Губарев, – охотно отвечает Лев Степанович. – Это кинооператор из Красноярска. До него был Олег Николаевич Суриков. Он – автор «Таежных робинзонов». По Центральному телевидению в эфир лента вышла в 1987 году. Кроме Губарева в составе группы ученые Назаров, Ушаков, Шадурский, Полетаева. Они все через три дня соберутся в Таштыпе, там вы и познакомитесь. Кто из Москвы, кто из Красноярска, кто из Ишима. Народ, ясное дело, разный, но задача у нас одна – для социологов, психологов, медиков, работников сельского хозяйства, языковедов обнаруживается такая бездна чертовски интересных и полезных вещей, что, если их назвать «феноменами», никакого преувеличения не будет.

21 февраля 1988 года.
      ...Наутро после той кошмарной ночи Агафья пробудилась внезапно – будто кто ее толкнул. Изрядно озябшее тело не лихорадило, но желание согреться было велико. Оглянулась по сторонам, поняла – наступило утро. Матовый ровный свет от него уже хорошо освещал заиндевелые углы жилища. Оттаявшее было от тепла затопленной ночью печки, окошко вновь затянуло ледком. Стало быть, домишко их давно остыл.
      – А тятенька-то! – вскинулась Агафья и вскочила с холодной лавки. Нагнувшись над ним, тревожно вслушалась в дыхание. Глаза старика были закрыты, но дышал он ровно и спокойно. Больной человек, с трудом осиливший тяжелую ночь, спал теперь безмятежно, словно ребенок.
      – Неспроста он так ждал утра, – понятливо подумала о больном Агафья Карповна и заботливо поправила сползшее с груди одеяло. В ее чутком сердце родилась зыбкая надежда – отец поправится. Достигли все же ее страстные мольбы чудотворца Николая! Даст господь, удастся вырвать из цепких объятий смерти последнее оставшееся в живых родное существо. Распростертое над их жилищем черное крыло несчастья унесет прочь ясное зимнее утро, и, как семь лет тому назад, не совьет здесь горе свое зловещее гнездо!
      Согретая слабой надеждой на лучшее таежница надела на себя теплую лопатину. Подвязавшись неизменным поясом, начала толкать обледеневшую дверь. Но сил больной женщины хватило только на то, чтобы чуть-чуть приоткрыть ее. Сомнений не было, снаружи на дверь намело высокий сугроб. С большим трудом отшельница растолкала дверь настолько, чтобы боком выскользнуть в нее. В тот же миг в ноздри ударило ядреным хиусом, колотью отозвались воспаленные легкие.
      – Да, мороз сегодня крепче, чем вчера. День предстоит нелегкий, – угрюмо думала она, беря в руки заиндевелое древко лопаты, на всякий случай оставленной у двери. Вскоре привычные к тяжелой работе руки ловко счищали с кедровых колод у порога рыхлый, еще не успевший осесть снег. Погруженная в горестные раздумья, молодая женщина и не заметила, как проторила три тропинки в сугробах: одну к поленнице, другую – к козлиной стайке, третью – к спуску к реке. Будь она здорова, расчистка их не заняла бы сколько времени, но сегодня ей приходилось часто останавливаться, чтобы отдышаться. Отдышавшись в очередной раз, не в избушку направилась хозяйка, а к крутому косогору, служившему им в теплое время огородом. Там, на изрядной высоте, на склоне, на краю густого березняка, белели занесенные снегом копна с березовыми вениками. На полпути силы все-таки покинули бедную женщину. Упав на снег, поползла она, а в глазах ее от слабости потемнело, зашумело в ушах. Блеянье голодных коз из стайки разносилось далеко по гулкой тайге...
      Агафья Карповна вернулась в спасительное тепло нескоро. Одежда, подмокшая от снега, подмерзнув на морозе, торчала на ней коробом. Прогремев ею, скинула с себя лишнее, принялась неутомимая хозяйка растапливать печку, ставила на нее чугунок для варева. А ей еще предстояло прочесть длинные утренние обязательные псалмы, с поклонами, вымаливать у господа чудесное исцеление! Да, сидеть было некогда – забот невпроворот. Агафья погрузилась в хлопоты...
      Агафья Карповна была занята делом, когда за ее спиной неслышно поднялся с лежанки отец и до ветру выскользнул за дверь.
      – А лопатину-то?! – запоздало крикнула вслед ему дочь и, чтобы вернуть раздетого, метнулась за ним. От глотка ли ледяного воздуха или еще от чего, пошатнулся Карп за дверью и, потеряв сознание, как подкошенный, рухнул у порога. Его кряжистое тело накрепко придавило снаружи закрывшуюся дверь.
      – А-аа! Тятенька! Замерзнем!! Вставай! – от жуткой догадки лишившись голоса, ошарашенно шептала женщина, пытаясь сдвинуть с места бесчувственное тело старика. Но старик был тяжел, и что могли с ним сделать слабые руки больной женщины? Они тянули его туда и сюда, за руки, за ноги, скользили по тонкой одежде на груди, срывались с одежды на снег и вскоре, охваченные морозом, задубели и уже больше не гнулись. Расширенными от ужаса глазами глядела дочь, как под лежащим без чувств отцом сначала подтаял снег, а затем снова схватился на морозе корочкой. В отчаянии прижала она седую голову к остывающей своей груди, вскинула глаза к небу, хотела с молитвой обратиться за помощью к всевышнему, но закоченелые губы уже не в силах были издать ни единого звука.
      А с высокого неба на них равнодушно взирало холодное зимнее солнце. Видело ли оно, как двое несчастных замерзали на пороге собственного жилища? И во всей огромной таежной глухомани не было никого, кто бы помог им в эту страшную минуту! Ах, солнце-солнце, многому ты – свидетель, но многому – не помощник...

24-30 июля 1988 год.
      В последней декаде июля что-то случилось с небесами: начался нескончаемый ливень. Лил он безостановочно несколько дней подряд. Такого в этих краях давно уже не помнят. Дождевые массы хлынули на нетающие снега Саянских хребтов, стронули их вечный покой, и началось: многотонные ледяные обвалы крушили все на своем пути, выдирали с корнем вековые деревья, пережевывали камни и кустарники. Тот мутный бурлящий поток, достигнув долин, принес людям много несчастий. Каждый день поступали в Таштып вести одна зловещее другой – сегодня оказалось затопленным село Верх-Таштып, завтра – стояли в воде Анжуль, Бутрахты, Большая и Малая Сея, Чиланы, поплыли дома в Матурском леспромхозе... 28 июля оказался в бедственном положении стоящий в низине город Абаза. Везде шли спасательные работы.
      Летчикам в эти дни доставалось больше всех: водяные потоки закрыли видимость как близких, так и дальних сопок. Одни только вертолеты были той единственной связующей нитью между стоящими в горах скотоводами, лесорубами, многочисленными партиями геологов. Помощь, которую им оказывали вертолетчики, была пока единственной. Контрольный вертолет постоянно находился в воздухе: надо было неусыпно следить за обстановкой – стихия непредсказуема! Метеорологи продолжали докладывать о все поднимающемся уровне воды в Абакане.
      Вот в какое горячее время участники нашей экспедиции съехались в Таштып, готовые в любой момент подняться в воздух. Но битком набитые всем необходимым, наши огромные рюкзаки сиротливо стояли в углу. Последнее сообщение тоже было неутешительным – аэродром геологов на Каире стоял под водой...

30 июля 1988 года.
      Тяжело груженный вертолет, надсадно гудя, наконец, взлетает с Таштыпского аэродрома. Курс его лежит в Верховья Абакана. Под нами – промытые до изумрудности лесистые массивы тайги. Над нами – долгожданное солнце, с превеликим удовольствием вышедшее наконец умиротворить после дождей поднебесный мир.
      Курс вертолета пока совпадает с руслом Абакана. С высоты особенно хорошо видны его мутные бурливые потоки, грязной высокой пеной налегающие на откусанные берега. Что и говорить, у кого не дрогнуло сердце перед стихией!
      Кинооператору Александру Матвеевичу Губареву скучать некогда, его замысловатый аппарат снимает без устали. Рядом с ним с фотоаппаратом примостился доктор медицинских наук, москвич Аркадий Сергеевич Ушаков. Профессор Ушаков давно уже в годах. За свою долгую жизнь ему посчастливилось повидать много стран. Совсем недавно он вернулся из Японии. Основная специфика его работы – космическая медицина, хобби – пешие путешествия в одиночку. Вчера за ужином мы услышали от него интересный рассказ о лодочном путешествии по живописным озерам Тоджи, далеко за своими пределами прославившими горную Туву. Атлетическое сложение Ушакова обнаруживается даже сквозь походную куртку. Закинув за спину 30-кйло-граммовый рюкзак, как игрушку, давеча шел он на посадку легко и прямо. Прямой, как тополь, упругий, как ивовый прут.
      Я перевожу свой взгляд с Ушакова на гору наших рюкзаков в углу. Уму непостижимо, сколько всего в них натолкано! В каждом из них высокие болотные сапоги, теплых вещей на две смены, ватники, портянки, обувь, фонарики, топоры, бутылки с репеллентом... Но, пожалуй, самый увесистый из них губаревский. Фотокиноаппаратура, треноги, железные коробки разной величины и прочее снаряжение. Глядеть-то на его переполненный двухэтажный рюкзак страшно, не то, чтобы взвалить на плечи. Однако для него этот груз привычный – не раз приходилось ему тащить на себе по берегу Енисея складную байдарку ради удовольствия сплавляться затем по порогам его вниз до Красноярска.
      А вот теперь Губарев уже в кабине у летчиков – сквозь стеклянный пол ее снимает девственную красоту тайги. Спору нет, первые кинокадры экспедиции обещают быть удачными.
      Вспоминаю, как в Таштыпе кто-то съехидничал:
      – Кто заболеет у геологов, на Каир простого-то врача не дозовешься, а тут к Агафье одни профессора летят.
      Это верно, доктор медицинских наук Игорь Павлович Назаров летает на Иренак каждый год. Первая его поездка состоялась в октябре 1980 года, этот год считается годом «открытия» Лыковых. С тех пор Черепанов при знакомстве с ним не преминет добавить: «персональный врач их»... И, пожалуй, не в шутку, а всерьез.
      Нынче профессор летит к ним в седьмой раз. На вид Назаров не крупного сложения, однако сшит крепко, как кисет для таежника. С людьми говорит мягко, будто извиняясь, но именно в этой манере вся его притягательность. Немного забегая вперед, скажу, что всю теплоту его удивительной человечности сполна познать мне довелось в тайге. А сию минуту Игорь Павлович почти прилип к иллюминатору, с нескрываемым наслаждением глядит вниз: как прекрасен мир! И только изредка, словно спохватившись, он щелкает в фотоаппарат.
      Шестая участница экспедиции – тоже, как и я, женщина, однако многое успевшая в жизни ученая. Ольга Ивановна Полетаева – кандидат сельскохозяйственных наук, сотрудник Московского института картофелеводства. Столь высокого специалиста по сельскому хозяйству привлек к себе знаменитый лыковский картофель. Неожиданные результаты анализов и почвы и огородных культур, взятых ранее, родили множество новых вопросов, и она быстро собралась в дорогу. Высокая, статная, она ходит легким, упругим шагом. Словно внутри ее срабатывает некая пружина, пружина жизнелюбия и готовности к действиям.
      Улыбчивое лицо молодой женщины искренне радуется солнечному утру. Единственно, что ее омрачает – сотоварищ по науке вынужден был остаться.
      – Ах, какая досада, что Шадурский остался в Таштыпе, – сетует она. Но мы знаем, что на это есть серьезная причина. Надо сказать, что перед контактом с Агафьей все мы прошли медицинское обследование – больных к ней брать нельзя. А у ученого из Ишима за время проливных дождей разыгрался нешуточный флюс и вместо путешествия на Иренак Витольду Игнатьевичу пришлось отправиться в больничную палату. Ничего не поделаешь: инфекция.
      Нынешняя экспедиция должна разгадать тайну скоропостижных смертей детей Лыковых осенью 1981 года. Как случилось, что за каких-то два с половиной месяца от одной и той же хвори умерло сразу трое из этой семьи? Версия Назарова такова: всему виной гриппозное заболевание, занесенное к ним извне. Так ли это? Свет на все это может пролить только анализ крови из Агафьиной вены. Но вот удастся ли взять его? На наш взгляд, дело это пустяковое. Однако для старообрядцев равны только единоверцы, другим они прикасаться к себе не позволяют.
      – Вдвойне обидно за Шадурского, – переживает Ольга Ивановна, – ведь как он готовился к поездке. Мы с ним уже год, как переписывались по теме. Он даже путевку в Сочи променял на Иренак. Пролететь полстраны и так нелепо отстать у самой цели!
      Не одна Полетаева, все мы сочувствуем заболевшему, однако неписаный закон экспедиции нарушать нельзя – под угрозой жизнь последней из этой семьи. Мы не имеем права занести в келью отшельницы даже малейшую инфекцию.
      Слушая ее, каждый занят своим делом, занят своими мыслями. Я тоже думаю: что значат Лыковы для народа, науки, медицины... Ведь неспроста собрались в дорогу разные ученые, специалисты, отложив срочную работу, специально отправились в эту поездку. У каждого своя задача: Губарев будет снимать фильм, Назаров – заниматься здоровьем Агафьи, Ушаков – исследовать вопросы питания таежников. Полетаеву интересует огород, Черепанова – психология.
      А я хотела бы найти ответы на свои вопросы: когда и почему, зачем прибыли русские люди Лыковы на нашу хакасскую землю? Что гнало их с родимой земли? Покинув старорусские долины, перебредя через Урал, от кого спрятались они в дремучей сибирской тайге? От властей, от правосудия, от церкви? О спасении собственной жизни, веры, гордыни – о чем заботились в первую очередь несчастные беженцы? Нашли ли они то успокоение, которое так тщетно искали в других краях, на речке Иренак? Не в меньшей, а в большей степени, пожалуй, хотелось мне приоткрыть таинственную завесу над теми страницами истории родной земли, которую веками замалчивали, годами коверкали, утаивали в архивах, предали забвению. Почему речка, приютившая чужестранцев, носит имя знаменитого хакасского полководца, непобедимого Иренака пига? Кем же был на самом деле легендарный Иренак? Какие времена восславил он, какую пользу принес обездоленному своему народу? Во имя чего сложил он голову и где его последний приют? Что значат во времени, неостановимо текущем, судьбы больших и малых народов, семьи, просто человека? Можно ли в бурливом его потоке отыскать следы, распутать дороги, тайное сделать явным?
      Вертолет летит сейчас на высоте 2500 метров над уровнем моря. Мир внизу лежит, как на ладони. Живописное многоцветье буйной июльской растительности. Давно уже промелькнули под вертолетом лоскутики притаежных деревень. Вот уже скрылись за сопками долгие вырубки и Матурского леспромхоза. Теперь под ними настоящая тайга, можно сказать, земля, на которую не ступала нога человека. Когда-то в древности, во времена зарождения земли, грудь ее вздыбили огненные лавы, до самого неба разверзлись они железом и камнем, в пламени и дыму, в клокотании и брожении застыв причудливыми хребтами. Выйдя из детства, возмужалые горы обросли густой бородой хвойных лесов. Стройные ели, величественные лиственницы, сумрачные кедры – все они, изумрудной чередой окаймляя подножия хребтов, проплывают под нами в первозданной строгости. Бегущие между сопками речки только сверху кажутся безобидными змейками, на самом деле они яростно бурлят в многочисленных порогах. Самая полноводная из них – неистовый Абакан, мощными потоками несущий свои неудержимые воды в далекую долину.
      Сидеть возле иллюминатора мне уже невмоготу – прошусь к летчикам в кабину. Командир экипажа Юрий Георгиевич Росляков готов ответить на мои вопросы. Вот уже развернута полевая карта. Да, поторопилась я с фразой «не ступала нога человека». Карта убеждает – каждая гора, ложбина, ручей или речка, не говоря уже о пиках и вершинах, имеют свое название, скрупулезно исследованы и с дотошностью картографов занесены на бумагу. А хозяева, возделыватели, охранители этого безбрежного зеленого моря – охотники, лесоводы, геологи – уж они-то свои владения знают хорошо. И, конечно, очень гордятся ими. Оттого ли так охотно согласились на мою просьбу летчики – знакомить с местностью, над которой пролетаем, им доставляет явное удовольствие...
      Остались позади речки Большая Сея, Матур, Она. Внизу – Кизас. На ее извилистом берегу четко видны развалины нескольких домов. Это остатки мрачного золотого прииска Петропавловский. Одна только сопка отделяет его от Захарьевского. Не по себе становится от вида давно заброшенных жилищ – сколько человеческих костей похоронено под их обломками. Навеки спрятала тайга зловещие тайны ненасытных приисков. Уж скорее бы их пролететь! Ну, слава богу, вот уже вьется между гор со змеиной ловкостью мутная лента Бедуй.
      – Такие таймени в Бедуе водятся, о! – не выдерживает командир экипажа. Летчики весело переглядываются – в глазах их светится азартный огонь.
      – Однако, где-то рядом Горячий ключ, – спохватываюсь.
      – Во-он за тем хребтом, мы левее ушли, – уточняют.
      Роскошно темнеет под нами свинцовыми водами огромная восьмерка знаменитого Черного озера. Длина живой восьмерки – 370 метров, в перешейке – всего 40. С высоты нашего полета дно не просматривается, а только темнеет черной глубиной.
      – Драки на этом озере было ой-йой, говорят! Сам Иренак здесь хаживал много. Только ранили его не здесь, а на Телецком, – сквозь ровный гул мотора доносится до меня зычный голос Рослякова. Быстро глянув на меня, продолжает:
      – Местные охотники много чего рассказывают. А за правду не ручаюсь, легенд таежных всяких полно. Вот и про Лыковых тоже столько накручено, поди разберись!
      Поди разберись! Ох, как прав Юрий Георгиевич, как прав! Вот потому и лечу я сейчас в эти красивейшие и труднодоступные места. Уж и людская молва не случайно соединила в разговоре эти два имени, Агафьи и Иренака. Два имени...
      Уплывают под брюхо вертолета бегучие и гремучие речки – Озерная, Быстрая, Черная, зияют темными ранами обвалы на зеленых косогорах, иногда совсем близко к окошку подступают покрытые мшистыми лишайниками базальтовые глыбы. Вскоре железную птицу нашу возносит выше извилистых хребтов, выше пиков, белеющих вечными снегами! Высота пика Шамана – 2133, Шомхыра – 2455 метров над уровнем моря. Вертолет поднимается на высоту 2500, и перед нами, словно исполинские клыки невиданного зверя, в первозданной строгости открывается Лосиный пик Карлыганского хребта. На карте напротив слова «Лосиный» крохотная цифра 2799.

27 февраля 1988 года.
      Сегодняшний день для Агафьи самый печальный в жизни. Это – пятая смерть в большой семье Лыковых: сначала мать, затем Савин, Дмитрий, Наталья... И вот теперь – отец. Теперь Агафья Карповна осталась на свете совершенной сиротой.
      С минуты смерти Карпа в маленькой избушке установилась стойкая тишина. Эту напряженную тишину больше не нарушало хрипловатое дыхание старика. Вытянувшийся покойник лежал на своей лавке. Несколько раз с болезненным любопытством всматривалась в него несчастная женщина, глянет – вроде отец, глянет – как будто не он. Смерть незнакомо обнажила впадины глаз, заострила нос, обтянула темной кожей скулы. Не верилось, но все же это был ее родимый тятенька. Семь суток боролась она за его жизнь, но молитвы так и не дошли до бога.
      С содроганием в сердце снова вспомнила Агафья тот злополучный день, когда они с отцом, раздетые, оказались за дверью. Один – без сознания, другая – ослабшая от болезни. Как стыли они, живые и теплые, на леденящем морозе. Если бы от жгучего холода не пришел в себя тятя, если бы не вползли они на карачках, цепляясь друг за друга в роковую Дверь, стать бы им добычей ночных волков. Не сразу бы, конечно, осмелились подойти к человеческому жилью волки, однако к ночи они уже все распознали бы. До сих пор ноют пальцы, с которых содрана кожа.
      Одной Агафье известно, что пришлось вынести ей за последнюю неделю! Несмотря на кровавый кашель, день и ночь душивший ее, она не переставала лечить отца. На великий грех пошла – не только отварами поила, но и оставленные врачом Игорем Павловичем синие таблетки давала. Однако бедному старику день ото дня становилось все хуже: он подолгу не приходил в себя, воспаленная грудь хрипела, а горло уже не принимало и глотка воды. В редкие минуты, когда разум его прояснялся, он шептал одно и то же: «Пей траву-то, спаси тя господи!» Но на каждый глоток отвара шел изнутри кровянистый гной. Согнувшись на полати от кашля, слушала голодное блеянье коз из загона, замирала от страха – как бы волков не накликали. Не всякий раз у нее теперь хватало сил, чтобы растопить печку, а воды, принесенной из проруби третьего дня, уже оставалось на самом донышке ведра.
      Вчера вечером ясно поняла, что отца не отстоять. Дух смерти неотвратимо витал над ним, забрав с дорогого лица последние краски жизни: черные, спекшиеся губы не размыкались, жуткими тенями легла синева под глазами. Теперь надо было готовить смертную лопатину. И более того, предстояло сотворить за него молитвы на покаянье. До самой полуночи колебалось жалкое пламя свечи от монотонных, нескончаемых поклонов староверки, сама она, совсем выбившись из сил, потерявшая голос, фанатично продолжала шептать библейские каноны.
      А наутро тятенька преставился. Ни одна Слеза не выкатилась из суровых глаз дочери – нельзя! Не завыла она в голос от горя, как в миру деревенские бабы, не запричитала от скорби по усопшему бессмысленно и бестолково, а, осияв себя крестом знамения, начала хлопоты по обмыванию и переодеванию покойника. Совершать отпевание тоже было некому, кроме нее самой.
      И только после 12 часов дня, не в силах больше выносить беду в одиночестве, повязавшись теплым платком, всунув ноги в короткие лыжи, подбитые камусом, двинулась отшельница к людям.
      ...В 7 часов 30 минут вечера вдруг со стуком распахнулась входная дверь в столовую каирских геологов. Повариха, управлявшаяся с посудой после ужина, увидела странную картину: в настежь распахнутых дверях в обледенелой одежде, коробом торчавшим, прижав к груди единственную лыжу, стояла Агафья Лыкова. Из-под заиндевелых ресниц глядели одичалые глаза. С усилием шевельнув губами, она выдохнула:
      – От большого горя пришла к вам... – и обессиленно рухнула у порога...

      Наш вертолет, как комарик между трав, летит между заснеженными пиками. Лица летчиков предельно сосредоточенны: смолкли беззаботные разговоры. Глаза внимательно следят за стрелками многочисленных приборов. Младший пилот и механик неукоснительно выполняют распоряжения командира. Напряжение достигло апогея. Сделай малейшую ошибку, и роковое столкновение с базальтовой глыбой неизбежно. Иногда мы так близко приближаемся к ним, что в солнечных лучах взблескивают наскальные смолы.
      Впервые в жизни я видела сверху альпийские луга. Мы их пролетели на высоте 1800 метров над уровнем моря. Из энциклопедии знаю – на альпийских лугах Норвегии прекрасно разводят крупный рогатый скот. А ведь наши по сравнению с тамошними намного богаче, в изобилии на них произрастают и бадан, и рододендрон, и маралий корень... Я уже не говорю о многих других целебных травах, роднящих нас с Тибетом! Взирать сверху на альпийские луга весьма занятно – стоят они, словно исполинские зеленые столы, ножки которых упираются в глубокие лощины и пропасти. Над ними – длинными жирафьими шеями возносятся ввысь под самые облака беловершинные пики, именуемые на карте Курумником (Голимый песок). И впрямь, ни одно деревце не зацепилось на его обрывистых уступах, ни один случайный лишайник не зеленеет на мрачной его груди. И день, и ночь открыт Курумник всем встречным и поперечным ветрам, здесь встречаются теплые потоки воздуха с холодными, здесь они крутятся в вечных смерчах, давая начало разрушительным циклонам, диктующим погоду всему региону... Где уж быть чему-то живому на его утесах!
      Вертолет наш приближается к цели. Вырвавшись из тисков прибрежных скал меж диких сопок, наконец вольно разлилась речка в небольшой долине между горами. На берегу ее видны несколько домов. Насчитываю их двенадцать. Это и есть поселок геологов Каир. Вертолет идет на снижение и с высоты птичьего полета хорошо видно: таежный аэродром под водой. Сделав круг, наша железная птица садится на галечный косогор за поселком, пригибаются от мощного потока воздуха, волнами идущего от винтов, близлежащие деревья. Вертолет садится на несколько минут, чтобы выгрузить пятнадцать мешков барита для бурильщиков горной скважины.
      И снова – воздух! Смотрю карту – до жилища Агафьи всего тридцать километров. Значит, минут через пятнадцать мы уже увидим ее...
      Да, неспроста, конечно, дорогой читатель, так подробно описываю дорожные впечатления. Теперь нетрудно представить, как далеко от «мира» Лыковское владение. По воздуху-то туда добраться непросто – полет длится полтора часа, а уж если представить пеший поход, то и видавшего виды таежника оторопь возьмет: с немалым домашним скарбом, с десятками кованых церковных книг – сундуков, с блеющей и мычащей скотиной, по диким ущельям, через ледяные бурные речки... А ведь доступных для передвижения берегов-то нет у этих речек, чаще всего над крутящимися в стремительных водоворотах, над бешено несущимися мощными потоками воды косо нависают позеленевшие от старости мрачные базальтовые щеки. Только звериные тропы возможны в этой непроходимой куще, однако от них надо держаться подальше, особенно ближе к водопою. Едва ли не единственной спасительной отдушиной служили им пологие березовые косогоры, цепко прилепившиеся на загривке какого-нибудь огромного скального обрыва, пожалуй, такие же, как этот, выплывший сейчас перед нашими глазами.
      – Вот, вот, смотрите! – услышали вдруг возглас. В доли секунды приникли к иллюминаторам. Возбужденный голос Черепанова пояснял:
      – Это верхняя изба на «сиверу», как говорит Агаша, а вот-вот, среди деревьев, видите, нижняя изба!
      На небольшой опушке показалось странное строение, даже беглый взгляд не мог оценить его, как дом: вместо стен – наваленные жерди, сверху – подобие крыши из больших кусков коры. Ровный зеленый ковер вокруг жилья. Ни одна тропинка не бежала от порога заброшенного жилища.
      – Два года уже Лыковы живут на берегу Иренака. Там лесхоз им избушку выстроил, – грустно говорит Лев Степанович. И совсем печально добавляет:
      – Теперь уж Агафья одна осталась на Иренаке. Вот такие дела...
      Замечаю, как понимающе смотрят друг на друга Назаров с Черепановым. Я им сочувствую: они – друзья Лыковых вот уже несколько лет, и покойный Карп Осипович для них был близким человеком. Они еще воочию не увидели Агафьиного горя, и сполна ощутить потерю им только предстоит. Оставив семью в прошлый прилет в добром здравии, на сей раз они летят к могильному холмику. Ясные глаза Льва Степановича полны тревоги, Игорь Павлович готов ко всему – он врач.
      Над каньоном разлившейся от дождей речки вертолет начинает виражи на посадку.
      – Все, прилетели! – сообщает Черепанов. И, шагнув к рюкзакам, жестко командует:
      – Выгружаться быстро! Вертолет не задерживать!
      Густо настоянный травяной запах тайги после бензинного духа вертолета настолько чудесен, что от желания вдыхать и вдыхать его слегка кружится голова. На миг возникает ощущение нереальности: глядение сверху на белоснежные тасхылы, как на игрушки, сменилось глядением снизу на величественные горы, подпирающие облака, как на великанов. Бесплотная синева неба сменилась на буйную зелень земли! И глаза жадно улавливают все до малейшей подробности – от причудливых прожилок на галечном валуне под ногами до резного рисунка трепетного листа на ближайшем кусте. Ах, все же землянам по земле ходить положено, а не летать, подобно птицам, по небу. Все же как надежно ощущать себя стоящей на земной тверди, нежели на зыбком полу вертолета!
      А вот из-за кустарников на прибрежной тропе видна бегущая легкая фигурка маленькой женщины. Агафья Карповна очень рада гостям. Но, словно ребенок, вдвойне радуется Черепанову с Назаровым. Когда глядит на них, глаза ее будто светятся. А вот нас, незнакомых, она заметно стесняется, однако руку для знакомства подает смело и просто. Взгляд серо-голубых глаз ее мягок, вопросителен, однако своенравен, слегка горбатый нос довольно крупноват, но он не портит белое открытое лицо. Вот сейчас Агафья в той хорошей женской поре, когда зрелость наступила, а увядание еще не началось – ей сорок четыре года. Степенная в движениях, несуетливая, но подвижная и гибкая, она и впрямь воплощает в себе таежного жителя: тайга суеты не прощает, а без гибкости в ней пропадешь. На отшельнице черная кофта, темный сарафан, узкую спину обтягивает связанный из цветных ниток шелковый пояс. Кисточки на его конце колышутся в такт движению тела. На шее – мастерски собраны бусы, их староверы называют лестовками. Таких мне видеть никогда еще не приходилось: из соболиных когтей и зубов, позвонков хариуса, коленных костяшек косули... Знаю, что пояс и бусы – атрибуты христиан. Завязал пояс и очертил спасительный круг от искушений дьявола, а без лестовки, чего доброго, собьешься на псалмах и канонах.
      Солнце перевалило за полдень, когда мы, наконец, от жарких солнечных лучей попали в прохладу Агафьиной избушки. Только снаружи она кажется маленькой, однако внутри изба довольно вместительна. На дощатый настил, служащий крыльцом, брошены охапки хвойных ветвей. В низкую дверь надо входить, пригнув голову. Вот вы и в жилище пустынников, хотя от старообрядчества здесь мало что осталось. Все здесь, как в обыкновенной крестьянской избе. По левую сторону от двери к стене прибита кедровая плаха, над ней, подобием ковра, кусок замшелого войлока. Края плахи почернели от длительного жара, в долгие зимние вечера постоянно исходящей от железной буржуйки, стоящей с ней почти впритык. Надо полагать, этот угол служит хозяйке спальней. А соседний угол, пожалуй, можно назвать горницей: на полке под самым потолком устроены образа святых. На полке пониже – библиотека. Около двадцати церковных книг насчитала я при внимательном рассмотрении. Некоторые из них почернели явно не от старости и грязи. Подпаленные корешки – следы лесных пожаров.
      Очень интересно устроено Агафьина кухня. Русская печь сложена из речного галечника, накрепко скреплена красной таежной глиной. Непривычно видеть деревянную припечку. Стол и табурет, как и полки для посуды, Агафья Карповна смастерила сама из кедровых расколов. Среди берестяной посуды (старообрядцы называют ее чумашкой) кружки и чашки из алюминия и эмали. А вот по-хозяйски греет свой бок у печи пузатый чугунок. На полу возле полешек стоит крохотная чумашка – миска для котенка. Представляю себе огромный отпаренный кусок бересты, стянутый по углам. В таких чумашках-ларях Лыковы хранили семена, муку, орех, они надежно заменяли им мешки и кадки: в сырость сухо, в жару прохладно. Съестные запасы, большей частью сушеные и вяленые, поднимались в лабазы, стоящие на обкорнанных столбах 3-4 метровой высоты: в снежную зиму сугробам не завалить, в голодную весну медведям не добраться по гладкому стволу...
      Неторопливо оглядываю нехитрое убранство жилища. Оно состоит только из самого необходимого, никаких предметов роскоши, излишества. О мирской суете цивилизаций свидетельствуют, пожалуй, только большие карманные часы да горка голубых таблеток, под слоем пыли поблескивающих целлофановой оберткой в углу небольшого оконца. Таких окошек в избушке всего два и солнечный свет сквозь них льется во внутрь скупо. Зато в студеную зиму службу свою они служат исправно – не выдуть избу метелям.
      Горестный рассказ Агафьи о мучительной смерти отца спокоен. Лишь иногда ее ровный бесстрастный голос вдруг задрожит, к горлу ком как будто подкатит. Помолчит, чтобы превозмочь это, а потом снова тихо продолжает.
      – Как повернула ночь к свету, так сбросило на нет. Крапивой припаривала, варила вереск. Были таблетки, так давать забоялась. Поняла, не отстоять, не отводиться. А у самой в груди затравило гноем, сгорать начала. Утром тятенька убрался двадцать минут девятого. Я уж говорить не могла, только шепотом каноны прочитала, за него помолилась. В 12 часов собралась, до того напустотке страшно! Тот день начала кашлять кровью, все внутри шевелилось. Дошла до Каира в семь тридцать, сказала, пришла от великого горя. Хотела ольхову кору, дали таблетки. Поскорбела о тятеньке...
      Речь у отшельницы певуча, замедленна, сказывается влияние старославянских церковных текстов. Необычна для нашего слуха ее речь. Но несмотря на это, каждый из нас внутренне содрогается при следующих ее словах:
      – Два дня на Каире-то пролежав... Прилетели потом, дверь в избу открыли – руки тятеньки коты погрызли.
      В жаркий летний день трудно представить заиндевелые углы промороженной насквозь избушки и ледяное лицо покойника, безразличное к котам, урчащим от голода, грызущим его руки.
      Милиция. Прокуратура. Представители исполкома. Похороны. Агафья продолжает свой рассказ.
      Только сейчас, когда пишу эти строки, понимаю всю глубину ее горя. По укромным опушкам таежного края разбросаны пять дорогих могилок. Неприметны, ничем не украшены. Только березовые кресты высятся над ними, но очень скоро, сгнив у основания от сырости лесной да беспрестанных дождей, рухнут и они. Каков земной предел и у Агафьи – последней из Лыковых? Последней из той фанатичной череды десяти поколений этого рода, еще в семнадцатом веке навсегда и бесповоротно ушедшего из мира. Что заставило их уйти? Какое проклятье унесли в себе, от чего спасались здесь, в чужом сибирском краю?
      У знаменитой отшельницы суждено нам было прожить восемь дней. Вот сейчас, когда пишу эти строки, верной помощницей служит мне записная книжица. Она хранит не только запах ночных костров и горький привкус бадана. Торопливые записи Агафьиных рассказов – это как исповедь жизни Лыковых. Этот маленький архив экспедиций – тоже документ. И наравне с теми, которые свидетельствуют о времени. Скажем, о начале нынешнего века. Вот хотя бы...

1929 год.
      Таштыпский район. Поселение Лыковых Тиши.
      Семья старообрядца Иосифа Лыкова большая: три женатых сына – Евдоким, Степан, Карп, да незамужняя дочь Дарья. Старик Иосиф вдов.
      Деды Иосифа, лютеровские крестьяне, покинули родную Вологду из-за страшного раскола, постигший христианскую церковь в 17 веке. В истории он прославился под названием «ииконского раскола». Преданная анафеме и проклятью огромная часть раскольников вынуждена была бежать в пустыни и в леса, скрываясь от преследований со стороны царских церковных властей. Судьбу Лыковых тогда разделили Тропины, Ленковы, Самойловы, Золотавины...
      Золотавин Ермил, еще крепкий тогда старик, мечтал взять в жены своему сыну Леониду младшую дочь Лыкова. По его разумению, скромная и трудолюбивая Дарья для мужниного рода принесла бы большую пользу. К тому же, молодые друг другу приглянулись. Да и крутой по характеру старик Иосиф был не против породниться с Золотавиными. Одним словом, надеждам многих суждено было сбыться, если бы не рухнуло все в один миг...
      ...Приехавшие из района люди в кожанках объявили, что жители Тишей должны объединиться в охотничью артель «Пограничник». Людей, не подчиняющихся этому приказу, ждала высылка. Не смог покориться такому приказу неистовый в вере старообрядец Лыков, ибо это означало отказаться от бога. Собрал непоколебимый дед свою семью, объявил о своем решении – уходить в тайгу. Решение главы семейства было непреклонным... На второй же день, на заре, погрузили Лыковы свои пожитки на телеги, привязали живность к задкам их, и двинулись в неизвестном направлении. «Куда теперь уж бог приведет», – ответил на вопросительные взгляды домочадцев решительный старик.
      Кто знает, с какими мыслями расставались с людьми молодые, полные сил и здоровья невестки старовера – жена Евдокима Мария, жена Степана Раиса и жена Карпа Акулина? Дороже счастья единственной дочери оказалась для него вера, надежду на него в один миг порушил отец. И теперь в родном поселении, где она родилась и выросла, оставалась ее любовь – ясноглазый Леонид Золотавин. Разрывалось ли ее сердце от горя предстоящей разлуки, плакало ли оно в безвестии судьбы – никому знать не дано. Ни одна слезинка не выкатилась из ее сухих глаз, ни один тяжкий вздох не вырвался из ее сдержанной груди. Нельзя! Значит, богом не положено! Умей воле божьей покориться, бедное человеческое сердце!..
      За тяжело груженными телегами в ребячьей радости весело бежали внуки сурового старика, и среди них, первенец тогда 28-летнего Карпа, Савин. Поднимая ножками дорожную пыль, пятилетний человечек беззаботно бежал навстречу неизвестности...

1933 год.
      Прииск золотоискателей «Лебедь».
      Было ли у них в руках хоть одно ружье? По природе своей земледельцы, староверы никогда не жили охотой. А вот без скотины, топоров и мотыг они, конечно, обойтись не могли. И тем не менее, в таежных хижинах на самом почетном месте были золоченые образа и многочисленные церковные книги. Именно их в первую очередь, и ничто другое, спасали Лыковы во время случавшихся лесных пожаров. Как жили они первое время, уйдя от людей, осталось неизвестным. Известно одно – тяжкий голод 30-х годов, неурожай кедра в тайге, что послужило причиной ухода зверя в долины, унес жизнь самого старика Иосифа. Не выдержав непосильного испытания, вконец обессиленные Лыковы вынуждены были выйти к людям. Первым пристанищем явился прииск золотоискателей «Лебедь». По рассказу Агафьи Карповны, два года пришлось прожить им «по фатерам» на «Лебеди». Однако вольная жизнь золотоискателей, дикая пьянка их и картежный дурман, а следствием этого безнаказанная поножовщина, была не по нутру почитающим бога староверам, но единственным укрытием в роковом 33 году, понесшим от повсеместного голода огромные людские потери по всей стране, был сытый прииск золотоискателей. Но здесь их, едва оправившихся от смерти отца, ждала вторая смерть: здесь скончалась покорная судьбе, но таки ни одной слезинки не обронившая сестра Дарья. Нс сумевшая пережить разлуки, истощенная от голода, павшая духом Дарья Карповна не одолела брюшного тифа. Испугавшись людской заразы, оставшиеся в живых братья сами решают уйти от нее в таежную глубь. Теперь для них действительно другого спасения не было. Хотелось им, конечно, вернуться в родное поселение, но молва по земле быстрее зверя бежит – узнали Лыковы, что председателем охотничьей артели «Пограничник» стал Леонид Золотавин, так и не ставший их зятем. И что всех, не вступающих в артель, ждет одна участь – ссылка. Братья приняли окончательное решение – уйти от людей навсегда и жить своими поселениями неподалеку друг от друга. Это был единственный путь спасения веры и спасения жизни. Теперь оставалось надеяться только на себя.

1936 год.
      На берегу речки Иренак.
      Ранней весной в семье Карпа Лыкова родился третий ребенок – дочь Наталья. Новорожденную обмыли в кедровой долбленке, завернули в жесткую лопатину, так они называют грубый холст, сотканный из трепаных нитей конопли и льна. Вместо люльки для малышки приготовлена берестяная чумашка, устланная по дну сухим мхом, на мох положена мягко выделанная звериная шкура...
      Семью в тайге прокормить нелегко. Теперь предстояло отвоевать у леса новую пашню: валить новые деревья, корчевать пни, рыхлить для посева жесткий дерн. Благо, неплохо уродилась в прошлом году картошка. Сбереженная от зимних морозов, она надежно хранилась в вырытой на косогоре «ямке». Этот картофель они раздобыли еще в первые годы жизни в тайге. Ведро картошки, взятое из алтайского поселения Тулой, было бережно разрезано на глазки. С каким трепетным страхом ждали таежные земледельцы первых всходов – а вдруг не взойдет! На это драгоценное ведро пришлось им обменять сшитые из лосины обутки. Сама Акулина сняла с себя заветную пару, в зимние морозы ее ноги согревали бересчанки, выстланные снутри прошлогодней травой.
      Нынче в ямке-погребе картофеля немало, однако и ее углублять придется. Или рыть по соседству другую. Теперь, когда случилось прибавление в семье, прибавлялась и работа. Но где взять силы для валки громадных берез на солнечной стороне косогора? Жена после родов еще слаба, сыновья-подростки для тяжелой работы еще не окрепли...
      ...Откуда им было знать, какая страшная беда случится в этот обыкновенный весенний день! Но кто знает на этой земле свой завтрашний день? Да и если знать человеку все заранее, ему бы скучно было жить на свете. Однако тогда он мог бы предотвратить то плохое, чему суждено случиться, мог бы предостеречь себя и близких от беды, не так ли? Вот и Карпу с Евдокимом, пришедшим на помощь к брату из своего поселения на валку леса, можно бы было обойти стороной ту опушку, где случилась роковая встреча с обходчиками леса в Алтайском заказнике. Да и пуля в стволе ружья одного из горе-охотников была бы цела, не разорвала бы легкое человека, не остыла бы потом вместе с горячей кровью в его холодеющем теле! О чем же думал убийца-лесник, спуская курок в метнувшегося в кустарник человека? Знал ли злополучный стрелец о причинах, возбуждавших страх у староверов перед любым мирским человеком? Навсегда ушедшие из мира вглубь безлюдной тайги, они смертельно боялись «нечистых» – встреча с ними сулила им ссылку, проклятие бога, возврат в руки властей. Велико было недоумение двух лесников, встретивших в дебрях дремучего леса человека, метнувшегося от них в кусты, подобно зверю.
      – Стой, стрелять буду! – возопил один из них.
      – Бандит! Стреляй, уйдет! – сообразил другой.
      – Браконьер! Смотри, как удирает! – решил первый, и выстрелил наугад вслед убегающему. Бухнул выстрел. Остужая ружье, стрелявший держал его на весу. Оба прислушались. Среди лесных шорохов им почудилось, как кто-то споткнулся, ударившись о землю, слабый ветерок донес как будто человеческий стон. Но все тотчас стихло. Долго прислушивались два человека к лесной тишине, однако больше никаких звуков не было слышно.
      – Удрал все-таки, черт! – беззлобно ругнулся стрелявший.
      – Недобитый беляк, наверно! Или бежавший каторжник! – подвел черту под случившееся его товарищ.
      – Говорят, божьи люди живут где-то. Маралов бьют, гады, вспомнил людские разговоры один из них, – шкуры у них видали, говорят.
      – Плохо, если правда. Штрафовать надо таких! – решительно рубанул воздух второй блюститель порядка.
      И все же им стало не по себе, неуютно как-то после того, как выстрелили, пусть в убегающего, но человека. Стрелявший не хотел в этом признаваться, однако он испытывал облегчение от того, что промахнулся. Больше не разговаривая, долго прислушивались они к наступившей тишине. Однако ничего, кроме ровного листвяного гула в верхушках исполинских деревьев да приглушенного журчания речки в низине, не доносилось до их слуха.
      – Сумерки сгущаются, – прервал неуютное молчание первый, и вынул из-за голенища топорик, – пора подумать о ночлеге. Будет переживать!
      И потом, нс знающие своей вины егеря, наготовили дровишек, разожгли костерок. Сходив к речке за водой, подвесили на таганок видавший виды котелок. Над ними уже сгущалась ночная мгла...
      ...Прикрывая слабеющей рукой прострелянную грудь, еле добрался до жилья братки Евдоким. Обильной кровью полилась земля там, где он полз, печально разгибались вслед ему ивовые прутья там, где он хватался за них.
      – О господи! – Охнула, кормившая грудью младенца, Акулина. И бросилась сдирать с него промокшую от крови лопатину. От предчувствия беды у нее тряслись руки.
      – Мария! Мария... – до самого света звал в бреду бедную жену свою, сиротой оставшуюся на свете, умирающий. – О, Мария, как теперь будете...
      Наутро закопали Евдокима Карповича в неглубокой вырытой яме – земля еще не оттаяла от зимних морозов. В тот же час Карп в великом суете подгонял всю свою семью:
      – Быстро! Семена, картофу, станок! Беги, неси! Быстро!
      Ему ли, вдосталь знающему человеческие пороки, было доверять тем, кто придет по кровавым следам к их жилищу. Было ясно одно – оставаться нельзя ни па минуту. Но также холял. Затем, зачерпнув с холмика в ладонь пригоршню земли, понюхал ее:
      – Сегодня похоронили. Кого бы это, как ты думаешь?
      Однако другой ему не ответил. Только передернулся так, будто ледяной хиус ударил его в лицо. От страшной догадки съежился и тот, который спросил. С его пальцев медленно сыпалась па землю подсохшая с утра на ветру глина...
      ...Через три дня от покинутого жилища перестало пахнуть людьми. На площадку перед хижиной, опасливо озираясь, вышел исхудавший за зиму медведь. Раза два потянув носом, прямиком побежал на сладкий трупный запах к затвердевшему земляному холмику. Ему сегодня в поисках пищи повезло – медведь начал торопливо рыть землю...
 
2 августа 1988 года.
      Мы с Ольгой Ивановной только что закончили уборку в Агафьиной избушке. Она попросила нас вымести из домика скопившийся с зимы мусор, вымыть и выскрести ножом деревянные полы.
      Однако она не разрешила прикасаться к образам и посуде, сама перемыла миски-чашки, сдула пыль с толстенных книг. Полы пришлось мыть ледяной речной водой, принесенной из-под обрыва. Все-таки неловко подниматься с тяжелым ведром вверх по выбитой в земле и скальной породе винтовой лестнице. Ненароком можно и споткнуться о корневища, словно толстыми веревками перевисшими огромный уступ над рекой. Метко назвали «прилавком» этот просторный косогор, сверху и до самого ската поросший молодым березняком, сами Лыковы. Лучшего места для домика, чем поставить его на обрыве, и придумать нельзя: в половодье не унесет и зверю разному легкого поступа нет.
      После хорошей работы и отдохнуть приятно, особенно в чисто вымытой избе. Мы сидим вдвоем с Агафьей в прохладном полумраке.
      – Агафья Карповна, – осторожно возвращаю ее к незаконченному рассказу, – А после смерти Евдокима что сталось с его семьей?
      – Об этом мама сказывала, – после минутного молчания грустно говорит она, – Пока на Курумнике балаган ставили, река стронулась. До Марии-то не сразу переправились. А пришли, она на завалинке мертвая лежала. Давно померла, видать, тронуть с места нельзя было. Яму вырыли рядом, да столкнули туда, закопали. Семи лет Евдокимову девочку два дня искали. В малиннике нашли, ненормальна стала, умом тронулась, не жила она после, тоже померла...
      У Агафьи на коленках нежится, мурлыча, серенький котенок. От котов, погрызших отцу руки, пришлось избавиться, а этого привезли ей совсем недавно. У котенка из шерсти может выпрыгнуть зелененькая травяная блошка, но она абсолютно безвредная, и хозяйка не обращает на это никакого внимания. Ее набухшие, корявые, сплошь в заусеницах пальцы нежатся в кошачьем мехе, заслуженно отдыхая от бесконечного труда. Проглотив подкативший к горлу ком, она добавляет:
      – После тятенька к старой избе ходил. Плохую весть принес... Евдокима медведь съел, одна голова осталась.
      Ровный, бесстрастный голос пустынницы звучит дальше. Лишь иногда смаргивает она увлажнившиеся глаза. Череда многих смертей проходит перед моим внутренним взором и заставляет содрогнуться: какой жуткий груз памяти несет в себе эта маленькая, хрупкая на вид, беззащитная женщина. Кощунственными кажутся мне самой мои же вопросы. Я задаю их из любопытства, не думая о том, как больно ей ворошить прошлое. Поняв это, не решаюсь задать вопроса о судьбе другого брата ее отца, Степана Карповича. Однако знаю, что сложилась она тоже трагически. Так и осталась для меня тайной жизнь и смерть этой семьи...
      Но кому нужны были все эти смерти, во имя чего совершались они? Зачем нужно было оборвать в течение полувека могучее, в три сына, родовое гнездо старика Лыкова?
      Сегодня в живых осталась одна Агафья. Да и ее здоровье ненадежно. Прожившую много лет в голоде, в холоде, мучит ее сегодня надсада от тяжкой работы в тайге, которая под силу не всякому мужику из мира. По словам доктора Назарова, ее легкие давно простужены – хроническая пневмония будет ее спутницей до самой смерти. Артрит костных суставов, затяжной радикулит – вот далеко не весь перечень ее сегодняшних заболеваний. Впереди ее ждет не одна одинокая таежная зима – какую беду сулят они ее осиротелой жизни? И нет рядом ни одной живой человеческой души, которая разделила бы с ней печали и радости. Нет рядом надежного человека, такого же, как она, преданного богу – мужа, брата, отца. У сорокапятилетней женщины нет и ребенка – на ней окончательно обрывается старинный род Лыковых. Но кто же виноват во всем этом? Первая мысль, которая приходит в голову – виноват во всем старик Иосиф, который полвека тому назад увел в тайгу всю семью. Сначала и я так думала, дорогой читатель. Однако дело здесь оказалось не только в боге.
      Этому всему есть свидетель. И этот свидетель – история...
     
1652 год.
      Москва.
      В этом году на московский патриарший престол вступил патриарх Никон. Еще до возведения в патриархи он сблизился с царем Алексеем Михайловичем. Вместе они задумали переделать русскую Церковь на новый лад: ввести в ней новые чины, обряды, книги, чтобы она во всем походила бы на греческую церковь. Надо сказать, что с 988 года, со времени крещения Руси, русский народ надежно укрепил христианство в своей душе. А Никон решил совершить покушение на единство и святость русской Церкви, более 600 лет процветавшей и наслаждавшейся внутренним миром и спокойствием. Это вызвало большой соблазн и ропот в среде верующих. Но возражать Никону было нельзя – царь предоставил ему неограниченное право в церковной области. А воле царя, известное дело, не прекословь.
     
1654 год.
      На соборе, созванном по вопросу о книжном исправлении, епископ Павел Коломенский заявил Никону: «Мы новой веры не примем». Без соборного суда Коломенский был лишен кафедры. Патриарх на соборе собственноручно избил протестующего, сорвал с нега мантию и немедленно отправил в ссылку в монастырь. В монастыре епископ был подвергнут тяжелым мучениям и сожжен в срубе.
      Это было первое убийство, совершенное Никоном. А впереди были потоки крови, которые прольет русский народ за свою веру. А впереди еще предстояло сжечь огромные горы леса, из которых сделают бесчисленное множество срубов, чтобы сжечь в них ослушников. Но колесо времени уже начало свою бесстрастную работу – много человеческих судеб перемелет оно в своем неостановимом движении...
      Народ говорил, что на патриаршем престоле сидит мучитель и убийца. Никон начал свои реформы не с благословления Божьего, а с проклятий и анафем, не с молитвы церковной, а с кровопролития и убийства. Все трепетали перед ним, и никто из епископов уже не посмел выступить перед ним с обличением. Никон всех запугал. Робко и молчаливо они соглашались с его требованиями и распоряжениями.
      Но патриарх Никон недолго пробыл на престоле – всего только семь лет. Своим властолюбием и гордостью он оттолкнул от себя всех. Произошел у него разрыв и с царем.

1667 год.
      Царь Алексей созвал собор для суда над Никоном. И хотя патриархи называли его лжецом, убийцей, сатаной, однако собор одобрил новые никоновские книги, утвердил новые обряды и чины и закрепил их страшными проклятиями и анафемами над старыми книгами и обрядами. Двоеперстие собор объявил еретическим, а триперстие утвердил на вечные времена как великий догмат. Проклял и тех, кто будет совершать службу по старым книгам, а не по новым. В заключение собор изрек:
      – А если кто не послушает нас или начнет прекословить и противиться нам, то мы такового противника предаем проклятию и анафеме как еретика и непокорника и как гнилой уд. Если же кто до самой смерти останется непокорным, то таковой и по смерти да будет отлучен, и душа его пребудет с Иудой-предателем, с еретиком Арием и с прочими проклятыми еретиками. Скорее железо, камни, дерево разрушатся, а тот да будет не разрешен во веки веков!
      Чтобы заставить русский благочестивый народ принять новую веру, новые книги, собор благословил мучить ослушников соборных определений тягчайшими казнями: заточать их в тюрьмы, ссылать, бить говяжьими жилами, отрезать уши, носы, вырезывать языки, отсекать руки.
      Большинство верующих, услышав столь страшное проклятие, смирилось. И, как укрощенные жеребцы, пугливо подставили себя под ненавистное тягло, потащили это тяжкое ярмо по колдобинам и рытвинам истории русской православной Церкви.

1668 год.
      Соловецкий монастырь.
      Ссылки и казни последовали тотчас же после собора. Были преданы смерти целые сотни преподобных отцов и исповедников славной Соловецкой обители. Эта обитель вместе с другими монастырями и скитами русской Церкви отказалась принять новые никоновские книги. Соловецкие иноки решили продолжать службу Божию по старым книгам. Они писали государю в течение пяти лет прошения, в которых умоляли царя только об одном: разрешить им пребывать при прежней вере.
      «Плачемся вси со слезами, – писали иноки царю Алексею Михайловичу, – помилуй нас, нищих и сирот, государь, нам быти в той же нашей старой вере, в которой отец твой, государев, и вси благоверные цари и великие князи скончались, и преподобные отцы Соловецкой обители: Зосима, Савватий, Герман и Филипп митрополит, и вси святии отцы угодили Богу».
      Соловецкие иноки были твердо убеждены, что измена старой вере означала измену самой Церкви и Самому Богу. Поэтому они соглашались скорее принять мучения, нежели отступить от святой веры своих предков. Они смело заявили царю: «Если нас предадут огню и мукам, или на части рассекут, мы и тогда не изменим апостольскому преданию вовеки».
      В ответ на все просьбы и мольбы смиренных иноков царь послал в Соловецкий монастырь военную команду. Обитель не пустила к себе стрельцов и затворилась за своими каменными стенами, как в крепости. Царские войска осаждали монастырь в течение восьми лет.

22 января 1676 года.
      Стрельцы ворвались в обитель, и началась страшная казнь-бойня жителей крепости. Было замучено до 400 человек: одних повесили, других порубили на плахах, третьих утопили в проруби. Вся обитель была залита кровью святых страдальцев. Они умирали спокойно и твердо: не просили ни милости, ни пощады. Только 14 человек случайно уцелело. Тела убитых и разрубленных мучеников полгода лежали неубранными, пока не пришел царский указ – предать их земле.
      Знаменитые защитники старой веры – протопоп Аввакум, священник Лазарь, диакон Феодор, инок Епифаний – были сосланы на Дальний Север и заточены в земляную тюрьму в Пустозерске (Архангельская область). Эти исповедники, за исключением Аввакума, были подвергнуты особой казни: им вырезали языки и отсекали правые руки, чтобы они не могли ни говорить, ни писать в обличение своих гонителей. Более 14 лет пробыли они безвыходно в мучительном заточении – в сырой яме, но никто из них не поколебался в правоте своей.

14 апреля 1682 года.
      По настоянию нового патриарха Иоакима пустозерские страдальцы были преданы сожжению на костре. Всех их вывели на площадь, где был устроен сруб-костер. Толпа людей молчаливо окружила место казни. Подожгли дрова, и костер запылал. Протопоп Аввакум обратился к народу с прощальным словом. Подняв высоко сложенную в двуперстии руку, он провозгласил: «Вот будете этим крестом молиться, вовеки не погибнете».
      Когда мученики сгорели, народ бросился к костру собирать на память святые кости, чтобы разнести их потом по всей русской земле.
     
1685 год.
      Положение христианской церкви в России в XVII столетии находилось в состоянии непоправимого раскола. Одна часть, принявшая в покорности правительству новую веру, пребывала в мире с ним и в сытости. Другая, непокорная, вынуждена была бежать в пустыни и леса, скрываясь от преследований и казней. Незатухающее пламя раскола разгоралось с новой силой, три кровавых десятилетия ничуть не остудили его. К этому времени сам Никон уже умер, однако брошенные его рукой черные зерна дали страшные всходы.
      Вот такими всходами можно назвать изданные в этом году царевной Софьей 12 грозных статей против старообрядцев. В них старообрядцы обзываются ворами, раскольниками и противниками Церкви. Приказано бить кнутом и батогами даже тех из русских людей, которые окажут хотя какую милость старообрядцам, дадут им или поесть, или только испить, или приютят у себя несчастных. Всякое имущество старообрядцев приказано отбирать. От этих тяжких наказаний, разорений и смерти могло спасти лишь полное отречение от старой веры и рабская покорность всем приказаниям властей. От всех русских людей требовалось верить так, как приказывало новое начальство. Как заставит оно молиться – так и молись, как заставит оно думать – так и думай. Правительство же хотело держать в повиновении не столько веру, сколько дух и умы: повсюду горели костры, сжигали сотнями и тысячами людей, резали языки, рубили головы, ломали клещами ребра, четвертовали. Тюрьмы, монастыри и подземелья были переполнены несчастными. Духовенство и гражданское правительство беспощадно истребляло своих же родных братьев. Никому не было пощады: убивали женщин, детей. Но староверы явили необычайную силу духа в это ужасное время. Многим поколениям после них остается только поражаться этой силе духа.
      Огромное большинство преследуемых христиан побежало в пустыни, леса, горы, где заводило себе приют. Но и там их отыскивали, жилища их разоряли, предавали мучениям и смерти.
      Но и этого было мало властям. Через четыре года после Софьиных указов сам патриарх Иоаким издал указ: «Смотреть накрепко, чтобы раскольники не жили в волостях и в лесах, а где объявятся – самих ссылать, пристанища их разорять, имущество продавать, а деньги присылать в Москву».
      Чтобы спастись от преследований и пыток, русские люди стали сами себя сжигать. «Нет нигде места, – говорили они, – только и уходу, что в огонь и в воду». Во многих местах, где ожидались гонители и мучители, заранее приготовлялись срубы для самосожжений, просмоленные и обложенные соломой. Как только приходило известие, что идут сыщики, староверы сами садились в приготовленные срубы.
      И самосжигались. Сотнями. Тысячами. Вот на какую высоту поднимали они свою истинную веру. Только сила духа и преданность вере – единственное оружие в их непокорности.

      Более двухсот лет пребывало старообрядчество в гонении. Гонения временами то ослабевали, то снова усиливались, но никогда не прекращались. Царь Петр I провозгласил веротерпимость в государстве. Ею широко пользовались в России разные вероисповедания: римско-католическое, протестанское, магометанское, еврейское. И только одни старообрядцы не имели свободы в родном отечестве. При всех царях – Алексее Михайловиче, Петре I, Екатерине II, Александре I, Николае I – издавались указы, преследовавшие раскольников.
      Однако во все эти времена были духовные центры старообрядчества: монастыри, скиты, подвижнические поселения, слободы. Наиболее прославились такие центры: Керженец, Стародубке, Ветка, Иргиз и Рогожское кладбище в Москве.
      Керженец. Это название реки, впадающей в Волгу. В 17 веке здесь был густой, почти непроходимый лес. В нем была возможность укрываться гонимым христианам от беспощадных своих врагов. К концу века на Керженце существовало до ста мужских и женских обителей. Здесь был казнен всенародно знаменитый керженский диакон Александр: ему отсекли голову, а тело сожгли и пепел бросили в Волгу. Гонения на староверов здесь были настолько жестокими, что многие из них впоследствии бежали в Сибирь, на Ветку, в Стародубье.
      Стародубке. Современный Брянск. Многие современные города носят старообрядческие названия: Клинцы, Святск, Климово, Воронок, Лужки... Местные власти относились к пришлым терпимо, но царское правительство по лесам и горам доставало их. Немногие, оставшиеся в живых, ушли в Польшу.
      Ветка. Именно здесь, в Польше, приходили в себя от ужасов, творимых за веру, те немногие, спасшиеся от них в чужом краю. Здесь благополучно устроилось около двадцати новых слобод. Царское правительство длительное время не могло достать этот духовный центр, так как оно находилось за границей. Но как только Польское королевство ослабело, русское правительство поспешило разгромить Ветку. По приказанию царицы Анны Иоановны русские войска внезапно окружили все ветковские слободы. Всех жителей было захвачено более 15 тысяч, все постройки были сожжены дотла. Но вскоре на испепеленном месте снова появились поселенцы. При Екатерине II последовало второе разорение. Позже известна и третья «выгонка».
      Но главным неиссякаемым духовным центром во все времена было Рогожское кладбище, которое было основано в Москве в 1771 году во время царствования Екатерины II. В это время в Москве свирепствовала страшная чума. Московским старообрядцам было отведено для погребения место за Рогожской заставой. Здесь постепенно возникло большое духовное пристанище с кельями, богадельнями и церквами, возникли храмы. Рогожские храмы постоянно подвергались посягательствам со стороны правительства. При Александре I все храмы Рогожского кладбища были закрыты. В 1854 году у старообрядцев был отобран Никольский храм, через два года были запечатаны все алтари в Покровском храме. Однако благодаря неустанным стараниям духовенства за все время своего существования Рогожское кладбище было руководящим центром старообрядцев. Таким оно остается и в настоящее время.
      В настоящее время старообрядцы распространились по всему земному шару. Их большие поселения известны в Польше, Австро-Венгрии, Турции, Китае, Австралии, Америке, Канаде, Боливии, Швеции, Румынии, и даже в Японии. На территориях СНГ и Российской Федерации известны скопления староверческих скитов на Алтае, Туве, Дальнем Востоке, Урале, Кавказе, побережью Енисея... Таких семей, как Лыковы, живущих в отречении от мира, по старообрядческим данным, в настоящее время известно более 27 тысяч. В недоступных лесных массивах и горах они нашли приют и утешение, мотивы жизни таких отшельников и пустынников непонятны их современникам, однако ниточка связи их с духовным центром не порвалась. Их судьбы и смерти неизвестны миру. Редко кому удается наткнуться на них, однако следы их жизни остаются. Доказательством этому может служить таинственная библиотека старинных старообрядческих книг, найденная недавно в заброшенном жилище в районе тайги Усинского тракта (юг Красноярского края), которая стала реликвией минусинского музея имени Мартьянова. Именно ими обогатился музей к открытию выставки, посвященной 1000-летию православной Церкви. Так и остались неизвестными обитатели этого скита – либо их настигла естественная в природе человеческая смерть, либо они, почувствовав приближение людей, покинули в спешке обжитые места... Кто знает!
      Более двухсот лет пребывало старообрядчество в гонении. Даже в те годы, когда Петр I разрешил в стране исповедовать любую религию, именно оно осталось в запрете. Только в 1905 году начали они открыто служить своей вере. Лишь на соборе православной Церкви в 1971 году реформы Никона были признаны большой ошибкой.
      Итак, справедливость все-таки восторжествовала. Но какой ценой! Сколько поколений не дождалось этого, сколько крови было за это пролито! Ведь борьба продолжалась ни много ни мало – 320 лет.
      И среди них 9 поколений лютеровских крестьян Лыковых. 9 поколений их пряталось от властей по разным землям. И лишь в конце 19 века нашли они успокоение в чужих сибирских землях, завоеванных царской империей в кровавых казацких набегах. Именно здесь, на берегу порабощенного Енисея обрели они спокойную жизнь. Здесь, в вольной тайге, облюбовали они землю под свой поселок Тиши. Тайга кормила, река поила, плодородная земля давала богатые урожаи. Местные жители, не видевшие от них зла, приняли их.
      Но нарождался 20 век! И 29-й год этого века принес во многие крестьянские семьи разорение. Красные «ножницы» выстригали с мест многих, по-настоящему преданных земле. Каждый делал свой выбор. Наотрез отказавшись вступать в колхоз, Иосиф Лыков тоже сделал выбор: ушел в тайгу спасать свою веру. Свободолюбивый старик был достоин своих предков, в страшных гонениях оставшихся верными ей.
      Но давайте проследим с пристрастием судьбы и тех, вступивших в колхоз. К примеру, судьбу Ивана Федоровича Самойлова, члена охотничьей артели «Пограничник». Несмотря на его преданность Советской власти, в зловещие 30-е его отправили на долгие годы в ссылку на Колыму. Вернулся он оттуда только в послевоенные годы, навсегда потеряв здоровье. К этому времени у него не было ни дома, ни семьи. Чем же отличается судьба Самойлова, встретившего в своей жизни немало зла, от судьбы многострадального Лыкова? Ничем – те же муки, те же унижения. Однако Карп Иосифович выбрал ее сам, Иван Федорович же обречен был на это из-за людской клеветы.
      Предо мной разные человеческие жизни: 29-й год обрек каждого из них на совершенно разные жизненные пути, сделав классовыми врагами. Но кто сегодня скажет, у кого из них было больше стойкости в преодолении трудностей, чей дух до последнего дня оставался воинствующим? В ком было больше свободолюбия, гордости, непокорности? Над этим сегодня мы и должны задуматься, дорогой читатель, не так ли?
      Но как складывалась жизнь Лыковых все эти годы – в отрицании мира и в отдалении от него? Кто теперь расскажет об их таинственной жизни? Свидетелей нет. Единственного свидетеля, которому вся их жизнь просматривается, как один день, не осталось в живых...

      Но нет, дорогой читатель, свидетель есть, и этот свидетель сам Карп Лыков. Его глуховатый, но ясный голос, повествующий об отшельнических годах длиною в полвека, навсегда запечатлен на японский диктофон. Сделал эти диковинные записи Николай Петрович Пролецкий, работник Абазинского рудоуправления. По профессии шахтер, но по натуре удивительно любознательный, исходивший тайгу вдоль и поперек, Николай Петрович давно достиг профессиональных высот фотографа. С самого начала «явления» Лыковых миру невероятно много интересного попало в объектив его вездесущего фотоаппарата. Со многих фотографий из архива Пролецкого на нас глядит теплоглазый божий человек Карп Иосифович Лыков, его семья. По моей просьбе Николай Петрович ставит в магнитофон одну кассету за другой (а их у него около десяти), и сквозь легкий треск аппаратуры звучит живой, неповторимый голос умершего Лыкова...
      Перед нами, словно страницы большой книги, перелистываются житейские страницы загадочной жизни староверов. Вот они...
     
Рассказ первый
      Мне уже 84-й год идет. С Урала божий человек Михаил Иванович приезжал. Он говорил, 14 недель пройдет, на 15-й недели пришествие будет. Это будет окончание второго миротворного круга. Если ничего не случится в конце миротворного круга, то опять начнется сызмала. А один миротворный круг длится 532 года. Так на первом вселенском соборе положено было, так повелел на соборе царь Константин. Михаил Иванович сказал, что Советская власть будет проходить в грабеже и крови и длиться будет так. И вот не так, крови и грабежа сорок лет уже нет.
      Председателем охотничьей артели Золотавина Ермила сына выбрали, а потом с Самойловым сроднились, дети женились. Кукольников был за хозяина (не знаю, как звали). Приехал и говорит, вас забрать. А за что нас брать, спрашиваем, на нас никакой вины нет.
      Тогда решил на Самойлова сделать обвинение, что за границей связи, на погранзаставе контрабанда. Приехали пограничники к Самойлову с пакетом, мол, на, читай. Почитал, арестован. Самойлов Иван Федорович и зять его Триша Медведев арестован. Засадили их в избушку. Самойлов попросил, хоть дайте обутки дыроваты починить, не выпустили никак за кожей. Тогда чо, переночевал, и отправили. Потом суд сделали. 9 лет заключения. Почем зря-то, а?
      Женщины ягоду брали. Три человека идут вооруженных на Абакан. А у них еще там охранники на кордоне были, еще убьют. Спросили у женщин, где на Абакан дорога, а они, мол, ничего не знаем. А женщины ушли до дому, сообщили мужьям, что банда вооруженная три человека. Тогда бойцы на поиски кинулись на Абакан-то. А у нас там избушка была, туда сплавали, а там никого нет, ушли к низу. Дмитрий с рыбаками виделся, были, говорят, стреляли, чтоб свидаков не оставлять. Самойлова недошитый сапог под камень положенный взяли, со плота стреляли, они справлялись, промазали. Один из них был ранен, где-то на сплаве сам собой кончился. Или кончили они его, не знаю.
      Лев Степанович – человек резонный, рассудительный. Он книги пишет. Песков тоже книги пишет, он синеглазку нам привез. Быстрее вырастает така картоха, получается крупная, большая, нынче вот уродилась, а кедра не уродилась. Агафья орешила маленько. В одном месте шишка на подходах была, рясенька. Пришли, хотели повершить. Один день Агафья полазила, три мешка набила шишками. Потом уж сразу снега пошли. Так что щелкоты нет. Пескову маленько дали щелкоты. А в тайге нашей раньше зверя страшно много было. Вот Петро Иванович Русаков с промысла пришел, десять оленей набил. Пока он куда-то ходил, росомахи напали, ничего не осталось, все растащили.
      А маралов-то в нашей тайге сколько было! Вот лет двадцать назад здесь страшно что творилось. Ох, промысловики творили страшное. Целое стадо маралов убивали. А марала-то почем не надо, рога срезали, на камус с ног сдирали. Кучей наваленный марал лежал почем зря. Люди разве это, а? Не люди это такие, сами звери.
      А какие у нас здесь-то красивые места, дивуешься, а? А раньше мы жили, тоже красивые места были. Какое там озеро-то, Агафья любила к озеру ходить. Видели ведь на Сиверу это озеро, да? Вот в каком красивом месте мы жили-то! А щеки, видели, не пройти! У, Еринат не перейти, Туедай не пройти, на Развильскую гору еще можно пройти. По косогору вот такие здоровенные кедры стоят. И пошел я по горе. И не нашел лучше места, где избушку поставить. На косогоре и поставили. Место широкое, от горы до горы два километра. Там с горы неприступные места начинаются, угол уклона крутой, медведю и росомахе не удержаться, зверю какому не пройти. Тут на косогоре огород. Вот так живем теперь на берегу Ерината...

Рассказ второй
      Акулина моя умерла в 61 году. Я без нее теперь сирота 24 года. Может, поболе жила, но соли не хватило. Все время заботился, чтобы заготовить поболе, совсем без соли мы никогда не жили. Вот я скажу правду, почему соли не стало. Чтобы заготовить, триста белок напромышлял. Сдали и вырядили 70 пудов пшеницы и 70 пудов соли. Зяблицкий 40 пудов соли не дал. А я хожу каждый раз, а соли он не дает. А 30 пудов – это ничто. Тут и Евдоким промышлял, мы насобирали триста белок опять да в контору. Приходил Зяблицкий, сказал, пусть ребята приедут, на что надо, отоварю. Тогда я в два дня вышел от заимки до Каира, на третий день к ночи дошел. А до Зяблицкого еще 16 верст. Поужинал, прибежал, а у них лампа горит. И вечером-то белку-то рассортировали, подсчитали, на сколько чо. Я скажу: так, все-таки, нечестно. Вот считат-считат-считат. В расчете, говорит. Я говорю, сказывайте сколько хлеба, сколько соли, какие вещи. Все, в расчете, говорит, ничо не дал. Я писал Кучерявкину, а Кучерявкин – кто он такой, он не начальник, но грамота не простая, не наша. После него которые вещи подороже поставили, чтобы после него не пришлось посчитать. Потом снова к Зяблицкому, он говорит, я ошибся, значит. Сознался, значит. Посчитался – спичек дал, ниток отмотал, говорит, нечем больше. А после говорили, товару ящиками набрали Зяблицкие, сукно и чо там набрали. У нас-то более 300 белок было. Зяблицкого звали Давыд Григорьевич. Он умер. Шишка какая-то на щеке у него была. Потом поехал ко врачам, срезали, но так и умер. А вот без соли не выжила моя Акулина, ослабела совсем. Была бы соль, может, и пожила поболе.
      А про меня в газетах пишут, будто я в белогвардейцах был. Агафья белого офицера дочь, мол. Был бы я белым офицером, так побоялись бы обмануть. Мы с Иваном Федоровичем Самойловым соседями были, он меня на два года моложе. А вот с его сестрой Харитиной мы в один год родились. Как Самойлова-то забрали в ссылку, тогда врозь пошли. А Агафья христианская дочь, она божьих людей дочка.

Рассказ третий
      Я вам теперь про Прокопа-душегуба расскажу, который всех стрелял, вешал, который народ-то нарушал. Он разбойник был. Его еще при царе посадили. Он в остроге сидел, потом вырвался, и по балаганам 8 лет скрывался. Через восемь лет его главным начальником поставили к белогвардейцам. У него два помощника было, один Титов, другого не знаю. Они где-то там за Таштыпом, двадцать человек был отряд белогвардейцев. Они к тувинцам пробирались. Они на сани и на Малый Абакан к Якову Долгополову, просить Якова проводником, а два человека ноги сморозили. Те-то все в пимах, а эти в сапогах. Так эти говорят, идти не можем, заживить бы ноги. Яков-то, живите, мол. А те ему трехлинейку посулили за провод-то. Яков-то на сани и пошел проводником, но до конца не проводил, вернулся, за жену побоялся. Вот живут они, он пимы шьет, кормит. А когда Харитина к Горшковым ушла в гости, решил он их трехлинейкой застрелить. Стрельнул спящих, один закрутился, заревел, а другой проворней был, схватились тут они насмерть. А другой выбежал и бежать без пим. И бежать тот по Абакану к нам. Заходит к нам на заимку человек, здравствуйте, говорит. В это время Иван Федорович здесь жил, на заимке. Это было сразу в переворот, начали теснить отряды белогвардейцев. Самойловы соседями были тогда, они за Советскую власть пуще стояли – эти Самойловы.
      Так этот человек заходит к нам, здравствуйте, говорит. Разделся, глядим рубаха в крови. Мы у него спрашиваем, почто рубаха в крови. Тогда он говорит, правдой откроюсь вам, так-то, так. Нас двадцать человек шло, и все рассказал. И говорит, куда хотите, туда меня девайте. Яков Панов звали его, христианской веры нашей человек был.
      Я пошел к Самойлову, приходи, мол. Так-то, и так. А Самойлов уж знает, что у зятя белые жили, уж разговор был там.
      Посоветовали ему идти в пихтовый балаган наш заречный, еды дали. А после слышали, кто-то наткнулся, бандит, говорит, в балагане живет. Взяли его в балагане-то, а документов при нем никаких, арестовали.
      Так вот их главный начальник сам признался, что около 300 человек убил. Звали его Прокоп-душегуб. А брал его Прокл Казарин.
      Среди убийств у него и такое дело было: вышел он однажды на Мрасу речку, а там было золотоискателей восемь человек. Он вышел на них, а они узнали его. Тогда он всех их ночью зашиб и в шурф закинул, а золото забрал.
      Потом в Бийск поехал, по дороге семнадцать человек, встретил, всех прибил. Все боялись, звероядный был. Давай хлопотать, уберите его от нас. Негодно дело. Который день убьет – веселый. У него жена была, так вот она и сказывала. И она тоже не сознавалась, кто такая.
      При нем цепочка серебряная была, а документов нет. А когда его споймали, еле утерпели, чтобы не пристрелить. И упустили, не знаю уж как, не скажу, под лед упустили бродягу. Догоняли, брели, затем воротились, кто вернет-то его. Встретились мы с теми, кто догонял – три человека начальства, да ночевали вместе. Восемь лет скрывался, говорят до Советской власти, на своем веку более трехсот человек убил, говорят. Шибко хитрый, рука прострелена, а опять убежал.

Рассказ четвертый
      Не знаю, хорошо ли, плохо ли, что люди приходить стали. К добру ли? Беспокойно. Видим, на Каире много палаток, и людей человек шестьдесят, а потом дома строить начали. Вот я старею, как Агафья одна останется? Одной-то шибко страшно, плохо. Тайга ведь все-таки. В тот год-то Агафья с Натальей себе избушку строить начали, да так и осталась. И на Сиверу братки дом ставили. Дмитрий первый убрался.
      А про Николая Журавлева слыхали? Прибыл он тут со здешними. Тогда в газеты разослал, да не по-путне разослал. Потом с Песковым сговорились, и он прибыл. Вот крестик мне подарили. Тогда Песков говорит, садись вот, разговаривай. Я какую речь говорю, он все пишет и пишет, этот Песков. А Николай Журавлев говорит, поди я хуже сделал, что в газеты разослал. Я говорю, лучше. Мы, мол, про своих не знали, они про нас не знали, про упокой молились. А теперь Анисим газету читает, семья-то плачет, что слишком прискорбна наша жизнь. Тогда Анисим: «А что вы плачете, не плачьте, перестаньте, не поможете слезами-то! Я вот сам поеду, сам проведаю, что там такое, что шибко уж плохо. Может, все не так написали в газете».
      А Песков все разговаривает, выспрашивает, то и другое записывает, а Журавлев только помалкивает. Тогда Песков-то в другие газеты разослал, и тоже не по-путне. А как я запретить-то могу, у них ведь своя совесть. А только посылки пошли оттуда-оттуда, оттель-оттель. И народ-то начали прибывать, ох, всем повидать нас охота. А первым-то к нам Черепанов приехал со врачом Игорем Павловичем, говорили, что трогать нас никто не будет. А писать в газеты Лев Степанович не стал, оберег нас-то. А вот после Пескова народ-то прибывать зачал посмотреть нас. К добру ли все это, а?
      Тогда, который Лев Степанович, говорит: хорошо к вам отнесся Песков. Ох ли? Не по-путне разослал про нас в газеты....
      А вот когда я уберусь, Анисим, думаю, не оставит Агафью. Он очень приглашает нас, только они пенсию получают, дьявольскую подачку. А как нам с ними жить? Они же на деньги живут, а мы живем – от денег чисты. Вперед не заручимся пока. Все там не наладят ни колхозники, ни производственники, вот этим разнимся.
      Вот когда мы на «Лебедь» вышли, так не прятались. Знаете, червяк. Рыбе бросили червяка, она заглотила, и потащили ее. Из-за червяка и пропала рыба. Удочка называется. Вот помяните, нас мало-мало потянется на эту удочку. А если миновать вам надо золотого прииска, сказали нам, то найдите себе местечко и с прииска убирайтесь. Никому не миновать этого. Вот как золотишко натолкнут, так не хватишься, как заглотило. Вот помяните нас.
      А у нас тогда Кукольников был. Так его тоже потом посадили, кто-то смог, смастерили с места. Так он говорил нам, все чисто складено, все записались в колхоз. Мы тогда глядим, как мы говорили, так и есть. Налог, налог, и большой. Они не стерпели, и давай на производству справку брать. Они на работу поступили, а мы сюды. Ушли, и только. Нам два человека сказали, чтобы мы к низу пробивались, вот мы и плотик сделали. Сказали нам, или место пробивайте, или в колхоз, мы тогда глядим, как мужики говорили, так и есть. Других в ссылку взяли. Они все в окна, в окна, в окна. Берут, и берут. Кто не стерпел, тот на производству справку взял. И тогда пришли, прихватили меня четыре человека, переночевали, добром оставили, ничо. А мы тогда другое место присмотрели, ушли сразу. А то бы тоже в ссылку нас.
      Это вот что – когда в войну германскую сбегали, тогда сделали розыски, все горы, реки, розыски, розыски. Вот, говорит, к вам и прибыли. Вот когда прибыли, спрашивают, сколько вас, сколько живете лет. Они на самолете прилетели. Мы на Еринате хороший урожай взяли. Картофеля только в ямку тысячу сыпали. Говорят, через три дня прилетим. Мы забоялись, через три сулились, а прибыли на другое лето. Мы успели убраться опять. Они неделю пробыли, а оттель на Телецкую ушли. Не знаю, что получилось бы, если наперед вышли. А они нас искали все равно где-то. А нас три брата, да сват, да Елизар Иванович с отцом, более никого не было. Демьян Житников пониже жил, жена Устинья...
      Нынче с Новосибирска приходили. С ними девка. Мы ей говорим, останься с нами, картошку будешь садить, а она ни в какую не соглашается. Некрещенна только, молодая она, ничо не знает. Говорит, отец и мать плакать будут обо мне-то. Ну, некрещенна, только окрестить, и все. А потом она уехала отсюда, всем рассказала, что отпускать не хотели. Тогда ее оттель отпускать не стали. С которым мужем-то живет, он не отпускает. Говорит, плачет. Агафья шибко просила ее остаться, дак не соглашается.
      И вот стряпка на Каире-то посулилась. С 1 апреля на пенсию уйду, так приеду. А которая картины составляла, Эльвира Викторовна, тоже хотела прибыть, дак таки не была. Говорила, жить приеду. А нам отсюда уехать не можно, родина-то здесь у нас. Сергей Петрович Черепанов говорил, это который начальник у геологов на Каире, что в газете какой слух пустили, что я где-то там на стороне офицером был. Что офицером был, то напрасно.
      Когда был переворот, революция пошла, мы-то люди известные кругом на Мрасе. Вот Самойлов Иван Федорович, что на Таштыпе живет, все достоверно знает всю жись нашу, вместе росли. Я царской власти еще захватил в каком году, потом белые были, красные были. Белых-то били-били в перевороте, белых-то не могли взять, они бежали. Пошли деревни на деревни...
      Я-то волосы стригу, а бороду – нет. Не по-христиански бороду стричь. Вот Анисим-то, братка двуродный, бороду стригет. Он и в артель поступил, пошел на производство, служил в армии, ходил на войну.
      Вот только на «Лебеди» нас взяли на учет. Когда снимались с места, была большая вода – Акулина чуть не утонула. Завьялов, сельсовет на «Лебеди», без документов взял нас на учет. Сказал, чего уж там, вместе росли, вместе промышляли, на Мрасе кто не знает их, мол, и все татары, и все алтайцы. Ушли с «Лебеди» мы незадолго до второй германской войны. А в тайге спрятались еще пуще, когда начальник пограничников передал, что мне поговорить придти. Понял – в армию призыв, дак семью сильно вглубь тайги увел.
      ...Сколько глаз видит, то и видим небо. Твердь небесная есть небесный Иерасулим. Там рай праведному уготован на небесах. Небо – это только круг небесный, там земли нету, но древеса растут райские. Звезды далеко видать, слышно, писано, вот пуля летит, так три года надо лететь. Така вот неизмерянна небесная высота, неиспытанна преисподняя глубина, незасведано божие таинство. Вот человек преставляется сейчас, праведную душу христианскую несут в ангельское шествие. Шествие у них скорее молнии, как мысль человека, скора. Приносят душу праведную к престолу вседержителя – бога. Праведным царствию небесному радоваться без конца, неправедные останутся под землей, на волю не выйдут никогда. А конец света будет – этой земли не будет, а небо это в свиток совьется, земля сгорит, ни рек, ни лесов, ничо не будет, горы как воск расплавятся. Миротворный круг 532 года, уже зашел последний круг. Писано, в конце миротворного круга господь судом своим судить будет, грядет покарание, неправедные смерти преданы будут.

      В доме Николая Петровича Пролецкого мне пришлось прожить не один день – не один день пришлось слушать сложенные передо мной стопкой японские кассеты. Так передо мной медленно перелистывались некоторые страницы удивительной жизни отшельников. Рассказ за рассказом, событие за событием, эпизод за эпизодом вырисовывалась полувековая их жизнь в отречении от мира. Не все, конечно, дорогой читатель, я могу включить в свое повествование. Названы многие люди, живущие и ныне. Поступкам, в которых винит их старик, нет доказательств, некоторые из них могли бы обвинительным актом лечь в подшитые материалы прокуратуры. Но нет в живых обвинителя, нет и доказательств! Мельнице времени незачем впустую пропускать через себя запоздалые потоки слов...
      Долго размышляла, включать ли в серию Лыковских рассказов вот этот, последний. Однако решилась. Дабы читатель во всей полноте представил то зло, принесенное людьми из мира в праведное течение пустыннической жизни отшельников. И понял, что людей бояться у них были причины!

Рассказ последний
      ...Опять пришли на ту зиму-то. Главный у них более других криклив. Погнали к избе, нацелили ружами в спину. «Соболей подайте, а то застрелим», – криком-то. «Не боитесь, не убий», – говорю своим-то. А они услышали, да давай палить. Гляжу, навроде живы, только щепа с поверх голов посыпалась. Я опять говорю: «Откуда соболям быть-то, не промышлям, огородом живем».

      Мне же остается добавить к его рассказам только одно – они составлены из многих диалогов, не организованных специально и не рассчитанных на массового слушателя. За долгие годы разобщения с людьми намолчавшийся Карп Иосифович – делился с ненавязчивыми гостями воспоминаниями о прожитых летах. В правдивости его рассказов усомниться не приходится – старик не знал о включенном диктофоне. Никогда бы эти рассказы не увидели света, но так сложилась ситуация, что свою христианскую честь ему приходится защищать самому.
      Немного позже этих рассказов членам нашей экспедиции довелось свидеться и с легендарным Иваном Федоровичем Самойловым.
      И вот что он рассказал:
      «С Карпом Лыковым в Тишах мы жили в соседях. Он никогда не был белогвардейским офицером, никого не убивал. Наши дороги разошлись только тогда, когда меня арестовали. Лыковы ни в большом, ни в малом не изменили вере, не продались ни сатане, ни дьяволу. Чтобы веру спасти, ушли в тайгу. Мне же пришлось много лет провести в Лагерях Колымы, Это за то, что я предал веру свою. Это правда – если человек хоть однажды свернет с праведного пути, нарушается вся его жизнь. Расплата моя за бога длится по сей день. А Лыков вере своей остался преданным до конца дней своих...»

3 августа 1988 года.
      Прохладой веет с горных вершин – над Иренаком опускается вечер. Немного в стороне от Агафьиной избушки раскинут наш бивак. Недымное пламя от сухих полешек весело лижет днище старого ведерка. Вокруг костра брошены на землю бревнышки с обтесанными сучками.
      Сегодняшний ужин выпало готовить мужчинам, запах мясной тушенки слышится издалека, в приятном предвкушении щекочет ноздри. Главным поваром сегодня – Лев Степанович. К его походной куртке так подходит поварешка. Помощник его – Игорь Павлович – неторопливо чистит картошку. За его спиной – длинный ствол сухостойной березы, на нем видны свежие поперечины распилов. Кинооператор Александр Матвеевич словно играет топором: легко подцепляет пеньки «за ушко», несколькими точными ударами рассекает их на полешки. Полешки расщепляются с веселым треском, веером ложатся у его ног. Что ж, дрова для ночного костра – его работа. А вот следить за костром, похоже, взялся Аркадий Сергеевич – подтаскивает дровишки к огню поближе.
      Мы с Ольгой Ивановной только что вернулись с реки – стирать в мягкой речной воде одно удовольствие. Скользкое мыло завернуто в лист бадана, которым сплошь усыпаны затененные полянки тальникового берега.
      – У, да у вас тут работа в разгаре, а мы-то не спешили, – выразительно потянув носом над таганком, шутит моя спутница.
      – Такие-сякие... – улыбается Черепанов.
      – Вовремя вернулись – коз кормить пора! – игриво доносится от дровницы.
      Однако мы знаем, что это шутка – еще в полдень наносили козам столько березовых веток, что им хватит до поздней ночи. Обглоданные прутья уже торчат возле их загона.
      В этой горной местности травы нет. А ту буйную растительность, в избытке зеленеющую по крутому березовому косогору, на сено не скосить. Единственный корм для коз – березовые веники. Их-то мы и вяжем вот уже третий день, две огромные копны выросли за это время там, в березняке. Отсюда, снизу, среди густой листвы леса их не видать, однако каким подспорьем в хозяйстве будут они для Агафьи зимой. Подумаешь – и душа радуется! Только вот от вязания веников уже не гнутся пальцы. С пальцами-то ерунда. Успевай вяжи, до вертолета остаются считанные дни.
      Нынче у таежной хозяйки пять коз. Для одной это, конечно, многовато, особенно когда нет сена в зароде. Но двух она держит для мяса, двух. – для молока. Если одна в запуске, другая доится. А баран, толсторогий бородатый белый козел, в крепком лиственничном загоне. Ветхий загон козел снесет, конечно, одним ударом – его рога словно отлиты из железа. Остальные козы – на привязи. На привязи их кормят, на привязи поят, на привязи же доят.
      Вот и сегодня в урочное время появляется возле коз хозяйка. Примостившись на коленки, она принимается за дойку. В руках у нее эмалированная кружка объемом с литр. До слуха доносится дзиньканье тоненьких струй.
      – Агафья Карповна, – просит ее городская жительница Ольга Ивановна, – можно мне попробавать?
      – Молока-то уже нет, – виновато, мягко улыбается ей в ответ доильщица. Крепко держа в руках отяжелевшую кружку, она не спеша приближается к нам. Угощает: – Скусно...
      Посудина в ее руках чистотой не блещет. Перед самой дойкой мы видели, как она подобрала ее у порога и вытерла внутренность зеленым пучком травы. И теперь я, стоящая к ней ближе всех, в растерянности – не знаю, как отказаться, чтобы не обидеть ее. Ловлю себя на неопределенном «э-э»... В такой же растерянности и Полетаева. Вдруг к нам решительно подходит Игорь Павлович и уважительно берет из протянутых рук Агафьи кружку. Неторопливо отпив из нее молока, с улыбкой возвращает:
      – Вкуснятина!
      На лице таежницы появляется довольная улыбка. Молока в кружке едва больше половины. Не больше двух стаканов, пожалуй. Но Агафья Карповна и этим рада поделиться с гостями.
      Вечерних забот хозяйке хватает, и она торопливо уходит в избушку. Весело подмигнув нам, Назаров поясняет:
      – Испугались, да? А вы не бойтесь здешней грязи. Вы больше остерегайтесь кушать в столовых наших. В десять раз быстрее схватите дизентерию! А здесь микробов нет. Здесь в четыре раза чище, чем после термообработки в стерильных операционных.

      Доктор медицинских наук профессор Назаров Лыковых впервые посетил в 1980 году. Было это в октябре месяце. Приехал он сюда как врач, обеспокоенный их здоровьем. По возвращению с этой первой экспедиции они вместе со Львом Степановичем Черепановым, начавшим тогда изучать жизнь енисейских староверов, обратились в Красноярский крайисполком с единственной просьбой: узаконить мораторий на посещение Лыковых людьми. Кроме того, просили предотвратить огласку о существовании семьи пустынников в прессе.
      Врач Назаров видел дальше и глубже других. С первого осмотра ему было ясно – они болели только от простуды и надсады. Следы других заболеваний, привнесенных микробами, не были обнаружены. Это выводило на простую мысль: иммунитет таежников на современные болезни крайне ослаблен, если не отсутствует совсем. Следовательно, встреча с любой инфекцией им грозит гибелью. Однако краевые власти на предостережение ученого не обратили внимания...
      Открытие! Сенсация! Кто не знает головокружительную сладость этих слов! Опережая друг друга, газеты публиковали сенсационные сообщения об «открытии» отшельников! Внимание миллионов читателей было приковано к ним. Полвека без людей! Кто такие! Староверы ли? Фанатики? Примитивы? А, может, дезертиры? Остатки недобитых беляков? Беглые каторжники? Скрываются от властей? Кто позволил? Как посмели!..
      Да, из года в год, целыми десятилетиями нас приучали не только жить, но и думать одинаково. Инакомыслящие, инакоживущие подвергались осуждению, мало того – проклятию. У самого основания изничтожалось дерево инакожизни!
      А тут, смотрите, целая семья! И ведь под самым носом у Красноярска! А Сибирь-то, гляди-ко, дремучий край! Медвежий угол! Прятаться таким-сяким – воля! Почему на работу не гонят? Суду не предают?!
      Такова была бурная реакция у однотипного нашего общества, в котором были запрещены вера в бога и воля. В сенсации ли причина их гибели? А может, в людях, сделавших ее? Но понять их тоже можно – из лучших помыслов старались, а худшее случилось. Откуда им было знать, что именно их сообщения привлекут на Иренак массу любопытных! Как на зверей в клетке, потянутся они посмотреть на иной уклад жизни, на иную веру, на диковинный их огород. Кто только не побывал у них! По воздуху на вертолете, по реке на плаву, пешком по тайге – туристы, геологи, сезонники, школьники! По рассказам дочери, отцу иногда приходилось вести разговор при большом скоплении людей!
      Теперь от этой большой семьи в живых осталась одна Агафья. Все остальные погибли от простейшей для нас, живущих в мире, инфекции – гриппа. Тому доказательством могут служить все обследования, которые вел все это время дотошный врач в связи с гибелью лыковской семьи. В прорицании своем профессор оказался прав: анализ крови, с огромным трудом взятый у таежницы в прошлогоднюю экспедицию, подтвердил его версию об отсутствии иммунитета. Нынешняя задача его еще труднее – предстоит взять у Агафьи Карповны анализ крови из вены. Это почти невероятно, ведь старообрядцы совершенно не терпят прикосновения к себе людей из мира.
      Понять эту простую истину мне пришлось на собственном опыте. На второй день после приезда я попросила поближе рассмотреть ее удивительные бусы-четки, диковинное украшение все время притягивало мое внимание. В ответ на мою просьбу Агафья сняла с шеи ожерелье и поднесла к моим глазам. При слабом свете, проникавшем через крохотные оконца в ее келью, составные части его трудно было рассмотреть, и я невольно протянула руку, чтобы потрогать их. Жест вполне естественный для любопытного. Однако пустынница резко подняла их вверх. Автоматически моя рука тоже поднялась вверх. Но не тут-то было! Агафья успела поднять свое сокровище еще выше!
      В удивлении я взглянула на нее. Ее ответ был мягок и прост:
      – Не можно!
      И я тут же вспомнила рассказ Николая Петровича Пролецкого: однажды Ерофей Седов, большой друг их семьи, много и бескорыстно помогавший им в хозяйстве, после копки картошки нечаянно плеснул в железный рукомойник воды из своего ковша... Что тут было! Разохавшаяся хозяйка выбросила умывальник, ведь чтобы «очистить» его, необходимо было бы докрасна накалить посудину, а затем студить целую неделю в роднике.
      Вот с тех самых пор в углу Агафьиного жилища и висит берестяная чумашка с деревянным носиком на днице. Прикоснется она к деревянному носику – и скудно польется в ее ладошку вода... О том, чтобы не прикасаться к ее вещам, мы должны были помнить постоянно – хорошим уроком послужил нам случай с бусами.
      Помнишь ли, дорогой читатель, как отозвался старик Лыков о пенсии своего двоюродного брата Анисима из Килинска (поселок староверов в Горной Шории)? Он назвал ее «дьявольской подачкой». По их разумению, божий человек должен жить только своим трудом, есть только то, что вырастил сам, не использовать то, к чему прикасались руки «нечистых». Вот и из вещей, в большом обилии поступающих в посылках со всех концов страны, они берут только муку, крупы, теплую одежду. «Очищение» они совершают по своим старообрядческим законам, и только после этого пользуются ими в хозяйстве.
      Таких «не можно» в лыковской жизни много. Многие из них продиктованы религией, некоторые – результат суровой таежной жизни, некоторые придуманы ими самими. К примеру, почему нельзя мыться в бане? Или ложиться на мягкую постель? Видимо, причиной тому труднодоступность воды и спартанский образ жизни? Нам, людям с иными представлениями о жизни, трудно ответить на эти вопросы...
      Игорь Павлович сильно беспокоится – удастся ли взять анализ? Этот анализ – гордиев узел, с помощью которого развяжутся многие загадки лыковских смертей. Именно результаты этого анализа помогут решить дальнейшую Агафьину судьбу: сможет ли таежница жить среди людей, насколько же страшны для нее невидимые болезнетворные микробы, в изобилии живущие среди нас в миру? Нам, обладающим сильным иммунитетом против них, они не страшны, однако для нее могут стать причиной гибели.
      Забегая немного вперед, должна рассказать следующее. Когда на восьмые сутки нашего пребывания на Иренаке в небе раздался мощный гул приземляющегося вертолета, Игорь Павлович приказал мне быстро бежать к Агафье. Сбросив с плеч увесистый рюкзак, поспешила в избушку. Войдя в нее, увидела в руках доктора стерильный шприц, готовый для взятия крови из вены, и Агафью, послушно сидящую на табуретке перед ним. Жгута для перетягивания вены не было. Игорь Павлович спокойно объяснил: Агаша жгут отвергла, перехватить вену выше локтя она разрешила Вам... Не прошло и минуты, как приготовленная пробирка стала наполняться темно-красной венозной кровью.
      Мне же еще раз пришлось подивиться удивительной стойкости этой женщины – ни один мускул не дрогнул на ее лице, когда острая игла больно проткнула ее вену, никогда такого не знавшую. Она сидела спокойно, ни звука не донеслось из ее груди...
      Почему она разрешила перехватить вену именно мне? Может быть, выбор пал на меня, как на женщину? Может быть, от того, что не один раз мыла полы в ее избушке? Может, причина в том, что не раз засиживались с ней в долгих дружеских беседах? Не знаю. Однако всей душой склоняюсь еще к одной причине, – а дело было так...
      Однажды стала она показывать мне свои книги. Раскрыв самую увесистую из них, похожую на деревянный сундучок с замком, таежная жительница начала нараспев читать старославянские тексты. Когда она устала, я, чтобы не оставлять канон недочитанным, вежливо продолжила чтение.
      – Христову заповедь читат не ложно, – удивилась она.
      – Изучала, – пришлось ответить.
      – А скажите татарские речи, – вдруг попросила Агафья. Я опешила – не ожидала, что славянка заинтересуется моим родным хакасским языком. Однако интерес был неподдельным, наша беседа оживилась и она слушала мои рассказы с уважением. Ее грустный голос до сих пор звучит в моих ушах:
      – Злы люди много приходив к нам. А татары пособляли нам. Исо топоры давали, соли...
      «Татарами» она называла, конечно, хакасов. От многих коренных жителей этого края, таштыпцев, абазинцев, мне приходилось слышать, что Лыковы никогда для них не были «открытием», о них хорошо знали во все времена, но никогда в их жизнь не вмешивались. Разве мешают кому добрые соседи? Со своим богом, со своим языком, со своим образом жизни, лишь бы жил человек на хакасской земле мирно – земли нашей всем хватит, тайга наша всех прокормит! Думая так, простые охотники-хакасы либо обходили стороной их жилище, либо, если случались редкие встречи, помогали, чем могли. От того ли им вдвойне смешным кажется тот феноменальный ажиотаж вокруг сенсационного «открытия» Лыковых, сделанного в 1979 году одной геодезической экспедицией... Сплетались и расплетались губительные смерчи интереса вокруг многострадальной отшельнической семьи, разрастаясь в ураганные вихри всенародной сенсации! А нашу землю с девственными, прекрасными кедровыми лесами уже спешили назвать «диким» краем! В сознании людей укрепились расхожие понятия: таежный тупик, таежные робинзоны, дикари, фанатики... Еще раз привожу цифры – таких семей, как Лыковы, на всем континенте Евразии насчитывается сейчас более 27 тысяч. И это количество лишь отдельных семей, о которых известно в духовном центре. А целых скитов, поселений, монастырей! Вот всего несколько названий, расположенных только на территории Саяно-Алтая: Усть-Ижепский монастырь в Туве, там же поселок Чадрак; в Горной Шорни – скиты Каменный, Килинск; под Красноярском – поселения Луговатка, Листвяк... Знаменита ими Усинская тайга, Семиречье... Действительно, дух человеческий неистребим, как и неистребима вера человеческая! Нужно ли было истреблять ее в единичном случае – в случае с Лыковыми, когда таких Лыковых – десятки тысяч? Надо ли было вмешиваться в естественное течение их жизни, привнести в нее чуждое их естеству? Все в природе должно идти своим чередом... Однако наш самонадеянный человек и реки вспять повернул, и леса вырубил, и моря высушил...
      Теперь, когда «сенсационное» десятилетие на исходе, не пора ли почерпнуть мудрости у хакасского народа, на земле которого почти полвека нетронутыми прожили много староверов! Не в пример другим, пустынница Агафья благодарна хакасам, которые ни разу не вмешались в жизнь их семьи, умея с уважением относиться к чужому образу жизни. Мудра народная пословица – долг платежом красен. От того ли она доверила прикоснуться к себе мне, дочери того народа, который за долгие годы не сделал и капли зла ее близким...

      Игорь Павлович в семье Лыковых пользуется исключительным доверием, но это доверие к нему пришло не сразу. В первый свой приезд ему не удалось совершить врачебного традиционного обряда – послушать сердце, легкие... Сторонний осмотр доступных взору кожных покровов, прислушивание к дыханию и кашлю – вот неполный арсенал, по которым врач диагностировал их болезни. Легка ли походка, глубок ли сон, калорийно ли питание – ничего не выпало из поля его зрения. Расспросы о лечении того или другого недуга были полезны ему самому – все же сильна народная медицина, а тайга лечит все! Раны лечит смола, кашель – малина, живот – бадан, надсаду – марьин корень... Ежегодно наезжавший профессор не чурался никакой работы: валил лес, пилил дрова, строил лабаз, копал картошку.
      Немногословные таежники сначала относились к нему настороженно, но видя его простоту и открытость, привязались к нему. Врач был ненавязчив, умел внимательно слушать собеседника. Но несмотря на это, все же его врачебную помощь они приняли только в третье посещение.
      А дело было так. Поздним вечером Агафья все никак не ложилась спать. Прижав руку, как ребенка, к груди, маятником ходила по избе.
      – Агаша, что с рукой? – не выдержал доктор.
      – Горит, – пожаловалась она.
      – Мы такие болезни лечим парафином, – объяснил Игорь Павлович и тут же предложил:
      – Попробуем?
      Агафья измучилась от боли в руке и быстро согласилась. Парафиновые свечи растопили в чугунке, наложили горячие белые лепешки на больное место. Спустя некоторое время, женщина растерянно улыбалась:
      – Не болит...
      А в 1984 году Карп Иосифович ушиб ногу. И тогда он через геологов призвал на помощь Назарова. По срочной телеграмме Игорь Павлович вылетел к нему вместе с красноярским врачом-травматологом. После тщательного осмотра оба медика пришли к одному выводу – случился перелом нижней конечности с повреждением мениска. Однако искусно наложенный гипс через два месяца принес полное выздоровление, и вскоре старший Лыков обегал окрестности своих владений по-прежнему легко и быстро...

      ...Но вот, наконец, варево в таганке готово. Стол наш сооружен из расколотых кедровых плах. Начинается шум-гам, звенят ложки-чашки. Скупо нарезанный хлеб не лежит на столе грудой, как в первые дни. С сегодняшнего дня хлеб разделен на пайки: осталось всего шесть булок. Одну из них Лев Степанович разделил на ужин, поручая остальные Ольге Ивановне, он строго говорит:
      – Вертолет может не прилететь в назначенный день. Контролировать хлеб будете теперь Вы. Пусть будет в одних руках.
      После супа гремят железные кружки. Ароматный смородиновый дух пряно доносится до ноздрей из дышущего паром ведерка.
      – А где сахар? – хлопает длинными ресницами Ольга Ивановна. Ее глаза ищут на столе целлофановый мешочек, ставший привычным глазу за эти дни.
      – А сахара тю-тю! – в трубочку складывает губы шутник Губарев, – Что будем делать, а?
      – А ничего страшного – я вам прочитаю лекцию о вреде углеводов, – спокойно улыбается доктор медицинских наук Ушаков.
      – А если кончится мясное? – осторожно спрашивает кто-то.
      – Изобилие белков тоже очень вредно для организма, – также невозмутимо отвечает профессор. Москвич Аркадий Сергеевич работает во Всесоюзном Институте питания. Его специальность – питание человека в космосе.
      – А если кончится все съестное? – поднимает невинные глаза на него кинооператор.
      – Тогда прочитаю лекцию о пользе голода, – заключает доктор.
      Все смеются. Да, это так, среди участников экспедиции нет людей скучных, лишенных юмора. Хотя всем известно, что, если вертолет задержится, придется туго. Затяжной недельный ливень лишил нас всех возможных бродов – вода в речке сильно поднялась. До поселка геологов, находящегося от нас в 28 километрах, вброд не добраться. Мужчины сегодня опять ходили измерять уровень воды – даже по мелководью в болотных сапогах не перебрести. А лодки у нас, к сожалению, нет. Но все эти неприятности не лишили нас оптимизма – надеемся на лучшее.
      – Однажды я проделал над собой эксперимент, – начинает неторопливо рассказывать Ушаков, – пустился в двадцатидневное одиночное путешествие по шикарным озерам Тоджи в Туве. Мое питание состояло из блинной, картофельной, яичной муки, немного сахара, чеснока, лука, пакетов супа и каши. Дневное меню у меня было роскошным: на завтрак – блины, на обед – суп, на ужин – каша. Калорий полно!
      – Это та-ак, – защищается Губарев, – Однако без мяса – какая жизнь? Я же сибиряк!
      – Э, да ты, парень, умен. Кошке – и той положено от бога мышей ловить...
      В тайге темень сгущается быстро. Так что рассиживаться с ужином некогда. До наступления темноты быстро помыта посуда, почищены песком ведра. В предвкушении разговоров у ночного костра в огонь подброшены цельные стволики сухостоя. Агафья, управившаяся с вечерними заботами, тут же.
      – Агаша, расскажи им, – кивает на нас Лев Степанович, – как ваши кошки к охоте пристрастились?
      – Было... От мышей спасения не было, колоски грызут. Меня сторожить, а сладу нет. Тыхды кошек тятеньке дали. Они мышей-то быстро переловили, на соболей перекинулись. А тут глядим, кошка змею тащит, голова искусана.
      – А медведи-то нынче выходили?
      – Нынче увидала следы медвежухи с медвежонком, потоптали пашню. А потом у реки. Пошла за водой, а медвежуха медвежонка моет в речке. Без крика завернулась и взяла ружье. Козлуха стала бегать на привязи. А я стрельнула, пугнула. Более не видала их...
      – Бр-р, медведь! Я б со страху сразу померла, – делает большие глаза Ольга Ивановна. Оглядываясь на сгустившиеся сумерки за спиной, ежится.
      – Тятенька в сороковом годе побывал в лапах медведя, очень здорово помял, живого места не было тыхды. А вот раз медведь повадился до нас. Ловчую яму построили, рогатиной в яме добили. По голове норовили больше.
      Таежница немного помолчала, а после раздумья высказала свои наблюдения:
      – Только верблюд и медведь мстительны из зверей. А кот ловчивей кошки, когда кошки нет, лежит. А кыхды есть кошка, ловит сильно, а кыхды котята, то вовсе ловит.
      – Агафья Карповна, – успеваю спросить и я, – А когда вы впервые увидели вертолет, то сильно испугались?
      Быстро взглянув на меня, женщина вдруг звонко рассмеялась. Легонько ударяя себя по коленке в такт смеху, с трудом выговорила:
      – Мезгирь...
      – Что-что?! – все навострили уши.
      – Мезгирь.., – снова выдавливает сквозь смех пустынница.
      Наконец, отсмеявшись, поясняет:
      – Это паук такой, ноги на низе и на верхе. Летуча машинка на мезгиря походит. Увидав, смеялись сильно. А больше всех Савин с Дмитрием.
      – Смотрите, спутник! – восклицает кто-то. Все задирают головы в ночное небо, сплошь усыпанное далекими и близкими звездами.
      – Где Где?
      – Да вон же! Во-он!
      – Наш? Или американский? – размышляет вслух Ушаков. Ему, чья специальность – космонавтика, известно многое, о чем мы даже не имеем представления. Его губы шевелятся в чуть слышных подсчетах:
      – Траектория... Высота... Скорость... Та-ак! Это наш спутник.
      – Двадцать семь лет уж, как звезды ходят. Тятенька говорил, человек пускат живу звезду. Есть знамение, если звезды ходят, – просто говорит Агафья.
      Так мы засиживаемся каждый день за полночь: шутки-прибаутки, нескончаемые разговоры. Очень много интересного рассказывает наша хозяйка. Язык ее своеобразен, остроумен, но для нас главное – информация о долгой жизни в тайге:
      – Много наезжали к нам-то народу, как Песков в газеты прописал. Но меня на фото снимать не поднахалились. Не можно.
      – А раньше, кыхды не было людей, гребень держали из коровьего рога.
      – Ели мы из трав-то хвощ, саранку, полевой лук, марьин корень, бадан, борщевик. Бруснику в чумашки насыпали. Кохды тайга не родила, березову кору толкли, запаривали, абаку тоже – это березовый гриб, на березе нарастает. Тоже едова...
      – В зиму-то испростыли, занемогли. Дмитрий был более могутный. А простыл, кохды делал дом на Еринате. Заболел, кашлял, встать не мог. Рассказывал, пришел на Сивер на пятые сутки.
      – Тятя перед смертью большие деревья с горы по равнине волок. Я говорила, давай по мелочи. И заболел с надсады. Из муки хлеба без соли делала, каки травы ни давала, не подымайся, плющатый, и все. Говорит, все внутри затравило.
      – К реке сохатый приходит, кабарга. А из мелочи полно длиннохвостиков, бурундуков, белочек, куторка бегат. По ночам филины, сычи, ох страсно! А крохали, глухари меня не боятся. А на ту скалу орел прилетат, крылья развернет, дак два метра будет.
      Диковинно и просто у ночного костра. Я лежу в стороне от костра на маральей шкуре, подложив под голову руки. Смотрю в бездонное черное небо, густо усыпанное яркими мерцающими звездами. Оно, как роскошно расписанное блюдце. Но края у этого блюдца неровны. Его окаймляют ветвистые верхушки могучих кедров. Когда смотришь на них, долго не отрывая глаза, вырисовываются контуры разных зверей. Вот ближний из них похож на исполинского сохатого с огромными рогами. Как будто он, придя к реке на водопой, нагнулся к воде и вдруг увидел под собой нас и замер, всматриваясь в нечто, непонятное ему. А рядом с ним застыл его детеныш, два растопыренных уха любопытно торчат в стороны. А сбоку от них, вероятно, два медвежонка, один вскарабкался на дерево, другой, ожидая своей очереди, готов следовать за ним.
      – Где-где? – начинает высматривать моих зверей Агафья.
      – Вижу-вижу, – радуется Ушаков, – а медвежонок, похоже, из пугливых. Вот-вот спрыгнет и убежит прочь.
      – Вишь, удивляются, кто тут костер развел, да еще шумит. Кто тут нарушает тишину! – шутит Александр Матвеевич.
      А возле огня действительно шумно – голоса не умолкают. Легкий дым от сухих дровишек нежно щекочет ноздри. В спину веет сырой прохладой от сумрачных толстых стволов, еще мокрых от многодневного ливня. В ночном воздухе явственно слышен несвежий дух от наносного бурелома у реки. Однако здесь, у костра, тепло и сухо. Только лица людей от всполохов пламени вдруг покажутся незнакомыми, таинственными. О чем только не говорили мы в эти удивительные вечера!
      Лев Степанович рассказывал о морях, которые он исходил, о лесе, который изучает в последнее время; Ольга Ивановна – о растительном мире, окружающем нас; многое повидал на своем веку кинооператор Губарев. Насколько возможно, и я знакомлю их с историей той земли, которая стала родной Лыковым.
      Часто вспыхивали дискуссии вокруг совсем не таежных имен: Ницше, Спенсер, Мунди, Каратуста... Пользуясь обществом двух докторов медицинских наук, выспрашиваем о современных познаниях ученых о потустороннем мире, о жизни после смерти, о гравитации, телепатии, биополе, гипнозе, генетике, иммунитете, цивилизациях, религиях...
      В глубине тысячелетий, в сердце многих народов родились имена великих богов мира – Христа, Кришны, Будды, Тенгри, Мухаммеда!
      Внимательно слушает нас Агафья. Она любознательна и умна, даже то, что непонятно и диковинно для нее, впитывает, как губка. Однако в вере своей непреклонна:
      – Только христианска вера истинна, – мягко укоряет нас пустынница, – спасение во Христе. Мы, пустынники, за грехи людей молимся. А кто с доброва дела воротится, как жена Лота, в соляной столб превратится. За нас, живущих в пустыне, грехи отпустятся миру.
      Над нами ярко горит Вега, севернее – созвездие Кассиопеи. Сквозь огромное пространство и время достигает нас свет этих звезд. Живые и мертвые, замершие и пульсирующие, далекие и близкие – звезды, времена, поколения, боги! Да, мир необъятен. Однажды Омар Хаям произнес: «Я хорошо знаю, что я ничего не знаю». Как понятны теперь его слова....

4 августа 1988 год.
      Наутро меня разбудила Агафьина молитва. «Во Иисусе Христе...» – явственно доносятся до меня ее слова. Спим мы на кедровом полу избушки, для тепла устланном маральими шкурами. Спальные мешки надежно защищают от сырости, идущей из щелей рассохшегося пола. Агафья Карповна не обращает внимания на спящих, ее взгляд обращен на образа в углу, тускло просматривающиеся в раннем рассвете. Быстро перекрестив себя, она то и дело опускается на колени, голова ее касается маленькой молельной подушечки на полу. Совершив поклон, она легко вскакивает, и снова шепчет слова бесконечной молитвы. То, что моление будет длится не один час, уже знаю.
      Несмотря на то, что утренний сон крепок, я проснулась от первых ее шорохов, и теперь тихо наблюдаю из-под прикрытых ресниц. Одета Агафья просто – на ней синий сарафан, подпоясанный цветным пояском, на голове наглухо завязанный под подбородком темный платок. Глаза отшельницы самозабвенно устремлены к образам, губы шепчут очередной псалом...
      Незаметно перевожу взгляд на лики святых. Нарисованные их глаза никогда не оживут, равнодушный взгляд их никогда не потеплеет. Но Агафья видит в них другое – с какой проникновенной страстностью обращается к ним, с какой вопрошающей надеждой смотрит на них, с какой жертвенной готовностью говорит с ними!
      А я с горечью думаю: почему они не помогли им в самые тяжкие дни? Вот с таким же хладнокровием смотрели на муки умирающей Акулины Карповны? Также равнодушно взирали на последние страдания больных братьев ее? Как выдержали, не протянув руки помощи, из последних сил цепляющемуся за жизнь, старику Карпу? Как допустили, чтобы Агафья осталась на этом свете круглой сиротой? Но молящаяся женщина моих страшных упреков к ее святым слышать не может – она всецело отдалась молитвам.
      Тихо поднявшись со своего места, я неслышно выскользнула в приоткрытую дверь.
      Утренний холод горной местности легко проникает под свитер, приходится натянуть второй, достав его из рюкзака под навесом. Сквозь негустой туман угрюмо проглядываются темные стволы разлапистых елей близ избушки, чернеет мшистая кедровая кора. Скупую рассветную тишину нарушает лишь неровный щебет ранних птичек, да глухо доносится из-под обрыва однообразный гул стремительного Иренака. Спускаюсь к реке по изгибам тропинки-лестницы, удобно выбитой в скальном плитняке средь вздыбивших землю корневищ. На самом крутом месте у подножия – подстраховочные бревнышки наподобие перил. По дорожке спускаться надо осторожно – недолго споткнуться и полететь вниз головой.
      Возле реки шум воды с непривычки оглушает, ревущие мутные потоки несут с верховья вывернутые с корнем деревья и щепки, на мелководье вдоль берега образовались наносы. Над дальними сопками курится туман. На ближней горе зияет свежей желтой глиной огромный оползень, уцелевшая на ее склоне многометровая исполинская лиственница отсюда кажется невинной спичинкой.
      Утренний горный воздух свеж и чист, густо настоен терпким запахом дышащей листвы. Под моими ногами пружинистый зеленый настил из гибких бадановых листьев. Сорванный лист округло поместился на моей ладони. Полюбовавшись на ее мраморные прожилки, бросаю в воду. Стремительная струя тут же подхватила его, раза два он выпрыгнул из глубины и исчез. Попробуй сунься сейчас в эту воду человек – легко представить, как закрутит его река в своих мощных ледяных водоворотах! Ничего не скажешь – передо мной дикая стихия, вольная, первозданная, свободная от рук человеческих...
      Выбираю на речном берегу подсохшую корягу, со стороны она похожа на большого бурого медведя, пришедшего на водопой. Усевшись поудобней, еще раз оглядываю горы.
      Вот справа от меня уходят вглубь живого, шевелящегося тумана хребты Курумника. – Голые пески. – Горную гряду слева Агафья называет Развилочными. А напротив меня, с оползнем на склоне, – Туедайская гора, гора Копыто.
      Там, дальше, за горой Копыто, начинаются извилистые кряжи Горного Алтая, на альпийских лугах которых пасут скот. До сих пор на стоянки пастухов невозможно проложить автомобильные трассы, ведут туда только труднопроходимые лошадиные тропы, тяжелый груз завозят на вертолетах. От того ли знаменитая алтайская земля сохранила свою первозданность, не дала себя растерзать безжалостной промышленности?..
      Бегущие на север отроги базальтовых громад привели бы путешественника в суровую страну Тувы. На ее вольных пастбищах – стада исчезнувших в других краях яков, домашних козлов, часто можно увидеть в чабанском хозяйстве верблюдов. Ее народ, удивительно стойкий в тысячелетних испытаниях, дружный в большом и малом, привычный к седлу с рождения – с такой трепетной любовью относится к родному высокогорному краю, что ни за что не променяет его на любые блага.
      Вот они, великие Саянские хребты, в своей колыбели вскормившие много мирных народов, ныне по воле судьбы оставшихся в малом количестве: телеуты, кумандинцы, хакасы, тувинцы, алтайцы, шорцы, тофалары, карагасы...
      О чем вы могли бы поведать, поросшие кедрачами, синеющие пиками, пронизанные живыми нитями бесчисленных речек, упруго бьющихся в порогах, хребты Саянские? О чем рассказываешь языком неудержимых струй ты, ни на минуту не умолкающий Иренак? Почему назвали тебя так? Чье же имя увековечили жившие на твоих берегах люди? Расскажи нам о том, что повидал ты на своем веку?.. Ведь жива еще правда о тебе в моем народе, знаменитый Иренак! Ты, ставший рекой в беспредельных таежных дебрях, легендой звучишь в поколениях...
      Давно-предавно ли, позднее времени древнего, но раньше настоящего времени было это. Также быстро неслись на север белопенные воды Абакана, также величественно высился над миром белоснежный пик Карлыгана. В раздольных степях неисчислимые стада паслись, довольствуясь, в живописных долинах мирный народ жил, здравствуя. Властелином душ и вершителем судеб этого народа, среди ханов самым могущественным ханом, среди пигов самым воинственным пигом будучи, жил-был Номча Великий. Много ли времени прошло, мало ли времени прошло, Номча хан состарился.
      А как состарился Номча хан, принял на себя родовую власть клана белой кости его наследник Ишей пиг. И правил он страной достойно предков – многочисленных врагов, с жадностью взиравших на богатства чужие, с войной пришедших на земли чужие, изгонял он прочь. Но время и над ним властно. Почувствовал Ишей пиг однажды в руках своих слабость, созвал на родовой совет троих сыновей. Усадил их на почетное место по достоинству каждого и такие слова молвил он, говорят:
      – У белой юрты с шестью углами только один очаг пылает с Матерью огня. У могучей страны с шестью землями должен быть только один правитель. Поговорите, посоветуйтесь. Силы взвесив, сами назовите хан-пига. Будет так, как решите вы.
      И тогда самый младший брат Итпола, опередив старших, молвил так, говорят:
      – Жеребенку из большого табуна окрепнуть надо.
      Средний брат Абалах, вторя ему, вот такие слова произнес, говорят:
      – На жеребца, еще в силу не вошедшего, тяжелый груз не взваливают – ненароком искалечить можно.
      Не сразу заговорил старший брат Иренак. На лоб морщинка набежала и рот крепко сжат. Пальцами прищелкнув, сказал он так, говорят:
      – Шестиугольная белая юрта на шести опорах стоит, правитель земли нашей на братьев опираться должен.
      Просветлело лицо Ишея-пига, вздохнул он облегченно и с радостью в голосе ответил так, говорят:
      – Не зря на белом свете жил я, народу своему неглупых детей вырастил. Родовую власть клана белой кости тебе отдаю, старший сын. Чистые помыслы сердца своего тебе завещаю, Иренак хан. Но никогда не забывай – пусть власть твоя, как железо, твердой будет! Силу свою в силе народа черпай! Мудрость свою в любви к своей земле найдешь.
      Немало лет за свободу земли своей боролись внуки Номчи Великого. Немало лет против врагов земли своей воевали сыновья Ишея Мудрого. Но многим поколениям после них дано было забыть и их имена, и имя Иренака Знаменитого. Пришедших с востока монголов, пришедших с запада казаков, пришедших с юга джунгаров – разных врагов изгоняли прочь они. Не дававшие вырасти вдоль Абакана-реки вражеским крепостям, воины-всадники вольных степей, храбро бились вы за свободу родной земли, но силы оказались неравными...
      С гулом несет мимо меня свои мощные потоки река Иренак. Несмолкающий язык водных струй так похож на бессмертный язык народа: если вслушиваться в говорливый его рокот, можно услышать таинственный рассказ о времени. Журчит волна. Или песню горловую поет под струны рокочущего чатхана?
         Широкие степи мои,
         Вы печень земли моей, говорит.
         Белый конь с летящими копытами
         Семь хребтов одолеет ради вас, говорит.
         Красивые степи мои,
         Вы печень рек моих, говорит.
         Белый конь со звонкими копытами
         Восемь хребтов одолеет ради вас, говорит.
      Вот какую песню слышу я в твоем неумолчном плеске. Откуда ты знаешь эту песню, река? Или три столетия назад пел ее тебе сам Иренак, в глубокой печали сидевший на твоем берегу? Или прадеды прадедов пели ее в минуты большого горя над колыбелью идущих за ними потомков? Кто знает – сегодня этому нет свидетелей, осталась только память народная, бережно хранящая песню в самом сердце...
      Я обращаю взор свой на гору с оползнем, стоящий напротив. Высится он предо мной, словно живой исполин-воин, раненный в схватке с врагом. Почему тебя назвали гора Копыто? Не оставила ли ты па себе следы копыт мятежного коня Иренака, не у твоего ли подножия вырастала Белая Юрта – походная резиденция хакасского полководца?.. Ведь на берегу реки этой множество гор, похожих на тебя, но ни одна из них не названа Туедайской. Почему? По верной ли тропе догадок бегут мои вольные мысли? Либо плутают они по бездорожью незнания? Кто мне ответит на этот вопрос?..
         За земли отцов наших воевавший, я,
         Родимой землей укрытый, может быть, лягу.
         Белый конь мой с летящими копытами
         На седьмом хребте споткнется, может быть.
         Земли матерей наших защищавший, я,
         Родимой глиной укрытый, может быть, лягу.
         Белый конь мой со звонкими копытами
         На восьмом хребте споткнется, может быть.
      И эту песню тоже ты напеваешь мне, многострунная певучая река? Живые струи твои словно хотят рассказать мне о том, о чем заставили забыть мой народ, отучив его слушать горы, реки, деревья, листву, отучив поклоняться духам земли, заставив верить богу-человеку, а не богу-природе.
      И все же всесильна в нас матрица мозга предков (генетической памяти), не оттого ли я слышу сейчас тебя, говорливая, все помнящая речка. Расскажи мне теперь о том, чего видала ты на своем веку три столетия назад. В какие края прибыли потоки беженцев, спасающихся от страшной царской милости? Расскажи, на какой земле нашли приют девять поколений старообрядцев Лыковых, прадедов сегодняшней Агафьи? Какая земля стала им второй родиной, надежно спрятав их от всепроникающего, наказуещего перста своих же христиан-единоверцев. Какой народ стал добрым соседом, ни разу не обидевшим пришельцев?.. По течению ли струй твоих, речка Иренак, по течению времени ли поплывем. Порог за порогом, разлив за разливом, страницу за страницей, летопись за летописью откроем вместе со мной, дорогой читатель...
      И забытому, и запретному, и дальнему, и близкому – всему найдется место в нашем повествовании, кроме лжи...

16-17 века.
      Минусинский край.
      С юга эти земли окаймляли Саянские хребты, с запада – высокогорье Ала-тау. С севера обступили равнину труднодоступные таежные дебри, на востоке высились водораздельные тасхылы с вечными снегами, дающие начало рекам, полнокровными жилами пронизывающими Минусинскую долину. Рожденные в этих горах речки – Туба, Амыл, Казыр, Кизир, Сыда, Сисим, Бирюса, Кан, Мана – весело несли свои горные воды в могучий Енисей, держащий путь далеко-далеко к океану.
      На юге от Минсуга слышна была Урянхайская земля. Ее также, как и Минусинскую, пересекал пополам батюшка-Енисей. Разные народы жили по его живописным берегам, но их крепко связывали торговые нити. Самой знаменитой из них была Арбатская вьючная тропа, называлась она еще и Кемчикской. Летопись о ней гласит: «С Обокану через Камень по реке Чеган-Мохе и на Кемчик ходу шесть дней». Именно этим путем ходили первые русские послы к хакасским князцам, этим же путем проник Алтын-хан с военными силами на енисейские земли.
      Второй путь проникновения в Минусинский край – Усинская вьючная тропа. Она пересекала хребты Кулумыс, Оя, Хазырсуг и Арадан. Но была известна и третья нить, связывавшая охотников. Большие и малые броды через Сы-дат и Амыл речки держались в сокровенной тайне, доступной только проводникам. Кроме того, они охранялись от грабительских нападений на груженные караваны. Сегодня об этом свидетельствуют разрушенные до самого основания оборонные крепости. Остатки этих крепостей найдены возле Саяногорска, около Шуши, на Куне, Оглахте и других местах. Эти крепости, похоже, должны были замыкать путь по Енисею, доступный в зимние месяцы для передвижения.
      Дружественным соседом хакасской земли был благодатный край Алтая. Питали эту землю водоносные жилы рек Катунь и Бия, с легко доступными для вьючного сообщения перевалами. Поэтому на Алтай, как и в Минусинский край, легко проникали монгольские наместники, обложившие многие племена и кочевья непосильным ясаком...
      Проникнуть на хакасские земли также можно было с Мрассы и Кондомы долиной Таштыпа, а также через речку Томь на Аскиз и Уйбат. Это были также старые, исторические пути. Именно по ним воссоединялись для совместной борьбы с казаками алтайские и хакасские князья.
      Но история свидетельствует: перечисленные нити сообщения были только небольшой частью могучей системы торговой связи, объединявшей тюркские народы Зауралья со сквозными линиями на Среднюю Азию и Китай. Благодаря им, с Востока привозились шелк, глазурь, фарфор, чай, взамен Китай получал стекло, краски, драгоценные камни и металл. Присаянские же народы вносили заметное оживление в торговлю золотом, медыо, солью, нефритом, молва о породистых табунах и синих быках давно прославила Минусинский край в разных странах. Но самым бесценным достоинством сибирского края была, несомненно, пушина. Дороже золота ценились меха соболя, белки, лисицы.
      А соболь, конечно, возбуждал алчность не одного владыки великих держав того времени, теша их воображение более ценным богатством, чем золото и серебро. В глубине веков, начиная с XI века, мечтал о нем и Великий Новгород для ведения достойной торговли с Готскими странами. Вот с этих самых времен, покорив земли Печоры, феодальная Русь обратила свои ищущие взоры на Сибирь, на юге которой была страна хакасов.
      А слава о богатствах этой страны с давних пор гремела далеко вокруг. Страницы летописи истории ее рассказывают об удивительных вещах...

569 год.
      Древнехакасский каганат.
      В этом году в Константинополь прибыло посольство тюрков, поставившие своей целью расширение торговых связей. В ответ на этот визит к кагану тюрков на Енисей отправляется византийское посольство Зимарха. Было это во времена царствования Юстина II. Каган принял посла у подножья Белых гор (Саянских тасхылов), сидя на ложе из цельного слитка золота. Перед ханской юртой вдоль белоснежных войлочных дорожек стояли изящные повозки, уставленные золотыми и серебряными сосудами с изображениями животных и растений. В летописи Зимарх отметил, что по искусству исполнения они могли соперничать с произведениями римских мастеров. Золотая утварь украшала царскую резиденцию.
      Но особенно поразило высокого византийского гостя воинское вооружение хакасов, среди них он увидал такое, чего не видывал еще нигде. Во время празднества, устроенного в честь него, ему показали рукопашные и конные бои с демонстрацией этого оружия. Много восхищенных слов посол адресовал поющим стрелам. Он также отмечает в летописи, что изготовление таких стрел – дело искусных рук, сравнимых только с изготовлением музыкальных инструментов: в сердцевину стрелы особенным образом вставлялась полая кость...
      Также его поразили верблюд и лев обученные, отметил он и искусное балансирование на веревке, конские упражнения под звуки барабанов, флейт, свирелей, дудок, плоских колокольцев. Среди музыкальных инструментов он увидел доселе ему неизвестный – чатхан.
      Обратимся теперь к китайским летописям... Судя по ним, территория древнехакасского каганата простиралась до самых Тянь-Шанских гор. Численность народа была велика – только на один рядовой поединок могли выйти более 80 тысяч воинов. Это могущественное государство в своей незыблемости процветало 7 веков (VI-XIII вв.). Здесь на высоком уровне развития была черная металлургия, ювелирное дело, керамика. Разрушенные последующими веками знаменитые оросительные каналы свидетельствуют о высокой культуре земледелия. Подданные каганата были не только земледельцами и скотоводами, среди них много было рыболовов и охотников. Богатство страны – соболь, белка, норка, черная лисица – возвращались ей заморскими шелками, раковинами каури.
      Знаменитая древнехакасская письменность и наскальная живопись до сих пор волнует умы не одного поколения ученых-археологов, этнографов и филологов, изучающих древние языки. Летописи также сообщают, что даже владыки Турции за большой калым удостаивались чести брать в жены хакасских красавиц. Известно также, что во дворцах китайских императоров царствовали дочери енисейских ханов...
      Но почему пришло в упадок это древнее могучее ханство? Почему оно, будучи крепким сукном, пришло в такой износ? Почему потускнела эта земля, словно волосы старой женщины? В полчищах ли Чингис-хана все дело? Почему не сумел противостоять им столь могущественный каганат?
      История свидетельствует: к моменту падения государства золотые жилы основных торговых путей переместились в Западную Европу – на арену большого рынка вышли усилившиеся к тому времени Великий Новгород и Великая Болгария. Туда стекается торговая мощь нарождающихся заокеанских государств, в то время как приходит в истощение промышленность Средней Азии и близлежащих к ней стран. Не избежало этой участи и древнее государство хакасов... Пробить через него «ворота» на землю славянских стран было уже делом мощного военного натиска, хотя прорубить «окно» в Европу татаро-монгольскому войску удалось только в третий раз. С интервалами в десятки лет оно залечивало раны от потерь, отливало новое вооружение, укрепляло силы. После третьего, самого жестокого натиска, белые дворцы городов, как и простые жилища мирного люда, были сровнены с землей, а все мужское население «выше колеса» по особому приказу Чингис-хана было вырезано... Кровавый геноцид, сотворенный на пепелище, уже навеки обрек народ на малочисленность...
      А в Минусинской долине и в ее Саяно-Алтайских пределах продолжал жить единый народ, оставшийся верным своей земле, хотя исторические источники называют их по-разному, подразделяя на родовые племена: белые и черные кал-маки, маторы, качинцы, пуруты, сойоты, тубинцы, кочеготы, кызыльцы, байхоты, сагайцы, алтайцы, шорцы... Богатства этой земли еще не исчерпаны. Для выцеживания их в виде дани закрепляются ненавистные местному населению наместники алтын-хана. С надеждой присоединить к своим землям новые, начинает военные набеги усилившаяся к тому времени Джунгария, их контайши становятся частыми визитерами на енисейских землях.
      Нелегко простому скотоводу или земледельцу: находится кому силой увести выращенный в трудах скот, находится кому забрать взлелеянный в заботах урожай. Знай, что в любой момент можешь остаться без жилища – оставить от него пепелище может любой сборщик подати. Но дешевле добра и еды была человеческая жизнь – не было веры, что встретишь завтрашнее утро. От того ли в языке народа до сих пор звучит опасение за завтрашний день. Старый хакас не скажет: «Завтра я сделаю то-то и то-то...». Он непременно скажет: «Если Кудай даст завтра, то я сделаю то-то и то-то...»
      Трудно было жить коренным обитателям этой земли в 16-17 веках, однако их ожидало впереди бедствие пострашнее. Они еще не знали, что на мировой рынок в абсолют валюты возведен соболь. Именно ради этого бросает свои алчные взоры на бескрайнюю Сибирь могущественная Русь. И уже царской милостью отправлено для прорубания «окна» в Сибирь казацкое войско Ермака. Вооружившие его промышленники Строгановы, осев на реке Каме, жадно высматривали богатые на соболя места – в далеко идущие планы их входило полное завоевание этих несметно богатых земель. Добром ли, злом ли, мечом ли, пряником ли, но во что бы то ни стало надо было завладеть этими землями, ее народами, объясачить их, заставив платить соболями. И тогда в истощенную царскую казну богатства польются реками...
      К исполнению этого замысла приступили в 1580 году. Именно в этом году легендарный сибирский хан Кучум был разбит Ермаком. Вскоре жадные щупальца русской монархии проникнули в самые богатые пушниной земли, под натиском вооруженных до зубов казацких отрядов пали Мангазея, Тунгусия, Верховья Енисея, были покорены прибрежные народы рек Вилюя, Лены, Иртыша, Туры, Тобола... Перебив воинов Кучум хана в Тоболе, казаки были уже готовы к завоеванию томских и саянских народов...
      Так Минусинская долина, раздираемая на две части, стала предметом вожделения третьей руки. Коварная Москва, боясь вспугнуть ясачные народы хакасских князей, поначалу действовала по принципу «пряника». За огромные груды пушнины она предложила оградить енисейские земли от посягательств алтын-ханов и контайши, обещая принести мир в этот многострадальный край. Поддавшись этим уверениям, некоторые князья сами ударили по рукам, заключив соглашение на добровольный ясак... Казалось, долгожданный мир близок, однако история, как злая мачеха, распорядилась иначе! Вот о чем она свидетельствует.

1605 год.
      Среди поверивших Белому царю – князь Номча. Будучи верен данному слову, исправно платит дань. Но князья Коче, Ноян, Хасхай и другие с добровольным ясаком не спешат. Не верят.

1660-80 годы.
      Что произошло на этой земле за прошедшие полвека? Повсеместно по краю идет кровавая борьба против людей Белого царя. И возглавляет ее внук Номчи хана – князь Ирепак. Плечом к плечу с ним его отец Ишей пиг, брат Абалак хан, сын – принц Шип, зять – князь Алтынак. Верными единомышленниками их выступают полководцы Ижекей хан, его сын – Шарло-Мирген, князья Шандык, Сарыг и другие.
      Первыми начали это дело, выказав свое коварство, томские бояре. В 1608 году они силой сняли с жены Номча хана, лестью оставленной в русской резиденции, богатую соболью шубу. Не стерпевший такого унижения, Номча в ярости разбил не только город Томск, но и все пригородные поселения. Заключенный им 3 года назад договор о добровольном ясаке с этого дня стал примером легковерия к русским, которого он стыдился до последнего дня своей жизни.
      Со своей стороны, уже и русским не было надобности разыгрывать покровительственную дружелюбность, карты были раскрыты. Поэтому они без стеснения творили убийства и насилия в первые же годы проникновения в минусинскую долину и енисейские земли, метод «пряника» был забыт сразу, оголилась колонизаторская суть всегда правого головореза. Об этом свидетельствуют и казни, доселе неизвестные в этих краях: непокорных раздирали на две части, привязав за ноги на соседние березы... За волной таких казней последовала и справедливая месть – теперь и казаков, попавших в руки возмущенного местного населения, ждала подобная смерть. А казаки, исполнявшие царский приказ о сборе ясака, для достижения своей цели не гнушались ничем – кровопролитие стало в порядке вещей. Простому жителю, скотоводу или охотнику, жилось теперь трижды хуже, чем до вторжения на их земли русских: ясак плати алтын-ханам, плати контайши, а теперь и белому царю. Недаром их называли кыштымами: «хыстым» – значит униженный, подавляемый, находящийся в рабстве...
      В борьбе за обладание кыштымами, добытчиками соболя, частенько возникали стычки и между местными владыками, а что уж говорить о захватчиках. История завоевания Сибири в буквальном смысле испещрена описаниями кровавых расправ над инородцами. Так красноярские атаманы Злобин и Галкин отдали приказ порубить несколько тысяч пленных, согнанных со своих земель, чтобы отдать их под пашни русским земледельцам. Зачастую вина казненных заключалась только в том, что они вовремя не могли заплатить чудовищных размеров ясак. Вскоре всем стало ясно, как день: белому царю мало добытых грабительским путем соболей, в планы алчного его вожделения входило полное завоевание Сибири и Дальнего Востока, неисчерпаемо богатых на пушнину, золото, алмаз!
      Хакасским же князьям ничего не оставалось, как быть хитрее и коварнее пришельцев: предугадывая цели наращиваемых в определенном месте военных сил, они неожиданными нападениями развеивали эти силы. А во главе этих тщательно подготавляемых военных операций стоял умный и дальнозоркий полководец Иренак, принявший эту эстафету от деда Номчи и отца Ишей пига. Забегая вперед, надо сказать, стянутые железной волей в один кулак, силы сопротивления сумеют противостоять иноземным захватчикам более ста лет! Более ста лет не смогут казаки привести под флаг белого царя небольшой лоскут четырех енисейских княжеств (Алтысарского, Алтырского, Езерского, Тубинского), в то время, как это уже было сделано со всеми зауральскими территориями современной России. Отборные отряды воинов-конников, небольшой численностью в триста человек, являвшиеся отдельным звеном в структуре походного войска, отличались поразительной подвижностью – внезапные их нападения наносили непоправимый ущерб Нижнеудинску, Кузнецку, Томску, Канску, Красноярску.
      Во многих городах служилые люди часто испытывали жуткость положения, боясь справедливого возмездия. И возмездие приходило не только в лице воинов-конников с их меткими отравленными стрелами. Оружие пострашнее было нацелено на них.
      Так в хронике начала 17 века можно прочесть об одном странном событии:
      29 марта 1608 года «учинилась болесь тяжелая бесовским недугом в Томском городе над служилыми людьми и над женками». Томские бояре сообразили, что дело тут не без злого умысла. Были заманены и захвачены окрестные инородцы, которые под пытками показали, что хакасские шаманы напустили на город шайтанов. Потребовалось немало хитрости, чтобы захватить одного из них для отзыва шайтанов. Шаман, на свой лад именуемый казаками Ивашкой, и не скрывал, что такое возмездие наслано на врагов по просьбе многих разоренных племен Кузнецкой, Томской и Чулымской местности, в которых справедливой славой пользовались князья Лага и Бассандай. Лага, пойманный служилыми людьми чуть позже, также подтвердил страшную, карающую силу проклятия шаманов.
      Вот о каких удивительных событиях свидетельствует история! И не только история. Совсем недавно привелось мне встретиться с одной из самых старых жительниц Причулымья – бабушке давно перевалило за 90! Однако она еще крепка была на ноги, певуча на тахпахи, богата на рассказы. И попросила я ее тогда назвать имена хан-пигов, героев земли нашей, три столетия тому назад погибших в войне с казаками.
      Сама же, узнавшая о них из той истории, которая долгое время запрещалась и замалчивалась, была уверена, что вопрос останется без ответа. Однако к моему удивлению, смело оглядевшись, она с гордостью начала перечислять: Кучум, Шандых, Иренек, Сарыг, Коян, Сойот, Вахтанай, Хасхар, Абалак, Корчын, Ишей, Канза, Чибот, Такчын, Мирген, Чарго...
      Несмотря на то, что перед ней стоял микрофон, ее, по всему видно было, не пугал шелестящий звук работающей кассеты. В конце своей жизни она, наконец, решилась произнести вслух имена тех, о ком из поколения в поколение рассказывалось с оглядкой, боясь, что недобрые уши могут за это предать расправе или расстрелу!
      Но наряду с именами, знаменитыми в народе, но запрещенными властями, были другие – имена казацких воевод и атаманов, отличавшихся особой жестокостью: Загряжский, Никитин, Башковский, Галкин... Однако эти последние имена в последующих столетиях покрылись славой первопроходцев, имя завоевателя Ермака возведено в статус национального героя, покоренные народы в основном истреблены, а на пустующие пепелища – место их обитания – хлынули потоки переселенцев для обживания...
      И возделывали они пашни па месте свежих могил, вырастили хлеба на костях непокорных, однако не смогли стереть с лица завоеванной земли чужие кладбища. Как знаки вечного упрека, высятся каменные изваяния, глядя живыми глазницами в равнодушное лицо истории.
      ... Кем бы ты ни был, дорогой читатель, какая бы кровь не текла в твоих жилах, не спеши прервать свое чтение на этих строках, ибо тем самым ты прерываешь не мой рассказ, а рассказ многих и многих исследователей завоевания Сибири русским государством, живущих ныне и давно почивших. Повествование, столь неприятное любому цивилизованному человеку, соткано из многих свидетельств хроники, летописей, архивов, исторических документов, научных статей, прошедших через мои руки за время исследования и потрясших мое воображение страшной правдой! Любой специалист, занимающийся этим периодом, подтвердит, что огромный, почти необъятный фактический материал остался за бортом моего повествования...
      В 1670-е годы борьба против захватчиков разгорелась с устрашающей силой. Не давая казакам выстроить вдоль Енисея и Абакана свои крепости для закрепления военных сил, вошедший в зрелый возраст полководец Иренак одерживал одну победу за другой. В большом страхе перед его железной рукой пребывают Канский, Енисейский и Томский уезды; пламенем пожаров охвачены остроги Караульный, Балаган, Ачинский, Ленский; имя его является грозой для Красноярска, Енисейска, Нижнеудинска, Томска, Канска: разоряются любые поселения незванных землепашцев...
      В водовороде 17 века – хан-пиги, князья, контайши атаманы, алтын-ханы, бояре, миссионеры. Кто только не перебывал здесь в это смутное время: Тайши Кара Кулай, тубинские владыки Каян, Сойт, Лама Даин-Мерген Ланза, султан Янгир, воеводы Тугачевский, Многогрешный, алтын-ханы Лочжан, Галдан, Араптан – добрые и недобрые деяния их сохранила для нас, потомков, единая история.
      Но в этой истории на особом месте имя хана Иренака, хана, ни разу не позарившегося на чужое, но насмерть стоявшего за свое, ставшего синонимом возмездия всяким врагам этого края. В этом была его преданность родовому клану белой кости предков, силу свою он умножал силой народа, мудрость свою он черпал в любви к родной земле. В этом был его подвиг, сделавший его легендой, а теперь рекой, несущейся у моих ног. То, что родине его досталась не лучшая доля – не его вина! То жестокий закон природы – все маленькие реки несут воды в большие....
      В мощном гуле несет свои воды мимо меня речка Иренак, сумрачно взирает на меня гора Копыто, сплошь обросшее кедровой щетиной. Лик его так похож на лик седоголового деда: у виска белеет облако. О чем так крепко задумался, старик? О чем слышало твое каменное ухо, о чем молчишь ты, каменное сердце? Чу! Не ты ли поешь, речка Иренак? Не ты ли вторишь этому плачу, гора Копыто?
         Коль суждено на вершину взбираться (в верхний мир предков)
         Не печалься, мой верный конь.
         В печали оставляя многих,
         На кого надеешься, хан Иренак.
            О-о!
         Коль суждено книзу путь держать (нижний мир предков)
         Не раскачивайся, мой верный конь.
         В унижении оставляя многих,
         На кого надеешься, хан Иренак.
            О-о!
         Надев железную одежду свою,
         Разве лег, никогда не вставать.
         Надев твердую свою одежду,
         Разве лег никогда не подниматься.
            О-о!

1685 год.
      На речке Иренак.
      Третий день далеко вокруг разносятся ритмичные удары по камню. Словно муравьи у своей кучи, у подножья ближней горы в беспрестанном движении копошатся люди. Их труд нелегок – за короткое время им предстоит высечь из базальтовых глыб каменные плиты для гробницы. Плиты должны быть отшлифованы, подогнаны друг к другу так, чтобы не было щелей. Установить ее предстояло в укромной пещере с незаметным глазу входом. Найденная для гроба пещера была на высоте, поэтому со вчерашнего дня начали высекать плиты и для лестницы. Триста каменных ступеней – триста каменоломщиков! Триста преданнейших конников готовили для своего вождя-полководца последнее земное пристанище...
      Ненужные им во время работы кольчуги, шлемы, доспехи аккуратно были сложены на пожухлой осенней траве близ биваков. От зари и до зари шла тяжкая работа. Каменотесы были неутомимы, мускулы на их бронзовых спинах перекатывались от напряжения. На сосновых плотах переплавляли вытесанные камни через реку, поднимали в гору.
      Работа прекращалась только с наступлением темноты. Для такой спешки была причина...
      Руководивший этими работами князь Абалак в тревожном ожидании то и дело всматривался в даль реки, выныривающей из-за лесистого поворота. Это был заключающий отрезок Сагайской вьючной тропы через хребет Олен (Мертвый), по которому к месту последнего земного приюта доставляли сейчас тело его брата Иренака. Очень скоро хозяин диковинной таежной гробницы будет здесь.
      Ни один из трехсот помощников Абалака не мог без сострадания смотреть на своего предводителя – румянец подавляемой нервной лихорадки то вспыхивал на его лице, то блек, то и дело взыгрывали желваки. Ему ли, плотью и духом сотворенному тем же отцом, что и брат, было не знать, какую потерю понесли они, оставшиеся. Он любил брата не только за единокровие, не только за пуповины от единой матери, он ценил в нем железного владыку, зоркого политика, дальневидного полководца. Но более всего он видел в нем патриота, беспредельно любящего родной край. В последние двадцать лет имя Иренака на людей белого царя наводило ужас. Их уезды, города и остроги, словно петлей удушающие несчастный край, трепетали в страхе от внезапных нападений его конников. Как черный смерч, стремительный и неуловимый, они возникали там, где их не ждали и бесследно уходили прочь, будто проваливались сквозь землю. Назавтра этот смерч мог возникнуть за много сотен верст в стороне.
      За поимку вождя их, хитрого Иренака, а вернее, за его голову, мертвую или живую, объявлена была баснословная плата золотом...
      Князь Абалак крепко помнит: пять лет тому назад конники Шандык хана не смогли уйти от казаков боярина Старкова, сам полководец был зверски убит. Однако этого победителям показалось мало – почти каждого, попавшего в плен, разодрали на березах, а Шандыку отрубили голову, посадили на копье и возили по улицам Томска напоказ. Такому надругательству над телом человека даже у шаманов не нашлось объяснения – отторгать друг от друга части тела мертвого в языческой вере шаманистов считается страшным кощунством.
      Вот поэтому, когда тяжелораненный Иренак навеки закрыл глаза, по единодушному решению князей и воинов его везли в таежную глухомань, чтобы надежно спрятать тело от возможного надругательства. Он не должен был попасть в руки врагов ни живым, ни мертвым. Никому не ведом был вход на Сагайскую конную тропу, проводники же, рисковавшие за знание ее жизнью, молчать умели. И тем не менее, опасаясь подлецов, падких на посуленное золото, тело умершего везли с огромными предосторожностями, тщательно заметая следы. Триста его соратников прибыли сюда по реке на вертких сосновых плотиках, выбрали это место неспроста – оно знакомо было нм по тайной резиденции Иренака, служившей местом встречи с алтайскими князьями. Пещера, в которой будет стоять гроб усопшего, будет замаскирована. Одна лишь каменная лестница укажет к ней путь, но ее от вторжения недоброй силы будут ограждать духи гор, верные помощники шаманов....
      Воздвигнуть гробницу для брата князь Абалак не доверил никому – в верхнем мире предков, куда уйдет Иренак, приготовлено место и ему, там и спросится с него, как достойно проводил он любимого брата. И теперь он неусыпно следил за местом, откуда должны были показаться долгожданные проводники. Вместе с ним постоянно находились верные люди.
      – Прибыли! Прибыли, – раздались голоса дозорных. Действительно, из-за поворота реки вынырнули остроносые кедровые долбленки. Гребцы в лодках устало двигали веслами – путь был нелегок. В одной из них, на самом дне, прибыл дорогой груз – завернутое в белую кошму тело Иренака.
      – В добром ли здравии прибыли? Не идут ли по следу собаки? – такими словами встречал прибывших Абалак.
      – Нюх собачий затупить ветер поможет, след от весел волна скроет, – было ему ответом.
      На заре того дня, когда Иренаку суждено было уйти в верхний мир предков, сам он лежал в тени хмурого кедра на пожухлой осенней траве. Утренняя роса, как бессильные слезы, блестели на его кольчуге. Боевой шлем на голове был окаймлен серебристым соболем, поникший хвост шлема, словно прошлогодний пучок ковыля, безжизненно лежал на белом войлоке.
      Посмотришь, словно отдохнуть прилег воин, немного вздремнет и вскоре, полный сил, бодро поднимется на ноги. Но увы! Руки эти, привыкшие натягивать тетиву, уже не поднимутся вновь, эти глаза, могущие видеть и в темноте, больше никогда не откроются. Черты увядшего лица еще сохраняет в свежести таежная прохлада, но уже мертвенная синева легла под глазами. Все понимали, надо торопиться предать неподвижное тело земле. Поэтому завершающая работа не останавливалась ни на минуту. Всю ночь не гасли костры у подножья горы Копыто, всю ночь у реки Иренак слышны были голоса каменотесов. Наконец, на рассвете был готов каменный гроб. Теперь наступали самые печальные минуты...
      Журчит-шумит у моих ног речка Иренак, бежит по каменистому дну, в быстротечности омывая замшелые валуны. Или время журчит роковой волной? Расскажи мне, быстрая волна, чему была ты свидетелем в то давнее утро? Каким был последний земной путь князя Иренака? Расскажи, как вознесли его по каменной лестнице ближе к нему? Почему не отвечаешь мне, говорливая волна? Посмотри, встает над землею красавица-Солнце, первые лучи багрово окрасили тасхылы. Может быть, ты, красноликое Солнце, расскажешь о том, забытом всеми утре? Многому ты, вездесущее Солнце, свидетель, но многому – не помощник!
      ...Осеннее солнце, поднявшееся над тайгой, едва согрело стылый ночной воздух. В этих таежных краях иначе не бывает – утром и вечером слышно холодное снежное дыхание никогда не тающих снежных вершин...
      Вот закончились последние приготовления. Князь Абалак взял в руки тяжелый лук брата, натянул тетиву. Взоры всех трехсот воинов были сосредоточены на стреле, вот-вот тетива отправит ее в небо. Поющая стрела Иренака сейчас споет последнюю свою песню, и там, где она упадет, будет вечное ложе хозяина. Рука Абалака, держащая любимое оружие брата, слегка дрожала. Вот-вот...
      Ровно год спустя у подножья горы, прячущей каменную лестницу, пристали к берегу несколько лодок. С одной из них сошла старая женщина, черный платок был повязан со лба на затылок. Казалось, на всю тайгу слышен был ее плач:
         Угощенье на плечи свои возложив,
         Через быстрые реки к тебе прибыла, сынок.
         В дом твой, сложенный из шести камней,
         Войти не нашла дверей, родимый.
         Питие на плечи свои возложив,
         Через высокие горы к тебе прибыла, сынок.
         В дом твой, сложенный из семи камней,
         Отворить не нашла дверей, родимый.
      Но некому было ответить на ее стон: только эхо отозвалось на ее печаль, только сумрачные лики деревьев темнели ей в ответ. Молчаливыми свидетелями материнскому горю были лишь река, горы и солнце. Омывая гору Копыто, стремительно бежала речка Иренак, безмолвно взирало с поднебесья на них холодное осеннее солнце.
     
4 августа 1988 год.
      Изменился ли твой лик сегодня, красавица-Солнце? Ничуть. Ты и сегодня восходишь над тасхылами точно также, как и 300 лет назад. Весь мир оглядывая с высоты, плывешь торжественно и строго, изо дня в день, из года в год, из века в век выполняешь свою великую работу: ткешь нескончаемую пряжу Времени. Если бы ты могло заговорить человеческим языком, сколько дивного рассказало бы о разных землях, народах, событиях. Но нет у тебя языка, зато есть свет. Да пусть твой свет несет не только тепло всему земному. Пусть оно откроет таинственную завесу над прошлым, озарив светом истины судьбу моего родного народа. Я, потомок многих поколений, ушедших в небытие, как и предки мои, говорю с вами, горы и реки, небо и солнце, травы и деревья... Голос твой слышу и слушаю, земля моя!
      От того ли, земля моя, великой обидой наполнилось сердце, когда в одной из центральных газет появилась статья о Лыковых под названием «У безымянного ручья». Журналист из чужого края до сих пор не ведает, конечно, какое неуважение к тебе продемонстрировал он на всю страну. Есть ли на груди твоей хоть одна безымянная речка, хоть одна вершина без названия? Есть ли в большой семье малое дитя без имени или старший сын без рода?
      Вот гулко бьются у ног моих упругие волны той самой горной речки, которую пришелец-журналист лишил названия. Разве могло прийти в голову высокомерному автору, падкому на сенсацию, что она на самом деле носит имя легендарного хакасского полководца, блистательного воина и владыки Алтысарского княжества? Сожжены кожаные письмена, убиты воины-конники, дети и жены их угнаны в чужие края. Однако правое дело матыров (богатырей, бойцов) не ушло в небытие. Плоть умершего камнем стала, пролитая кровь рекою потекла. Чтобы стереть с лица земли память о них, надо уничтожить эту землю, кровеносные сосуды рек и мускулы гор которой носят их имена. Некому было на покоренной земле ваять памятники героям, но другие памятники, не руками человеческими сотворенные, живые и трепетные – журчат-звенят напористой волной, горделивые и сумрачные – синеют-темнеют замшелой грудью. Под самое небо вознеслась и ты, гора Копыто – не забыт боевой конь, белый конь с летящими копытами. Не забыто и твое имя, мятежный Иренак. Только теперь оно, грозно гремевшее на поворотах истории, в мощном гуле несется в порожистом каньоне таежной реки, хрустальным звоном плещется на перекатах... Кто мне сегодня возразит, что это не так? Против истины не возразить!
      Сегодня у Агафьи мы ночевали шестую ночь. С каждым днем все дороже становится и этот упоительный таежный воздух, насыщенный травами и озоном, и этот густо-зеленый, величественно-строгий лес, днем и ночью шумящий от верхового ветра. Для меня здесь все живое – дышит каждый лист. По стеблям и по стволам поднимается от земли живительный сок. Летит по своим делам оса, высоко в небе парит орел. Доверчиво-любопытная стайка голенастых берез взбежала на косогор. Ведут неспешный стариковский разговор кряжистые кедры. Торжественно и строго, словно судьи перед присягой, глядят на меня величественные ели. Если встать под елью у самой кроны и долго глядеть наверх, верхушку ее можно увидеть похожей на копье, наделенное в небо, в космос. Что ж, все верно: земля и Космос связаны незримой пуповиной, название которому жизнь.
      Вот из березового леска доносится гулкий кукушкин голос. Начинаю считать, сколько лет по земле суждено ходить... Сквозь неутомимое кукование явственно слышится дятловское: тук-тук, тук-тук. Если повернуть голову на звук и вглядеться в кедрину на краю Агафьиного огорода, можно разглядеть не только дятла, но даже выпяченную от усердия пеструю его грудку. А коль захочется к реке спуститься, встретят тебя в прибрежном кустарнике солнечные лоскутики-полянки, пружинящие под ногами пышным травяным ковром. Приглядишься, а это буйные побеги осоки с болотными стеблями бадана переплелись. Ступишь шаг, а под ногами прогибается будто что-то живое, не ломается и не хрустит. Оглянешься, а круглый, как ладошка, лист бадановый вслед за шагом твоим уже и распрямился... Поднимешь голову – и тут удивленье: куст роскошно-упругого тальника одну белоногую березку пленил, и обнять еще не смеет, но к плечам ее уже близко-близко приблизился.
      Ах боже, загляделась! И чуть не наступила на порхнувшую из-под ног рябую куропатку! А в прошлый раз неповоротливая перепелка тропинку перебегала. Пришлось, как пешеходу на перекрестке, переждать, пока она, суетливо переваливаясь с боку на бок, не исчезнет, наконец, в кустах. Поначалу эти лесные курицы, внезапно столкнувшись с нами, незнакомыми, панически пугались. Хлопая крыльями, шумно удирали с глаз, а теперь уже давно привыкли, знают, что вреда не причиним.
      Городских жителей Агафья Карповна жалеет от души. Живущих среди промышленной пыли и асфальтовых выделений, дышащих выхлопными газами и нефтяным чадом, погрязших в вине и табаке – всех городских, по ее разумению, бедных и несчастных людей надо вывозить из сатанинского города в лес, в тайгу! Здесь, именно здесь, утверждает она, они станут людьми.
      Она, конечно, права. Здешняя жизнь проверяет человека на ум, терпение, сметливость, ловкость. Ошибка может стоить жизни! Тому доказательством может служить судьба девяти поколений Лыковых. Их жизнь была наполнена борьбой за существование. Чтобы не пропасть от холода, одежда нужна, чтобы не умереть от голода, пища нужна.
      – Агафья Карповна, давно ли садите этот огород? – спрашиваю я, стоя у подножья возделанной горы. Панорама огромных ухоженных делянок уходит под самый верх, теряясь там среди вершинных берез. Буйная зелень на них отличается по цвету: на одной – в соломенной дымке вызревающая пшеница, на второй – в накипи белых цветов картофель, на третьей – оранжевые солнышки подсолнуха. Всего вдоволь на хозяйском огороде – гороха, свеклы, лука, конопли, морковки... Среди таежных посадок нет только огурцов и помидоров, Агафье негде выращивать теплолюбивую рассаду...
      Сразу по прибытию Ольга Ивановна Полетаева, картофелевод, соорудив из тонких стволиков березы аршин, обмерила всю площадь посадок. Результаты терпеливых расчетов всех поразили: 33 сотки! Удивительно! Одна – и столько!
      – Третий год сажу, – просто поясняет таежная огородница, и грустно добавляет, – а деревы валила одна...

      Часто ли вспоминает эту ночь Агафья? Или она ушла в забвение точно так же, как и многие другие, неспокойные и нелегкие, но похожие друг на друга своей обыденностью и повседневностью? Когда человек часто встречается с трудностями, он не выделяет из них никакую, он даже перестает считать их трудности, для него это просто его жизнь, его судьба.
      Эта была ночь полнолуния. В зените над снежной тайгой сияла янтарная луна. В ее ярких серебряных лучах на фоне чернильного неба торжественно стыли лохматые кедры. Но не кедры нужны были ей, а вон те многометровые березы, которые густо поросли по пологому склону горы-прилавка. Этим березам, если хорошенько посчитать, нынче должно исполниться по сорок два года. Почему? Агафья знает об этом от отца – сорок два года тому назад их на этом месте не было. На этом месте в то время располагались пашенные, земли Карпа Лыкова. От бревенчатой избы, в которой ютилась тогда семья молодого старовера с малолетними детьми, теперь остались одни лишь протрухлявленные полубревна-полупни, которые вот-вот превратятся в пыль. Видимо, очень любил это место сам Карп Иосифович, если в необходимых передвижениях по тайге он частенько заворачивал сюда. И, чтобы не прд небом звездным ночевать, в последние годы построил он рядом с развалившейся избой новую. Намеренно строил ее совсем крохотной, неприметной, годной для ночевки только одного человека. Даже в дверь войти можно, лишь сильно нагнувшись. Да и внутри теснее не придумаешь! Все, что входит в нее, это печь у входа, лежанка у стены и втиснутый между ними столик.
      Однако как славно, что отец соорудил эту избушку, думает Агаша. В то время он еще мог ворочать бревнами, тесать их, приспосабливать друг к другу, а теперь вот сильно повредил ногу, в застывшем ватном коробе с самой осени заживляя ее. И потому управляться по хозяйству может только возле теперешнего жилища, а сюда, к месту нового, ей приходится добираться одной. Сюда Агафья проторила тропу по снегу давно – до весеннего сева остается совсем немного, а будущая пашня все еще не очищена от березняка. Подолгу оставаться здесь она тоже не может, там, дома, ее с нетерпением ждет больной отец. Потому приходится работать и ночами.
      Выйдя из натопленной избы, она сразу почувствовала, как в ноздри ударило хиусом. Взглянула на ночное небо – каждая звездочка светилась отдельно, ярко-пронзительно. В свете полной луны и звезд подлунный мир был освещен, как днем, только тусклым, несолнечным светом. Но не красотой такой ночи было наполнено ее сердце, таежница хорошо знала, что такая ночь не к добру, а лишь знак усиления мороза. Да и опасности таит в себе много – умного зверя накануне мороза голод заставляет выйти на охотничью тропу. Чуткое ухо ее уже уловило, как слегка потрескивают деревья, значит, она права, утренний хиус будет нестерпим для дыхания...
      Но женщина-лесоруб в спасительную избушку не вернулась, а лишь, тяжело вздохнув, крепче завязала узел черного платка на шее. Несколько движений – и также крепко стянут пояс на ватном пальто, присланном ей из «мира». Получать посылки из «мира» для нее теперь привычное дело, но пользоваться этими вещами – большой грех. По се разумению, «нечистый дух» может перейти и на нее. Молитвами она очищает все, без чего невозможно обойтись здесь, «в пустыне» без теплой одежды, муки, крупы...
      Людей Агафья искренне жалеет, ведь им самим неведомо то, что она знает про них: души их давно проданы сатане! Вот и получается, что принимать от них добро, значит принимать зло от дьявола. Остерегаться от такого «добра во зле» пустынникам приходится на каждом шагу. Куда ни шло, пользоваться вещами, а вот принимать пищу от «нечистых» – гибель. Ведь им есть можно только то, что выращено своими руками. Вот почему так много значит пашня для староверов!
      Подумав об этом, Агафья решительно направилась к березняку, в лунном свете ясно очерченном на склоне горы. Руки ее, одетые в теплые рукавицы, сжимали только топор и пилу. Ничего более женщина с собой не взяла. Она уже совершила самое главное, что требуется для работы – в терпеливой молитве выпросила давеча у бога благословения на удачу...
      И теперь ей ночной тайги бояться нечего – бог охранит от беды и несчастья!
      Легко и спокойно, уверенно и быстро дошла она до начатой делянки. Результаты дневной работы радовали ее – на этом месте можно вырастить пятьдесят ведер картошки, а за ночь она срубит еще на столько же... Вскоре морозную тишину нарушили ровные звуки работающей пилы.
      Сюда, на берег Иренака, Лыковы порешили перебраться неспроста: в последнее время жить на «сиверу» стало совсем невмоготу. Дышать там было трудно всегда, как утверждают геологи, высота над уровнем моря больше 1200 метров. В разреженном воздухе полноправным хозяином господствовал сырой туман, частые дожди орошали Курумник с близкого поднебесья, в зимнее время цепко держались жгучие морозы. Но самой главной причиной явилось то, что от чрезмерной почвенной сырости загнивали всходы, а того немногого, что удавалось выходить в нелегких трудах, едва хватало, чтобы не умереть с голоду. Агафья с детства хорошо помнит, что о перемене местожительства в семье говорить запрещалось. Зная со слов старших, что в тот угрюмый Курумник их привела беда, она с малолетства безропотно переносила тяготы такого существования. Родители-староверы были скупы на рассказы, однако их страх встретить людей был настолько велик, что дети очень скоро поняли, что именно люди сотворили эту беду...
      На «сиверу» Лыковы прожили более сорока лет! Потеряв в голодный год мать Акулину, дети быстро возмужали для самостоятельной жизни. Облюбовали в приречной низине запасные пашни, ловили рыбу, ставили капканы на зверей. И все бы ладно было в их пустынничестве, если бы однажды в их жизни снова не появились люди! Не те, которых они иногда встречали в таежных переходах, дававшие им соль и топоры, но никогда не шедшие по следу. Другие люди переступили их порог с вопросами... Беда ударила по Лыковым так, что теперь им уже никогда не оправиться: смерти двух братьев и сестры были страшными!
      Теперь вопрос о переселении сулил жизнь оставшимся.
      Нынче осенью старик Лыков заторопился с переездом, понял, что уход его в мир иной скор, надо было как можно быстрее обустроить дочь на новом месте, более пригодном для жизни. Избушкой, построенной им для попутных ночлегов, исправно пользовались здешние охотники. Долгое время она была пристанищем старого знакомца Федора Ефимовича Хлебникова, вскоре его заменил Василий Павлович Загайнов. Таким образом, жилье постоянно было обихоженным, не пришло в запустенье, не проросло травой по углам. Жить в ней до постройки нового, более просторного, вполне можно. Вот только старые пашни восстановить труднее, дружный березняк заглушил их совсем.
      Подпилив толстый ствол очередного дерева, Агафья двумя прицельными ударами топора порушила его на снег. Шум от его падения эхом отозвался в ночной тишине. Пока не осел взметнувшийся при этом снег, женщина присела передохнуть. Осмотрев уже сделанное, вздохнула. Работы еще много. Ведь надо еще очистить деревья от ветвей, затем перепилить на чурбаки, и только потом скатить их в низину. А с приходом тепла предстояло еще выкорчевать пни, и только затем перекапывать многолетний травяной покров... Нет в живых братьев для этой тяжкой работы, старый больной отец тоже не помощник. Да, непросто сделать пашню кормилицей, грустно думает бедная женщина!
      Далеко за полночь она свалила седьмое дерево. И в этот момент до ее слуха донесся близкий волчий вой. Похоже, перекликаются во время охоты. Тому, подавшему голос с приречной низины, отвечал другой, с горы. Таежнице их язык понятен: самец сообщал подруге, что гонит по льду сохатого, предупреждал, чтобы она перекрывала ему дорогу спереди. Долго прислушивалась она к тишине, затем успокоилась: бояться их нечего. Теперь уж волки несутся по реке за добычей вместе, и пока не загонят насмерть, не остановятся. А копытный тот, похоже, не старый, не слабый зверь, а молодой и сильный. А иначе с чего бы стал самец звать на помощь волчицу? Возвращения их можно ждать нескоро, ведь когда они, наконец, свалят животину, будут очень далеко отсюда. К тому же, насытившись, нападать на человека не станут – зачем им, сытым, новая жертва...
      Агафья хорошо знает, что в этой горной местности волки стаями не живут, им легче выживать здесь парами. А у каждой пары своя хозяйская территория, в пределах которой они не охотятся. За добычей волки, как правило, отправляются подальше.
      Поразмыслив таким образом, она решила – все верно, ей бояться нечего. Однако предосторожности ради быстро скинула варежку, и, сложив в троеперстии пальцы, зашептала молитву. Поднятые к берегу глаза молили о защите...
      Именно в этот миг совсем рядом раздался еще один жуткий вой. Вой длился недолго, тут же оборвался. Агафью бросило в дрожь. Что это?! В какие-то доли секунды она поняла – не парой были давешние звери, стая чужаков пробиралась через хребет! А в дальние края гнал их голод.
      Пулей бросилась Лыкова к только что спиленной березе, в мгновенье ока полоснула белую грудь ее, дернула за торчащий край... Промороженная береста вспыхнула сразу, яркое пламя от брошенных вовремя веток подняло в небо столб спасительного дыма. Успеть бы, мелькало в уме. Три шага шагнула в сторону, и тут же огненный всполох устремился вверх. Сквозь высокие языки пламени зоркие ее глаза различили метнувшиеся от огня тени. Успокоилась она только после того, как очертила вокруг себя в треугольнике трех костров спасительный круг. Неустанно шепча молитву, бедная женщина только теперь пристально всмотрелась в сумрак неосвещенного леса. С ложбинки крутого сугроба на нее смотрели зеленые огоньки.

5 августа 1988 год.
      – Нынсе картоху тут посадив, а раньше коноплю, – показывая на делянку, по краю которой проложена тропинка к погребу, охотно отвечает на мои вопросы Агафья Карповна. – Земля тут кака черна! Но вот гора тут крута, вёсну картовна яма наводянится, руки терпнут перелаживать.
      Взмах Агафьиной руки как раз охватывает видимую часть цветущего огорода. Ровный зеленый островок радует глаз кустистой картофельной ботвой, здоровые побеги которой вольно угнездились на ступенях возделанной террасы.
      – Вот тут я волков пережидав с кострами, кахды лес палила, перепужалась, – небрежно показывает она на обочину тропы. Открывая крышку земляного склада, поясняет:
      – С октября на Иренак ходив. Наперво ямку копав, полмесяца торкалась. Лабаз-то ох тяжко одной ставить, непосильно. Ерофей пособлял, с йем пилили. Исо хотел пособить, да не прислос. Как в работу взяли, тахды все.
      Лабаз, построенный ею, достигает пяти метров в высоту. На трехметровых столбах с охватом человеческих рук – почерневшая от дождей массивная курья избушка. Слов нет, такое не всякому мужику построить под силу. Да и не всякий мужик возьмется за такое без товарища, а тут малорослая женщина, да еще в одиночку!
      – Одиннадцатого ноября, на праздник Златоуста, первый ход со старого жилища делав. Два ведра картохи в ямку сыпала. Ночевку зря не лежать, тальник рубив, прилавок очищав ровно месяц. Стены ямки тальником плетенным выхолив, колами укрепив. Торопилас сильна, а картоху все равно по снегу кончив ходки. Не прислос бы к зиме успеть, весной в горе талой воды много, вовсе не подступися.
      – Не считали, Агафья Карповна, сколько раз туда-сюда сходили? – любопытствую.
      – Тридцать три ходки, – просто отвечает она. – Кажный раз картохи два ведра, чего из книг, чугунку, семена... Тропа вот вертка, десять верст по берегу тростиш, бродом где, а где щеки. А потом горой столько же.
      – Знакома нам, Агаша, твоя тропа, – улыбается при этих словах Лев Степанович, – Ну-ка, вспомни, Агаш, как мы трубу-то твою тащили, а? По весне было дело, нет, по осени.
      Этот случай я уже хорошо знаю по рассказам. В тот год с Черепановым и Пролецким в первый раз заехал Витольд Игнатьевич Шадурский. Доверху нагруженные Лыковскими пожитками, они делали ходку на Иренак. Трехметровую стальную трубу от буржуйки взялся нести ученый-огородник. Воодрузив ее на плечи, он бодро начал маршрут. Однако версты через три чертыхнулся по-окопному, вспомнив мать и прочее. Услышав его крепкие выражения, Агафья робко попросила нести железяку сама. Гордым ответом ей было: «Куда тебе, женщина!» Помучавшись с трубой еще немного, отчаявшийся Шадурский скинул ее с намученных плеч: «Чертова штука! Пусть полежит тут. Отдохнем, и придем за ней завтра». Молча подняла стальную штуковину с земли Агафья. Как коромысло, устроила на плечах.
      – И потекла, как ручеек, по тайге, – восторженно досказывали историю эту очевидцы.
      «Караван» с Агашиной трубой впереди прибыл на Иренак далеко за полдень. Здоровенные мужики, из которых состояла ходка, устало повалились для передышки на траву. Но ни хозяин, за год уже крепко вставший на зажившую ногу, ни хозяйка, давно привыкшая к таким переходам, не присели вместе с ними. Агаша тут же пошла управляться в козлятник, а Карп Иосифович поднялся на крышу почти достроенного нового дома для приладки трубы.
      Да, действительно, о фантастической выносливости и неимоверной силе Лыковых мне пришлось услышать много рассказов. Вот даже взять вчерашнее. С самого утра была затеяна большая работа – решили спилить огромные кедры, вкруг обступившие новую избу. Густые ветви их закрывали свет в окошках, отчего внутри жилища всегда было сумеречно. Попросила о той работе сама хозяйка.
      Со смехом и шутками новоявленные лесорубы из нашей экспедиции приступили к делу. Вот уже порушено одно дерево, затем второе. За один конец пилы взялась сама Агафья Карповна, за второй – разогретый достойной работой силач Губарев. Прошло полчаса. На смену кинооператору пришел кряжистый Ушаков. Вскоре устал и он. Поплевав на мозолистые ладони, лихо начал дело Черепанов. Рослого писателя сменил крепыш Назаров. А вот сколько ни предлагали сменить Агафью, ответом было извиняющееся «не-е, я не устала...»
      Мне, кухарившей в тот день, было очень любопытно наблюдать за происходящим. В свободные от кухонных хлопот минуты, частенько наведывалась к работающим. Пред самым обедом я еще раз пристально вгляделась в Агафьино лицо. Поразительно, но ни капельки пота ни на лбу, ни на висках ее не обнаружила. Как! Пилить огромные бревна несколько часов подряд – и даже не вспотеть?!
      Надо сказать, Агафья Карповна поразила меня не только выносливостью. Не будь она сметлива и умна, не построить бы ей лабаза почти в одиночку. Права народная поговорка – сила не в силе, сила – в уме...
      Многодневные дожди накануне нашего приезда нарушили и Агафьину спокойную жизнь. Вода, мощным стоком несущаяся с горы, под окнами ее избы прорыла глубокую канаву, в которой оголились корневища свежеспиленной лиственницы. Теперь они, словно щупальца мертвого спрута, неприятно болтались в глубокой яме. Все бы ничего, только именно этот спрут изменил направление водяной струи, от того внушительная часть воды пошла под пол дома. Этак очень скоро половой настил рисковал прогнить. Надо было теперь срочно отводить сырость из-под жилища, а для этого – выкорчевать столетние подземные ветви листвяка.
      Обустроить ливневый сток мы взялись на первое же утро после приезда. Увидев на дне канавы нанос из песка и гальки, решили использовать все это для утепления тонкого потолочного перекрытия избы. Наверх предстояло поднять этак ведер сто. Работа закипела...
      – Раз-два-три! Взяли! – командовал веселый голос кинооператора Александра Матвеевича. Рывком поднятое ведро взлетело на уровень его головы, цепко перехватывалось врачом Игорем Павловичем, находящимся уже на крыше, а затем переходило в хозяйственные руки Ольги Ивановны, чтобы по-женски, словно белье в шкафу, аккуратно и ровно разложить песчаный утеплитель под кровлей. Снизу то и дело доносился скрежет лопат, наполняющих очередное ведро. Слышались гулкие звуки перерубаемых корневищ. Шутки и смех разносились далеко окрест.
      Рывков десять Губарев сделал легко. Очень скоро стало заметно прилагаемое усилие. На замену деликатно пришел Лев Степанович, но вскоре и он замедлил скорость. Все чаще стало слышаться среди работающих стесненное дыхание и сопение, несколько раз Ушаков тыльной стороной руки смахнул пот со лба... Люди приумолкли, но работали усердно. Они заранее знали, что поднять сто ведер камней и гальки на крышу – непросто, но были готовы на все...
      Агафья в это время была в избе, заканчивала свои обязательные утренние молитвы. Наконец вышла к нам. Быстро взглянула на взмокшую спину подъемщика ведер, и всплеснула руками:
      – Не годно так! Надсады страсна!
      Через пять минут вернулась из избушки, неся в руках самодельную кожаную веревку, перекинула через матку кровли.
      – Лебедка! – почти враз воскликнули мы все...
      ...Припоминается и другой случай, рассказанный Львом Степановичем. Узнав, что Агафья, как белка, лазает по деревьям, решили запечатлеть это в телефильме «Таежные робинзоны». Справедливости ради надо предупредить читателя, что съемки производились с огромного расстояния, скрытно, так, чтобы таежнице это не повредило. Ситуация, которая нужна была кинооператору, возникла сразу. Агаша сама вызвалась слазить на кедрину, с которой никак не могли сбить шестом шишки. Аккуратно сняв сапоги, в одних шерстяных носках подошла к дереву. Срочно был подан условный знак оператору, наблюдавшему за происходящим в дальних кустах.
      Дальнейшее произошло так быстро, что никто и опомниться не успел.
      – Вж-жить! И там!.. Вж-жить! И тут! Протягивает нам шишку! – каждый раз по-новому изумлялся ее ловкости рассказчик. Я же с тех пор каждый кедр оглядывала с пристрастием. Почти три человеческого роста – вот на какой высоте начинаются обычно самые нижние ветки этого дерева!
      Аркадия Сергеевича Ушакова, специалиста по питанию космонавтов, очень интересовало, откуда у людей, лишенных полноценного калорийного питания, такая титаническая энергетика.
      – Ведь они совсем не ели мяса, а любую энергетику может дать только белковое питание, – разводил он руками возле костра. Два профессора-медика часто совещались. Были взяты на учет все травы, разделенные самой Агафьей па «едовые» и «не едовые»... Выходило, что Лыковы большую часть жизни голодали, голодали жестоко и подолгу!
      – Но у нее не мышцы, а железо вместо них, – поражались врачи.
      Надо сказать, каждый член экспедиции терпеливо и настойчиво выполнял свою задачу. Забегая вперед, могу сказать одно: результаты превзошли ожидания. Было сделано несколько открытий в науке благодаря Лыковым... Но об этом – разговор впереди! А пока снова вернемся к тем необычным августовским дням.
      – Смотрите, белка, белка, – увидев среди зелени ветвей шустрого зверька, как ребенок, радуется Ольга Ивановна. Забыт тут же завтрак. Все головы подняты на соседнюю лиственницу. Огненный хвостик белки описывает на дереве плавные и легкие зигзаги. Агафья Карповна тут же, с нами. Присела, как всегда, к краешку стола, однако, как мы ни приглашали ее, к еде она ни разу не притронулась. Однако любознательной таежнице разговаривать с нами очень нравится.
      – Белки чиловека не боятся, а соболя видали, как прыгат? – глядя на безмятежную белку, говорит она. – Соболиха игры играет на воле, чужих глазов пужается, беглива...
      – А медведи, Агаша, тоже бегливы? – с серьезным лицом подмигивает ей Губарев.
      – Медведи? – переспрашивает таежница, но через секунду все понимает: с чувством юмора у нее все в порядке.
      – Ля-аксандар, иш! Побегут они... Вот тыхды... На Георгиев день... Вижу, козы рвутся на привязи. Спустилас к реке, там медвежуха купат медвежонка. Побежав за ружом. Два раза стрельнула. Не целилас. Только тыхды ушла... А утром пашню потоптав, закрывку погреба нарушил. Картоха полегла, гороху с навеси подергав. Кажну ночь наповадився... По шесть раз стреляла ночью. Не пуглив попался. Пусто ведро гремлю до света. Так еле весну одолела, а теперь вот собака есть, охранят, меня. Перестала пужать, ушла в друго место медвежуха.
      – А вдруг дорожку милую вспомнит снова, в гости наведается, а? Как дорогого гостя встречать будешь? – шутит Александр Матвеевич.
      – Не придет, не-ет! – похоже, себя, а не нас убеждает Лыкова, – Только вот тятину могилу повредив, прислос лапатину красну поставить на палку. И лабаз норовил валить, когти осталис на столбах.
      – У, с человечью голову следы там, – в удивлении качает головой Игорь Павлович.
      – Ух, Агаша, пусть бог не посылает больше к тебе таких габаритных гостей! Накладно очень! – весело заключает разговор о медведях Лев Степанович. Агафья Карповна согласна с ним – в беззвучном смехе искрятся ее глаза. Хорошая, светлая усмешка над нашими страхами снисходительно поселилась в уголках ее губ. Поправив сползающий платок с головы, она легко поднимается с места. Что ж, попятно, для нее рассиживаться с разговорами средь бела дня непростительная роскошь. Да и нам в тот день предстояла непростая работа – Агашину избу обнести завалинками. Тогда Черепанову с Назаровым будет спокойнее покидать таежную обитель опекаемой – своими руками они утеплили верх ее дома, а теперь – и низ...

      В тот теплый августовский день никому из нас и в голову нс могло прийти, что пройдет всего три месяца, а к Агафье выйдет из лесу еще один нежданный гость. И с этим «гостем» придется не только встретиться нос к носу, но и прожить в тесном соседстве пять месяцев! Густой серый мех с рыжими подпалинами, поджарое длинное туловище, прямой опущенный хвост – все говорило о том, что к ней на сей раз наведался волк. Стрельбой пугала его хозяйка, но он не ушел. Не тронул ни коз на привязи, ни собаку у дома. По-хозяйски тропку вытоптал у поленницы, под ближайшим кедром ночлег устроил. Через день смело заявил о своем праве на кормежку: сунулся в плошку к Дружку! Тот отреагировал эгоистично – хватанул его за нос так, что у нахального едока на носу кровавый след остался. Однако и тут не выказал «гость» свою звериную суть – простил незадачливого пса. Вот с тех самых пор стала жить Найда (Агафья полагала, что к ней пристала блудная собака) бок о бок с человеком. И странное дело – пока на заимке жил этот волк, получавший еду из человеческих рук, на покой пустынницы не посягнул более ни один хищник. Вышедший к ней в октябре, странный охранник прожил у нее до февраля, словом, помог без страхов и страданий преодолеть суровую сибирскую зиму!
      Дорогой читатель, ты удивлен. Охранник – волк? Не бред ли возбужденного воображения, не фантазия ли эмоционального словотворца?
      Что ж, откроем Библию. Именно она проливает на многое свет...
      ...Однажды на пороге уединенного жилища пустынника Герасима появился лев. Царь зверей протянул святому мученику лапу, из глаз его лились слезы. Без страха, спокойно подошел к нему человек, тщательно рассмотрел протянутую лапу. Волной горячего сострадания наполнилось его сердце: от глубокой занозы ранка на лапе загноилась. Приловчившись, человек очень скоро освободил зверя от занозы, а затем приложил травы лечебной, примотав на больное место своим тряпьем.
      С тех пор лев и человек крепко подружились, много времени проводили вместе. Когда святой Герасим умер, люди па его могиле нашли мертвого льва. Долгое время предметом спора тех людей было: от чего умер зверь? От старости? Или от тоски?
      К другому пустыннику, жившему в лесу, пришла вдруг пума. В зубах она держала детеныша. Положила она пуменка у ног человека, просительно взглянула, сама прилегла под кустом и стала ждать. Осмотрел удивленный отшельник звереныша, увидел, что он слеп. Глаза его застилал гной. Промыл тогда сердобольный человек больные глаза целебным отваром. Так лечил он котенка три дня. На третий день звериный сын весело побежал к своей матери... Спустя некоторое время в знак благодарности принесла пума к ногам человека удушенного ягненка. Однако человек, страшно огорченный этим, отругал ее: «Да ты же грабитель, такой-сякой! Как ты смеешь беззащитного хватать?»
      Так рассказывает Библия. То, что ведомо немногим, легендами осталось в священном Писании. В каком веке было это, в каком времени? Было ли это на самом деле? Или люди придумали красивую сказку? Неведомо это нам, цивилизованным людям двадцатого века. Одно ясно, как белый день: волк-охранннк был на самом деле. Жалко только то, что этого волка пристрелил незадачливый охотник, случайно вышедший в те дни на заимку Лыковой.
      Разгадать тайну загадочного волка пытались многие. Тщательная экспертиза Таштыпской охотслужбы показала: это был двухлетний зрелый самец, который не искал у человека ни пищи, ни защиты, ни исцеления. В поисках пары он тоже не мог выйти к одомашненному собрату. Собрат его, обыкновенный дворняга Дружок, был псом. Отпадает и это предположение... Тогда зачем надо было матерому хищнику прийти к человеку и прожить с ним много месяцев?
      Подобного не может объяснить никто. В недоумении разводили руками самые опытные волчатники, к которым я обращалась с одним и тем же вопросом.
      – Никогда бы не поверил в такое, если бы сам не увидел своими глазами, – растерянно говорил мне при встрече Иван Васильевич Тропин, тот, который поднял на волка ружье, искренне испугавшись за Агафью Карповну.
      – Нельзя человеку жить рядом со зверем, быть беде! – повторял он. Сам же Иван Васильевич, сложением такой же поджарый, как тот волк, с легкой бесшумной походкой, с кустистыми бровями, на любой таежной тропе чувствующий себя, как дома, вскоре тоже стал легендой. Вокруг его имени долгое время шумела пресса тех дней: эстафету таинственных событий, связанных с Лыковыми, Иван Васильевич принял на себя...
      До сих пор все задаются этим вопросом: кто же на самом деле Тропин для Агафьи? Родственник, муж, насильник, единоверец? Однако, ясно одно – это еще один человек с несложившейся судьбой. Роднит этих двоих людей его Величество Тайга. Только у каждого своя тропа: у Лыковой – отшельническая, у Тропина – охотничья. Но оба они живут под Богом, и судить их самому Богу!
      Но вернемся к Волку... Вспоминаю недавнюю передачу в программе «Взгляд». Перед телезрителями на голубом экране сидел сорокалетний мужчина со странным взглядом.
      От комментатора нам стала известна необычная история этого человека: до семилетнего возраста он рос в волчьей семье. Люди, обнаружившие это, отобрали его у волков-родителей, набросив на них с вертолета специальную сеть. С тех пор мальчик вернулся к человеческой жизни, с огромным трудом научился говорить, сейчас живет в специальном интернате.
      – Скажи, пожалуйста, – бережно спрашивал у него на глазах многомиллионного зрителя журналист, – волчица хотела отдать тебя людям?
      – Мама сы-сыпа-сала миня! Она бы-быросалась на людей! А люди уб-убили мою маму! Я не-ненавижу вас... Гы-гыде моя мама? Верните маму? – запинаясь, с трудом выговаривая человеческие слова, произнес мужчина со странным взглядом. И потом обреченно заплакал...
      ...Вот оно и замкнулось в таинственный круг. Волк – тотем у многих тюркских народов, волк – выкормивший человека, волк – Агафьин охранник! Интуицией, непостижимой для людей, он почувствовал в ней безгрешное живое существо, не пролившей ни капли крови собратьев-зверей, живущее без злобы и ненависти в душе. Она была для него таким же дитем природы, как он сам. Так ли? Нет ли? Кто ответит на этот и многие другие вопросы, поставленные перед человечеством таинственными таштыпскими отшельниками? Ученые? Психологи? Церковь? Пришельцы?
      Страшное слово «СПИД» в душе каждого из нас отзывается содроганием. Но, оказывается, потеря иммунитета может произойти и другим путем, не привнесением в человеческий организм вируса.
      Потеря иммунитета у Лыковых (анализы показывают сохранение иммунитета только к клещевому энцефалиту) произошла вследствие полной изоляции от людей. Но люди не гарантированы от потери иммунитета в связи с окружающей средой с нарушением ее экологической чистоты. Лыковский эксперимент заставляет посмотреть на появление СПИДа на Земле совсем с другой точки зрения. Последнее слово за учеными...
      В области сельского хозяйства, в селекции, также на многое проливается свет благодаря Агафьиному огороду. Необычный сорт картофеля совершенно не подверженный раковому заболеванию, с высоким содержанием крахмала – чудо XX века. По может ли он существовать также как и Агафья вне Иренака?
      Над многим приходится заново задуматься специалистам из космонавтики: титаническая энергетика, свойственная Лыковым, объяснилась просто. Вспомним поговорку – все гениальное просто. Содержание белкового питания в кедровом орехе оказалось в четыре раза выше, чем в мясе. Благодаря этому открытию, в рацион питания космонавтов включены тюбики с кедровым молоком...
      ...Но все это будем потом, а пока – августовские дни. Наша экспедиция подходит к концу. Завтра вертолет...

3 июля 1991 год.
      В предгорьях Карлыгапа, в Аскизской долине, на вершине горы Ютаг стоит пятиметровая стела, на ней высечены имена матыров-богатырей, погибших за независимость Хакасии. Среди имен знаменитых Барс-бека, многочисленных Ажо, выжжены имена Номчи, Ишея, Абалах, Шандыка и многих других. Среди них, словно пуповина этой земли, блистательное имя Иренака. Его имя не только рекой несется в верховьях Абакана, но открыто всем ветрам на вершине горы. Над ним плавно описывают круги степные беркуты. Все, кто проезжает мимо, останавливается у золотой коновязи Иренака. А красавица-Солнце продолжает свою работу – ткет пряжу Времени...

      Июль-август 1988 г., 1991 г.

>>