Ну что, Николаич, распочнём мы наш роман об ЭРОТОГРАФИИ, двинем наши полки на приступ этого бастиона, и изведём мы напасть от стен наших. И как всякий естествоиспытатель потерпим убыток от этой напасти. Но расположим мы её предметом нашего исследования, и, как бы она ни брыкалась, препарируем её под стёклышко и рассмотрим без утайки. Все же ведь это наше научное изыскание. Не посрамимся и откроем в этом предмете боль и мощь человечества. Теперь же остаётся найти подходящее начало. О чём речь будем вести, с чего начать?.. Ну, ничего, але!

Вначале уясним предмет нашего исследования. Принципы воздействия эротики и порнографии на человека. И основным предметом нашего пристального изучения станет святая святых. Мужская эротика. Изображения тела юношей и детей, и в частности — мужского полового члена. Запретная область научных наблюдений и обобщений. Почему это так влечёт, а признаться себе в этом боимся?.. Почему, если сексуальные отношения распространяются с возрастом на всех представителей человечества, исследовать мальчишескую эротику и порнографию считается делом предосудительным и неприличным?.. Откуда берётся такая скромность?.. И если за обобщёнными педофилией и эфебофилией — семейно-воспитательной любовью к детишкам и отрокам — признаётся право на существование, равное с легализованностью гетеросексуальных обыденных отношений, то почему же научная заинтересованность «крутой» подростково-мальчишеской порнографией и вовсе вызывает в обыденных научных кругах неприязненную усмешку?.. Только ли потому, что это не объект для чисто научного изучения?.. Нужна ли ещё чисто естественная заинтересованность?.. И она есть. И славненько. Тогда к чему будет всё наше препарированное исследование?.. Для того, чтобы, прежде всего, разобраться самому и над самим же собой не довлело искушаемое чувство. Потому что и в этом похотливом чувстве кроется феномен культуры человечества.

Красота мальчишеского тела — боль и мощь человечества. Красота своей отчуждённостью порождает жестокость. А что же есть такое вообще красота? Красота ли есть гармония? А гармония — это уравновешенность частей или успокоенность души? Существует ли гармония без красоты, а красота без суеты?.. От красоты стынет кровь в венах и желает обратиться вспять. Красота разрушает жизненный покой, она смягчает нравы, она наводит блажь. Она втягивает душу в себя, а что отдаёт взамен?.. Безысходную тоску как дань несовершенству?..

Сложно лишь начать, преодолеть барьер нежелания начинать, а дальше всё понесется вскачь и само по себе, само себя подгоняя. Нужно только начать выколупывать мысль, и она потянется легко и беззаботно сама, словно скользкий червячок из своей землистой норки. Лишь бы не заела. И лишь бы не укушаться самому.

Обнажённое оргастирующее эрегированное мужское тело — предел его откровенности и естественности. К раздетому мужчине мы вскоре привыкаем, так же как по необходимости привыкнем и к груде агонизирующих нервов и жил, к оплёванному кровью смерти виду человеческого нутра. И всё же вид выпущенных кишок вызовет у многих лишь пронзительное отвращение, тело какого-нибудь уродца — тоже. Но — во всём привкус любопытства. Любопытства — как необходимого условия для того, чтобы привыкнуть, чтобы данная непознанная вещь стала реальностью, обычной реальностью нашего мироощущения. И даже — необходимой реальностью ощущений. Ведь есть немало существ, в том числе и в человеческом подобии, для которых агонии смерти и мучений живых существ приносит величайшее удовольствие и сродни половому удовлетворению.

Красота питает душу и приводит ее в состояние блаженной умиротворённости. Какие чувства веют от исполненных вдохновения икон? Покой и утешение, смирение суеты страстей и ощущение замершего содрогания души. Величия разверзающегося вдруг мира и слияния с ним. Исчезают пространственные, временные ограничения, исчезает мир мыслей и вещей. Отныне на счастливый миг ты становишься одним лишь ярким ощущением. Ты не замкнут в своей плоти, ты во всём и всё в тебе. Но именно благодаря своей индивидуальности ты испытываешь яркость ощущения. Эта яркость ломит тебя, тебя как оболочку нечто несравненно большего. Но невозможно тебе испытать блаженство конечного растворения. Ведь ты — воплощённое создание этого большего. И тогда понимаешь, что такое есть любовь к этому. Это — согревающая твоё холодное, как тебе кажется, существование любовь ко всему сущему, ко всей сущей твари. Любовь и сострадание с ней. В себе.

Мы уже соблаговолили поразмыслить, пораскинуть сети мыслей. Мы мечемся между телом и духом, землей и небом. Мы истощаем себя трепеща. И ради чего такая напасть? Ради прозрения-покаяния. Покаяния, которое и является конечной целью нашего исследования. А что, без исследования нельзя прозреть, неужели надо вначале укротить гордыню о собственном созидании и уже потом раскаяться в грехе плотских вожделений сладострастия и славословий? Утихнет ли от этого буря страстей? Пока что я челнок в бушующем море чувств, я бессильный карлик. Приди же миг конца смущений!..

Эротография — это пробуждение действенной силы, той, которая возникает от созерцания красоты сути человека в мире и приводит к умиротворению. Но воздействует она двояко. И в обоих случаях — это искус от красоты мира человека, это — искусство.

Много споров ведётся о том, чем различаются порнография и эротическое искусство. Искусность и пошлость, сила вдохновения и возбуждение похоти, недосказанность и однозначная прямолинейность. Эротика дарит радость, а порнография оскорбляет чувства. Порнография унижает человеческое достоинство, а эротика избавляет от однообразия. В одном случае можно дать волю фантазии, в другом — фантазия парализуется пробуждением — страстным — животного инстинкта к совокуплению. Получается, что если прямо не подразумевается соитие — то это искусство, и это уже, выходит, твоё личное горе, несовершенство и плоскость, если сие ведёт тебя непосредственно к коитальным движениям. Порнография же оглушает своей неожиданной недвусмысленностью и, наверное, перед ней не устоит и смиренный праведник. Эротография — для утончённых душ, порнография — для грубого мужичья, для уличных баб и, всё более допускается, для лиц физически неполноценных, это как бы поблажка их увечностям, пусть, дескать, подглядывают, как всё происходит у здоровых.

Предприимчивые люди знают, что порнография расходится шибче, чем эротика. Ответственность за распространение порнографии повышает и денежный доход. Запретный плод манит своей сочностью. При нелегальном распространении порнография находит лишь своих матёрых поклонников, людей с выработанными вкусами и потребностями. Обычно это твёрдая клиентура, немногочисленная, но постоянная. У них это серьёзное увлечение, но в том их известность, обычно, не распространяется за узкий круг посвящённых. Часто единственным свидетелем нечистоплотных, по общественному мнению, интересов данного человека является сам распространитель порнографии, если, конечно, не образовался кастовый кружок единомышленников с той или иной направленностью. Между ними их изобразительная продукция вовсе не грязная, а естественна, поскольку объясняется устойчивыми интересами. Но если бы все люди могли беспрепятственно обращаться к порнографии без свидетелей, её потребительский рынок несравненно бы вырос. За болезненным любопытством людей к порнографии и боязнью её проглядывается нечто другое, нежели просто заурядное объяснение этой тяги психическими расстройствами различной степени выраженности. Вряд ли общество деградирует от свободного рынка сексуальной информации. Разве что раскомплексование потребности может вызвать социальный шок. Вероятны поначалу вспышки особых насилий, но постепенно общество стабилизируется и очиститься от своих сексуальных комплексов. И многие деяния не будут совершаться не из-за их уголовной ответственности, а из-за осознанной излишнести их. Может быть, это и утопия, что все люди могут прозреть. Но очевидно одно, что поступки человека формируются не только врождёнными склонностями, но и тем, как он осознаёт себя самого, себя в мире, свои потребности, желания, как он овладевает всем своим человеческим существом с раннего детства. Конечно, чтобы дети были свободными выбирать свой путь, свободными должны быть и их родители — вчерашние дети. И много ли поколений должно смениться, прежде чем новые дети смогут осознать свой путь?.. Но — свободно то общество, в котором плоть свободна от ограничений и предрассудков и где чисто плотские скрытые потребности и основания не вызывают сложнейшие противоречивость и запутанность характера… Впрочем, а может, как раз в этой тугосплетённости и существует для некоторых прелесть человеческого существования?.. Может быть, гораздо спокойнее и приятнее и некоторым людям жить в камуфлируемом неврозе, ведь подоплёки подоплёк их существования могут раскрываться бесконечно?.. Или же единое неумопомрачённое основание слишком уж отвлекает от умопомрачения суетностями социальных и политических амбиций и желаний?.. И сексуально подспудными людьми сподручнее всего управлять?.. И собирать, аккумулировать и направлять их силы к достижению каких-либо задач в функционировании и построении тех или иных обществ, цивилизаций и формаций?..

Свободный рынок сексуальной информации сам обезопасится от разрушительного влияния порнографии, притом что свобода авторского выражения ничем не будет стесняться. Маньяки, насильники, убийцы и иже с ними извращенцы были, будут и есть независимо от того, запрещена порнография или нет. И влиять на их численность и выраженность их социальной деструктивности гораздо практичнее не методом запрета. Но для этого необходимо выяснить, что же человек естественно жаждет найти и постичь в грудах этого порнографического рынка. Это — стремление постичь ту силу, что, прежде всего, созидает его собственную личность. Она — в предельно обнажённой сути-красоте человека. Отныне назовем её эротографией.

Прикинул трезво, а что я созидаю этим трудом о порнографии? Не больше ли будет это собственного лечебника? Получается скучно, нечитабельно, звёзд с неба не хватаю, а Платона повторяю. Вчера прожгло, а ведь как раз Платон и различал два Эроса. Что же это, неоплатонизмом занимаемся?.. Но писать, писать и писать, не мучаться сомнением о целесообразности исканий. И всё же, до чего всё выходит плоско по сравнению е чудодейством Мандельштама, углублённостью Лосева, не говоря уже о Платоне и, тем более, Моисее… Мельчаем что ли всё? Нет, не получится у меня, как у них, не получится и потому, что разве допущу, чтобы получалось у меня так, как у них?.. А Флю — это обломок роскоши прежних лучших лет. Если ему удаётся, он извлекает из себя такую мощь! Я с удивлением обнаруживаю, что он проходит те же мировоззренческие ступени, что и я, только он приживается на них более осмысленнее и практичнее. Не ожидает, пока невыразимое свалится на него, а работает.

Именно созерцание, в первую очередь, пробуждает душу. Пробуждает для мысли, слова, которое творит с душой её преображения.

В мире человеческого тела отражается весь многогранный мир его души. Созерцание тела приводит человека к переживанию. Ведь именно в обнажённом теле ваятелям удавалось лучше всего запечатлеть характер человека. Именно человеческое тело как целое производит всегда наибольшее впечатление. Драпировка же его всевозможными одеяниями вносит заданные элементы человеческой культурной традиции.

Какой самый чистый и самый трогательный период человеческой жизни? Время перехода от детства к юношеству…

Сбросил одежи, что дальше? Тайна совокупления или размышление над воздвигнутой плотью? Одно приятно до извержения, другое рачительно до утешения. Сила в потенции или в испытании потенции?.. Слюни надо заглатывать. Так и семя, излилось — извольте заглотать. И — тем же органом, из которого излилось. Тогда поймёшь бессмысленность. Вначале семя изливается естественно, потом управляемо, не хочешь управления — изольётся оно естественно; как река затопляет луга для плодородия, так и семя истекает не для смывания его, словно грязи, хоть бы и горячей водой. Нет вреда для мужчины в желании семяизвержения, но нет и большей непотребности, чем использование семени не по назначению: не для орошения, не для снисхождения божией благодати на плоть. Срам и стыд в кощунстве над семенем, в его непредназначении. Повсеместно распространённая мастурбация появляется тогда, когда мы невежды о собственном же фаллосе. Не скрывать тайны учения о всеестественной разрешаемости. Введение государственного и общенародного института жрецов и жриц любви. Не развращение малолеток, а неотвращение плоти одного от плоти другого. Институции для непосредственного введения в тайноведение о любви. Знания — не участь немногих, а — раскрепощение.

Всему присущ свой ритм, закодированный в той или иной форме выражения. Понятнее всего ритм музыкальный, воспринимаемый на слух. Он наиболее явственен. Каждое чувство, каждый отзвук мысли имеет свой код гармоничного сочетания со вселенной. Ритм в звуке, вкусе, запахе, прикосновении тел, в изображении. Восприятие собирается в чувстве, отображается в мысли и, если нет сознательного вмешательства, приводит к побуждению. Всё колеблется, всё изменчиво и преходяще, во всём проявляется импульс творческого созидания. Всё представляет собой единый и цельный организм, и, в то же время, любая частность — это тоже организм со своей индивидуальностью в диапазоне вариаций. Нечто уникальное — это то, что резко выделяется в диапазоне общего звучания. Оно удивляет и расширяет привычное сочетание.

Удивление — это та же смерть. Удивление и очарование — источник жизни. Рождается — потому что удивлён и ищет собственного творческого начала. Удивляться-рождаться-удивляться — и умирать. И так без конца. В удивлении существо прислушивается и возвращается к тому большему, из чего произошло. И что же есть такое творчество, как не обретение внутри себя того, что вовне, как не прояснение внутреннего внешним, внешнего внутренним, как не идентификация обеих сторон своего «я», обеих его сущностей?.. И до тех пор «я» вечно, пока не образуется равновесие между внешним и внутренним и пока необходимо удерживать несоответствия проявившихся объёмов. Ведь что такое «я», как не уравновешивание внутреннего и внешнего космоса? Без такого противоречия космоса не существует…

Непременно заниматься не висюльками, а писульками. Прижмёшься возбуждённой плотью к покрывалу кровати — и уже легче становится, отпускает. Плоть тяжела. И сдерживать себя не ради призрачной мечты, а ради блаженства осознанного слова, лёгкой паутинки слов, на которой воздушно закачаешься, прислушиваясь к мягкому рокоту волн. Пусть страсть вытесняет не семя из чресел, пусть она рождает и теснит слова, пусть слова, облачённые силой любви, воскрешают на бумаге чувства мои. Так легко руки обнажают собственное тело и так легко тянутся к фаллосу. И тогда на него можно очарованно глядеть долго и долго. И тогда проясняются мысли. Но сорвёшь покров плоти, и начинается снисхождение по мучительному наслаждению. Член потеет и начинает попахивать: истончённый оргазм во вдохновении.

Вдохновение наступает тогда, когда забываешь обо всех и о себе. Тогда, когда ты не смущён, что не уникален в своих проявлениях, и когда не любуешься на свои многочисленные отображения до утомления.

И так же как глаза — окна души, половые органы — двери души, обращённые вовнутрь или от себя. Любовь человеческая питается страстью половой... Но что же такое изнеможение, как не очищение себя от плоти и ощущение всего себя перед Господом?

Сила скапливается, сосредотачивается в легендарной точке дань-тянь в глубине тела, в области простаты, и, если ты не совладеешь с нею, не раскрепостишь, не разольёшь по всему телу и за пределы себя, сила прольётся из тебя.

Ритм дан сердцу и оргазму, ритм присущ изгибу бёдер и тихой песне в ночи. Ритм у веселия и испуга, в разрешении сложной математической формулы, в тайне Библии и в непостижимых письменах. Ритм дарит нам воспоминание детства и запечатлевает нынешнее мгновение. Столько явлений, и неужели каждое обладает своим собственным ритмом? И не только своим ритмом, но и отличным от других восприятием ритмов других.

Самый близкий ритм в ощущении безмерности и притягательности вселенной, когда все ритмы сливаются в один, ритм небытия-рождения-емерти. Это подобно тому, как все цвета радуги сливаются в чистейший белый, который сам по себе есть проявившийся и осознавший себя мрак. Рождение и смерть, сплочённые любовью. Индивидуальный ритм наиболее чёток в биении мысли или сердца. И чем вещественнее плоть, тем четче и грубее ритм, тем цельней величина диапазона, тем обширнее воздействие и тем больше индивидуальностей находят в этой цельности своё пристанище...

Так что, если не будешь производить коитус, то сонанируешь, а если не сонанируешь, то ночкой протечёшь — и, так или иначе, прольётся семя?.. Но так как коитус освящённее, то лучше вливать семя в женское лоно?.. А может быть, вообще не стоило рождаться человеком, а?..

Радует наполненность и упругость возроптавшего члена. Впрочем, возроптал что ли сам по себе или именно ты и стал зачинщиком?.. В детстве и будучи эфебом, оволосение и увеличение паха вызывало у меня отвращение, членика хотелось масенького и неприметненького, взрослый член напоминал сардельку, и когда выжимал во время еды из сардельки пенящуюся влагу, становилось совсем тошно. Теперь же нравится, что нефритовый стебель во красе своей бывает таким большим и сочным. Оттого ли это, что увеличивается и площадь восприятия наслаждения и хотелось бы, чтобы всё тело стало одним вечно эрегированным пенисом?..

При семяизвержении происходит освобождение или связывание?.. Снятие пут или наложение сверху еще одного колпака зарождающейся страсти?.. Воздержание — попытка остаться в стороне от пространственно-временных связей. Святость — тяготение этой жизнью… Но никогда и никто для жизни не был в тягость.

Вожделение, чувство, бунтующее плоть, влечёт нас к соединению. В истоке своём это не одно желание просто слиться, а ещё и раствориться в другом. Тогда, когда просыпается в нас творческая сила, наше одиночество стремится вырваться наружу и разодрать нас. Пребывая в телах, мы становимся не больше, чем свидетелями их роста и разрушения. Это их желание, их похоть, их самих же себя прославление. Оргазм — это катарсис, покой для удовлетворения. Это — нарастание нашей и общечеловеческой плоти, к которой мы, по сути, остаёмся безучастными. Мы сидим в наших телах, словно притаившиеся мышки, глядим из своих щёлочек на такой же обособленный мир и полагаем, что раз мы видим весь мир из себя, то мы и есть весь мир. Это так, мы весь мир, потому что и мы заключаем всё. Но, на самом деле, наше — это то, что нарастает на наших оболочках, то, что мы нарабатываем. А дух животворящий в нас один. Мир духа святого общий, но материальные тела не могут не существовать обособлено.

И каждый элемент мира сличает себя с миром в своём одиночестве. Мы сличаем своё тело с телом другого, и нам становится жалко своего, но желанно чужое. Кожа дрябла, сбежал румянец... И жизнь от этого едва ли не тускнеет. Раз мы включаем в себя весь мир, и это идеальный мир безмолвия, то почему же мы не можем, пусть и пока, путешествовать из одной материи в другую?.. Мы хотим собой одухотворять материю, хотя мы уже и есть одухотворённая материя. Мы созидаем и крушим. Инстинктивно пытаемся проникнуть вовнутрь и столь же жадно жаждем принять в себя, проглотить. Но душа наша воистину наша, она между духом, объемлющим всё, и плотью. Уйдёт дух — и плоть отвалится. Наша душа живая неразделима при жизни с нашим телом, а зачем другому предмету наш безличный дух — дух и так во всём.

Мир, пронзённый духом, порождает красоту. Безличную и живую. Безличная красота в строгой соразмерности, когда одна часть является другой. Но чем больше проявляется индивидуальное начало, тем бóльшая асимметричность, большее тем искажение естественной гармонии, хотя она берётся за образец. И это есть созидание человека. От творчества личностей возникает ещё больше разнообразия, больше сумятицы и неразберихи. Причём, равно как в осязательной, так и в мыслительной материи. Конечно, алфавит или артикуляционное богатство трудно связать с бывалой и сущей пустотой, которая, тем не менее, есть всё. Потому она и пустота, что цельная. Человек же — способ её осмысления самой собой. В суждениях человека нет цельности, одна ущербность, но зато пустота этим осознаёт себя. Эдакое тщеславие и самолюбование. Наскучило пустоте быть пустотой — и поехало вкривь и вкось человечество.

Забавно, была пустота пустотой и вдруг рехнулась. И перестала быть сама собой. А может быть, и не было толчка? Пустота существует в своей цельности и отображена во всём, а всё — это её части, которые в своей бесконечности образуют гипотетичную пустоту. Почувствовать её возможно, а окинуть взором — нет.

Красота утверждает мира существование утешением его. Красота в мире постоянна, но для человека она печальна, потому что не всегда он пребывает в ней, является её носителем. Красота переливается с одной грани мира на другую, бегает и смеётся, словно солнечный блик на драгоценном камне, и, отражаясь от внутренних сторон других граней, возбуждает волшебство пленительной игрой. Красота утверждает себя созиданием, в нашем творчестве, когда мы забываем себя в порыве вдохновения и стараемся поближе прикоснуться к пустоте, полная жизнь в которой есть смерть. Не мы созидаем вокруг, а красота в нас. Созидает напоминание о своей сокровенной сути. И смеётся, проистекая и отражаясь в другом предмете, над нашим жалким желанием обладать извечно этим внешним проявлением. Она словно дразнит, переаукиваясь внутри и вокруг нас, и это закон мирового движения. Мы подвергаемся страсти созидать. Красота во всём, её нужно только немного поискать. И так же она извечно в нас. Потому что она сама извечна, потому что она пустота. Красота не для того, чтобы человек жил ею, а чтобы живой отклик пробился из души человека и человек осознал себя таким, каким он есть. А не самым уникальным замком из песка на песке.

Красота в природе — это её самовыражение, это спокойствие духа, непоколебимого в ней. Красота безымянна, но она созидательна. Единственно она, обманчивая и пленительная, удерживает жизнь на земле. К ней тяготеет сущее и находит в ней успокоение. Юность и красота сочетаются вместе, и они неразлучны… А что делать, когда ты сам источник красоты? Тогда пьянительно и грустно. Красота внешняя бывает лишь на том, что её не осознает, что само удивлено и не тщится и не распадается от сознания значимости своего внешнего облика на тысячи осколочков. Красота невинна, она создана, но она не создает ничего. Она лишь собой вдохновляет на созидание.

Красота искажает плоть, но красота не поднимает бунт, она умиротворяет. Когда чувствуешь красоту, плоть вонзается в плоть, кровь вливается в кровь, дух находит дух. Созидается что-то одно. Красота бегуча. Не каждому дано быть источником красоты, но каждому дано испытать её на себе. Красота побуждает к созиданию, чтобы через творчество освободиться от плоти: плоти тела или плоти мысли. Но что делать, если плоть всё нарастает? Попытаться объяснить её.

Красота дана для того, чтобы наполнить ею душу до краёв. Красота изливается от природы, говорящая душа — творение самого человека.

А что же, если красота сладострастна? Она сладострастна, чтобы в страсти воздвигнуть нового человека. Она возбуждающа и влечёт, и лишь в утомлении открывает успокоение. Исход един — покой, но до чего долгим бывает путь к ней и к нему!

В красоте открывается безумие жизни. И это безумие открывается не само по себе, а на контрасте с пустотой. Пустота, в которой всё есть, и есть разделённые существование и ничто. Нам дано одно лишь существование, а ничто остаётся абстрактной мечтой. Но ничтожество существования мы открываем в каждом мгновении убегающего времени.

Красота не отлучает от жизни, она просто напоминает о сущем. Добро и зло, бог и диавол — антагонисты, значимые сами по себе и в своём противоречии. Они уничтожают, но не могут уничтожить друг друга в соприкосновении между собой, потому что каждый хочет остаться собой. Они разделены друг от друга, но влекомы друг к другу: один чувством всепрощающего сострадания, другой — томлением об утраченной гармонии. И каждый из них неполон, ибо самость возобладала в нём. Они могут быть раздельны, но они всегда объемлют друг друга и вместе, потому что лишь вместе они одно. Но пока они не одно.

Пока плохо-хорошо и золотая середина — мерило всего. Потому и получается, что мысль живет в одномерном пространстве. Пустота, заключающая всё, не имеет измерения. Ощущения, воспринимаемые от внешнего мира, — двумерны, сам мир — трёхмерен, остальные пространства доступны лишь математическому построению, в них властвует неосознавший себя мир вещей.

Зрелище, ощущение глаз — самое приятное ощущение, потому что всё остальное дополняет зрение. Зрение — самый явный переход и соблазн пространств, повод для овеществления нашего движения. Но чем примитивнее пространство, тем больше дано ему постичь. И потому мысль-представление куда свободнее путешествуют по разным измерениям, чем слух или глаз.

Красота — не источник вдохновения, она лишь тот живительный глоток, который пробуждает мысль и кровь. Для внутренней красоты, полноты. И люди, обладающие внутренней красотой и полнотой, своей душой дарят свет и радость в мире. Они созвучны той пустоте, в которой всё. И они больше живут не для упоения этой жизнью, а ради сострадания, божественного. Они — источник вдохновения для дьявола, который в нас. Всемирное признание в любви дьявола к богу, но не притязание самостей на целостность друг друга. Они оба любят мир и себя в нём — это пустота осознает себя, и она лишь проглотит и сольёт их обоих. Бог и сам склонен к единению, но он никогда не сделает этого, потому что он не в состоянии угасить самость другого. Он властитель всего сущего и всех казней, но самость ему недоступна, он может лишь её заставить, вынудить к тому, чтобы самость замерла в вечном покое в небытии, он может нагромоздить на нее плоть и подвергать плоть мучениям, наставляя облачённую самость на путь благости и добра, но самость ему неподвластна.

Красота — воплощённое единство бога и дьявола, она воплощенная пустота. И потому она скрывает в себе и доброе, и злое. Добро как возврат к сущему, зло — как удаление от него во всё более запутанные и осознавшие себя конструкции плоти, хаотирование пустоты в идеальнейшей гармонии и сочетаемости. Но всё тщета: уйти от чего-то или к чему-то прийти — всё основывается на самости. Своё ли могущество видеть в жизни других или своё могущество видеть в жизни себя. Ведь там и там для себя: другие живут для тебя то ли чтобы помогать им, то ли чтобы они обслуживали тебя. Всё базируется на самости: в настоящем ли (дьявол), в будущем (бог), во всевременности (сансара и нирвана). Всё сомкнётся в пустоте, и не будет ни мессий, ни посланников, ни божков-дьяволят. Сомкнётся, чтобы выйти. В пустоту исчезает, из пустоты возникает. Это пустоты игра, это её жизнь, ритм извечный, мир в бесчисленных проявлениях.

Именно человек, бренный, немощный и тленный, является носителем пустоты. Именно через него она осознает себя. Человек — вот препятствие для слияния добра и зла, потому что каждое оспаривает его и ведёт за него бесконечную тяжбу. Человек — золотая середина между богом и дьяволом, тленная единица между двух бессмертных сущностей, тленная в своей единичности, но бессмертная, так же как они, в своей сущности и непрерывности. Бог не может слиться с дьяволом, дьявол не может слиться с богом, но они влюблены друг в друга, это извечно между ними. И лишь в человеке они могут слиться оба, чтобы вновь родилась пустота, в которой содержится всё. Именно человек вместит их, но это зависит от его свободной воли: что он не предпочтет кого-нибудь одного. То ли дьявола, чтобы за нынешнее блаженство заплатить будущим мучением, то ли бога, чтобы за нынешнее самоотречение возрадоваться в будущей неге. Ведь всё искупает друг друга и за всё надо платить. Но только этот процесс возмещения существует в виде разложенных частей, а не сразу сущность самодостаточна. Всё расписано в бытии на причины и следствия, до тех пор, пока жизнь опьянена собственным существованием и пока проходящий через перерождения человек не восстановит в своём сердце мир. Именно человек может вместить в себя всё, и именно в слабом человеке всё вновь окончательно соединится и вновь получит своё завершение, и тогда мир взорвётся и сожмётся, и всё опять повторится сначала. Не бессмысленна эта нескончаемая бессмыслица, когда понимаешь мир как игру.